Уговор

— Ну что, Федька? И до тебя черёд дошёл? Стоит Фёдор Басманов на коленях, к стене каменной, подвальной цепями за запястья прикованный. Мерцает, колеблется на стенах свет факелов; голова опущена, и сапоги малютины перед глазами прямо. Простые сапоги, хоть и добротные. Из кожи тёмной, крепкой, но небогатой. Ничем не расшитые. Один из любимейших ближников царских — Малюта Скуратов. Теперь, видать, и вовсе к престолу ближайший, к ногам иоанновым; ближе никого не осталось. И пёс государев — едва ли не вернейший. За то его Иоанн и ценит. За то и минуло одного Малюту, Григория Скуратова-Бельского, страшное подозрение в измене — из всех, кто к царскому трону был близок. Теперь придёт черёд государю вновь жениться — кабы и не Малюта ему невесту подбирать будет… А, не всё ли едино. Мог бы богаче всех одеваться Малюта, окромя самого государя да семьи царской. Как прочие опричники всегда и поступали — все как один под балахонами монашескими да под доспехами воинскими кафтаны нарядные, драгоценные носили, златом-серебром да каменьями расшитые. У кого на какой жалованья хватало да того, что за спиной у государя по деревням да домам бояр опальных награбили. А всё же, не в пример тем же Басмановым или пуще того князю Вяземскому, будто и вовсе равнодушен Малюта Скуратов к богатой одежде. Всегда в тёмном ходит да простом, разве что из тканей хороших; даже на пиры государевы от силы перстень один наденет, чтоб не вовсе уж будто в трауре смотреться. Однако же всякому он известен, издалека признают, с простым человеком никогда не спутают. И государь ни разу не прогневался — отчего ты, дескать, Григорий Лукьяныч, на пиры мои недостаточно богато рядишься, али радость моя тебе в горе. Иному бы так и сказал, да кабы ещё кары какой не умыслил — но не Малюте. Может, даже и ценит Иоанн за это пса своего, Малюту Скуратова, — за то, что к богатству вроде как равнодушен. Хотя — сам-то, может, и равнодушен, а дочерям приданое немалое справил да женихов получше сыскал… Но — какой отец, ежели не вовсе нехристь, о чадах своих печься не станет? Ежели не вовсе нехристь… Ежели не вовсе… Стискивает Фёдор зубы, мысль сию подумавши. Застонать хочется, волком взвыть, затылком в стену каменную впечататься. Кабы сразу да и насмерть — так ведь не выйдет же… Какой отец о чадах своих печься не станет? Какой отец чадо своё, ни в чём перед ним не провинившееся, оттолкнёт от ног равнодушно, как и юродивых на паперти церковной не отталкивают? Милость государеву боялся утратить. За одно только всю жизнь и боится. Пёс, а не отец. Зверь лютый. Да и зверь зверёныша за шкирку схватит, в логово от напасти унесёт, собою прикроет, драться за него до последнего станет… Сказывают: детей неблагодарных Господь посылает за грехи родительские. Господи, за какие же грехи — такого отца, уж в детстве-то я невинен был, не таким же, как сейчас, на свет родился? Кабы не отец, так может, таким бы и не стал… Мать до сроку скончалась, позору сыновнего не снеся. Выходит, и в её смерти отец мой виновен — даже если сам руку ни разу не поднял? Господи… Сапоги малютины, видно, с утра вычищены были (не без дела же холопи его целыми днями сидят), а нынче пятна на них, маслянисто в свете факелов поблёскивающие. Кровь уже… кровь чья-то. Кровь… Поднимает Фёдор голову. Взмахивает ею, волосы с глаз отбрасывая. С сапог малютиных на лицо взгляд переводит. Смотрит Скуратов вроде как добродушно, с насмешкой лёгкой, беззлобной. На всех он так смотрит, кому муки от его рук да по его приказу суждено принять. Поглаживает рыжую бороду — короткую, густую, окладистую. Глаза ярко-голубые, даже в свете факелов видно; от прищура лёгкие морщинки вокруг них собрались. — Долго с Афонькой Вяземским возиться пришлось, — и говорит тоже добродушно, почти весело. — Никак в измене не желал сознаваться, всё нёс околесицу про любовь свою безответную до чужой жены, молодой боярыни… А сознался в итоге-то, всё едино сознался, да только так долго сознаваться не хотел, что я уж боялся — в железах помрёт, не доживёт до завтрашней казни. Ну да ничего, отлили водицею, привели в чувство, теперь вот только волоком придётся на помост тащить, потому как ноги все перебиты… Ты-то, Федька, я чай, про боярынь мне врать не будешь? Про любовь окаянную? С тобой быстрее управимся? А то хоть какой я пёс, да и псам порой поспать нужно… Наклонился. Протянул руку, будто желая схватить Басманова за подбородок — как государь часто хватал, и сладко же то Фёдору было, — да схватил вместо того за прядь волос, длинных, почти до лопаток, кудрей тёмно-русых с золотым отливом, ещё утром нынешним холопом заботливо расчёсанных. Гордился Фёдор, чего уж греха таить, своими волосами, красивыми да длинными; и государю за кудри его тянуть нравилось да пальцами в них путаться… — Волосы-то и впрямь чисто шёлк, — всё с той же усмешкою доброй промолвил Малюта. — Пока в измене будешь сознаваться, может, подскажешь заодно, каким отваром голову мыл? Дочерям да жене своей премудрость твою передам, то-то рады будут. — Не в чем мне сознаваться, Григорий Лукьяныч, — захолонуло сердце у Фёдора, а всё же голос покамест не дрожит. — Князь Вяземский из-за своей любви пострадал, а я — из-за своей… Почудилось, что умалилась любовь ко мне государя, вот и решился я на шаг отчаянный, попытался сердце его приворожить. Коли велено за то казнить, так казни, а иной вины на мне нет, я и государю при тебе же это сказал… А отвары для волос, — сглотнул, облизал губы сухие, — что отвары. В горнице моей в склянках стоят, и составы их на бумагах записаны, не тайнописью какой, скрывать мне нечего. Для дочерей да жены что хочешь бери, не жалко. — И этот туда же, — вздохнул Малюта вроде как с сожалением, выпрямился. — Что мне ваши привороты, а? В измене державной вы повинны, и мельник-колдун уже сознался, что за тем вы к нему хаживали, дабы царя-батюшку Иоанна Васильевича на смерть извести. Ну добро. С Вяземским намаялся, чай с тобой всяко быстрее дело пойдёт… Повернулся к двери подручных кликнуть. Помутилось в голове у Фёдора, дёрнулся он в цепях — Малюте навстречу. Кабы длины цепей хватило, так и к сапогам бы припал — нечего уж терять, и чести не осталось, и сорому. — Стой… Григорий Лукьяныч, постой, не надо… Замер Скуратов. Вновь к Фёдору обернулся. — Ага, не надо… Чего не надо-то? Что ещё сказать хочешь? — Сознаюсь, — вспомнились слова Малюты про перебитые ноги Вяземского, вспомнились все те, кого прежде видал, после пыток страшных да на казни. Порой и сам при пытках присутствовал, да всё же чаще брезговал, и государь не настаивал… — Сознаюсь… в измене сознаюсь. В том, что государя колдовством извести хотел. — Уже лучше, — кивнул довольно Малюта, погладил бороду. — А отец твой что же, Федя? Повинен в той же измене? Подговаривал тебя, сына своего, колдовством заняться богопротивным, извести государя всея Руси, дабы Польше али Литве земли наши православные отдать? Миг лишь промедлил Фёдор. Не помиловал ты меня, батюшка, не попытался даже заступиться. А и я тебя, стало быть, не помилую. — Подговаривал. Сам велел. По отцову приказу я на измену пошёл. — Ну то-то же, — вновь поймал его Скуратов за прядь волос, потянул несильно. — Вот девка девкой ты, девку и прогнуть быстрее… Ладно, Федя. Коли под пыткой то же повторишь… — Стой!.. Малюта, чтоб тебя… стой, как же… Рванулся так, что чуть сам себе руки из суставов не вывихнул. А Скуратов и на прозвище не осерчал, улыбнулся только ещё добрее. — Что — как же? Али не знаешь, Федя? Вот в дыбу тебя возьмём, сызнова спросим, после слова сверим. Коли скажешь то же, что и ныне, так и все дела. Ты, главное, сказывай быстрее, быстрее и дело кончим. Качнулась перед глазами высокая да широкоплечая фигура Малюты, качнулся и свет факелов. Хоть быстро, хоть медленно, а… Первым делом руки на дыбе из суставов вывернут… и железом калёным прижгут, без этого никак… И даже ежели после первой же подвиски сознается, так и этого хватит… Не хочу, не хочу, Господи… к смерти уж изготовился, а… — Постой… постой, Григорий Лукьяныч… — Да стою. Чай не на свадьбу спешу, и подручные мои обождут. Ну? Снова провёл Фёдор языком по губам. Медленно провёл, движением почти соромным. Вновь головой взмахнул — чтоб волосы взвихрились да серьги женские, жемчужные, так никем и не выдернутые, в ушах зазвенели. — Всё равно ведь то же самое скажу, — мольба уже в голосе звучит, а и пусть звучит, не привыкать Малюте, и князья, и бояре куда родовитее Басманова его что ни день умоляют. — Всё равно сознался, и сызнова сознаюсь, и отца оговорю… Не надо в дыбу, прошу, умоляю, я… я… Поморщившись от боли в руках, на коленях чуть вперёд прополз. Посмотрел снизу вверх умоляюще, ресницами длинными, в сравнении с волосами почти чёрными, моргнул. В глазах серых мольба да мука. — Слушай, Григорий Лукьяныч, ведь нет такого, чего я не умею… Нешто не хочешь узнать, хороша ли Федора царская? За какие умения срамные меня государь более пяти лет при себе держал? Сам сказал — и на девку я тебе похож, и волосы как шёлк… Вот рассмеётся сейчас, будто над шутом в колпаке, да пойдёт звать подручных… зря только, выйдет, перед пыткой да казнью осрамился… Не рассмеялся Малюта. Шагнул вдруг резко вперёд, равнодушие своё показное, небрежное вмиг утратил. Вновь за волосы схватил, да на сей раз всей горстью, рванул резко вверх так, что глаза слезами до краёв наполнились. Бывало, и государь так за волосы таскал… а только чаще всё же поласковее был… Ну, да и когда за волосы его царь дёргал, Фёдор любил. И пусть не царская ныне рука в кудрях, а всё ж лучше, чем когда суставы на дыбе хрустят. — А на что мне умения твои, Федорушка? — а голос малютин всё ласковее, будто и не тянет за волосы до звёзд в глазах. — И жена у меня есть, и не по содомскому я делу… — А у царя до недавнего времени царица была, — громче Фёдор ответил, нахальнее, хоть слёзы уж и из глаз пролились. — И бабы какие угодно, жене твоей, уж прости, Григорий Лукьяныч, не чета. А по содомскому делу али не по содомскому — нешто я любой девки не краше? — Может, и краше, — отпустил Малюта его волосы, костяшками пальцев шершавыми по гладкой щеке провёл. — Но ведь захочу — и так сделаю что угодно. Тебя не спросив. — Сделаешь, — кивнул Фёдор и снова губы облизнул. — А только снасильничать-то — чего проще, а коли, допустим, баба своею волею ублажает, так нешто не слаще? А я-то получше баб умею… Вновь схватил его Малюта за волосы. Наклонился к лицу, в голосе хрипота появилась. Нешто и тебя, Григорий Лукьяныч, пронять можно?.. — Вместо дыбы? — глухо спросил, хрипло, страшно. — Вместо пытки? — Вместо, — ответил быстро Фёдор, и тоже голос хрипло прозвучал. — И ежели… ежели бы завтра да смерть полегче… Но хоть бы и вместо дыбы. Меньше хоть мук принять. Отпустил его Скуратов, выпрямился. Вновь бороду погладил, будто чуть призадумался. Вновь спокойно глядит — да всегда обманчиво его спокойствие. — А добро. Откажусь, думаешь? Смерть полегче — поразмыслю ещё, скажу… Только вот что, Федька. Коли вовсе без следа пыток на казнь тебя поведут, скажет государь, что плохо я допрос чинил, обленился пёс, пора на покой в конуру. Давай так: ублажишь, как обещал, а вместо дыбы да калёного железа пятью ударами кнута обойдёшься. Не в полную силу, не бледней. Но до мяса, чтоб кровь и наутро сочилась. Вновь волна холода по телу — от спокойствия в голосе малютином ещё страшнее. Кнутом… до мяса… чтоб кровь и наутро… Даже зубы Фёдор сжал, чтоб не застучали. — Решайся, Федька, коль уж сам предложил. Всё лучше, чем когда руки-ноги из суставов выворачивают. Своею рукою бить стану, и не больше положенного, и силу я рассчитывать умею. Кровь на спине будет — все порешат, что в пытке был. А коли нет… — Согласен, — к дьяволу, прав Малюта, иначе и впрямь никак. — А завтра… — Завтра — на кол велел тебя государь посадить. Ну да сказал, подумаю ещё покамест, как быть. Вот ежели впрямь ублажишь так, что понравится, — тогда и подумаю. А за пытку пообещал уже, слово моё верное. Подошёл, тяжело стуча сапогами, к двери. Приоткрыл, в коридор крикнул: — Сам с Басмановым управлюсь. Без слова моего не входить, вдруг чего тайного опальник государев скажет. Затворил плотно дверь. — Ну что, Федька, теперь сунуться не посмеют. Выпрямился Фёдор на коленях. Снова облизал губы, языком во рту слюну покатал — маловато, ну да ладно, наберётся… — Ты, Григорий Лукьяныч, иди сюда да кушак развязывай… увидишь, что языком я не хуже сабли работаю, да не как баба у колодца… Вновь простучали тяжело сапоги, подошёл Малюта, вплотную встал. Мелькнула мысль: удобно выйдет, как раз на коленях стоя… совсем как с государем, тот ненамного Малюты выше, а Малюта — самого Басманова… Коснулся Малюта большим пальцем нижней губы Фёдора, надавил ощутимо. Басманов поспешно язык высунул, палец шершавый лизнул. — Смотри, Федька, коли укусить попробуешь, дыба раем покажется… — Да нешто я сам себе лютый ворог? — снова ресницами Фёдор моргнул. — Да и тебе мне не за что мстить, Григорий Лукьяныч… сам виноват… Не в измене виноват, но — сам. Убоялся любовь царскую утратить, понадеялся на колдовство окаянное… — То-то, что сам. Ну, добро же… Снова Фёдор губы полизал да слюну во рту постарался собрать, пока Малюта распоясывался. Легла рука тяжёлая на голову, пригибая; качнулся перед глазами чужой уд, наполовину уже привставший, и вновь подумалось, что с государевым и разница невелика будет, чуть короче, может, да в обхват на столько же толще… А стало быть, приноровится легко. Не привык кого-то, кроме царя, ублажать, но с царём за пять с лишним лет чему только не обучился. Нешто Малюте не люб будет тот грех, от которого сам государь при всей набожности своей отказаться не мог? Не мог, да вот отказался же… К дьяволу. Сколько времени одним мигом жил, днём сегодняшним; и сейчас так же станет. Высунул язык, провёл широко по всей длине ствола, слюной увлажняя. Благо, баней Малюта не пренебрегает, не в пример иным его подручным, кого впору в бочку на день-другой посадить да отмокать заставить… а этот даром что палач, а чистоту тела блюдёт, чуть солоновато только во рту, да запах пряный, Фёдору и приятный… Всё как привык. Кабы не ярко-рыжие завитки волос перед глазами, да руки прикованные, да каменный холодный пол под коленями вместо драгоценных ковров пушистых, — всё так же, как государю когда ласку сию дарил. И хорошо… Подул слегка на влажную дорожку от собственной слюны. Рука в волосах крепче сжалась. А говорил же, что умею… Начал полизывать — легко покамест, больше одним кончиком языка, дразня, возбуждая. Уд по всей длине, головку, красным налившуюся. Вылизал рыжие завитки — благо, никогда противно не было, когда волосы в рот попадают, — втянул осторожно в рот яйца поочерёдно, на языке покатал. Малюта над головой дышит тяжело, но покамест не торопит, чуть поглаживает только по волосам, поощряя. Снова несколько раз головку лизнул, уже шире, языком первые, ещё прозрачные, солоноватые капли собирая. Вобрал наконец уд полностью в рот, почувствовал, как губы растягиваются, горло привычно расслабил, зубы постарался под губами спрятать. Начал головой водить, губами перебирать, языком скользить, то быстрее, то медленнее, уже и про руки скованные, ноющие да занемевшие, позабыв; пару раз, рискнув, совсем чуть-чуть зубами задел — государю порой такое нравилось… Понравилось и Малюте. Выдохнул резко, хрипло сквозь зубы; уд во рту у Фёдора совсем твёрдым стал. Легла на голову уже и вторая рука, путаются сильные пальцы в кудрях, перебирают, чуть тянут… А как начал Малюта большими пальцами его за ушами поглаживать, Фёдор и сам сомлел. Простонал глухо, невнятно, подумать успел — впору решить, Григорий Лукьяныч, что ты всё знаешь про то, как государь меня ласкал, как я люблю… Зажмурился сладко, плотнее сжал губы, ещё несколько раз языком по выступившим жилкам прошёлся, на головку надавил, вновь выступившие капли растёр. — Чтоб тебя, Федька… и впрямь всё умеешь… Отстранился чуть Фёдор, взглянул снизу вверх, улыбнулся. Кажись, и раскраснелся ты, Григорий Лукьяныч, уже не стоишь, будто глыба монолитная… а я-то уж знаю, ежели на миг отстраниться, так ласки ещё сильнее хочется, и после вдвое слаще… Бывало ведь, что и государь меня так же ласкал, хоть и много реже, нежели я его, а оно и понятно… — Говорил же… видишь теперь, что не соврал… Вновь ртом наделся. Ещё немного губами и языком поиграл, сам уже забывшись, от поглаживания за ушами слегка постанывая, — когда сжались малютины руки на голове сильнее, тисками виски сдавили. — Чтоб тебя… ведьма… довольно, не могу с играми твоими более, держись теперь… И, зная, что дальше будет, зажмурился Фёдор сильнее, шире приоткрыл рот. Начал Малюта в него вонзаться резко и глубоко, руками за голову крепко держа; ничего, Григорий Лукьяныч, я и так люблю, и языком ещё несколько раз провести сумею… и сглотну разок-другой, может, и нечаянно, а тебе нравится, вон тяжелее задышал… Горло болит уже, и язык немеет, и губы, и горят, к утру вовсе распухнут. А, теперь-то что? Боялся бы, коли был бы по сей день полюбовником царским, — что уличит-де государь в измене, прогневается. Теперь-то что… хоть и рот мне порви, Григорий Лукьяныч, вовсе теперь не жалко, и пыток твоих я боюсь, а сейчас и не боязно, а любо… даже и у самого в паху потянуло… Пробормотал Малюта что-то бранное, пролилась наконец густая струя горячая Фёдору в горло, пряной солью наполнила. Сглотнул, не подавился, не упустил ни капли; начал обмякающий уд вылизывать, вновь лёгкими да быстрыми движениями языка. Очищу лучше, чем в бане, нешто мне в первый раз? Погладил ещё раз Скуратов быстрым движением по голове, отстранился, начал одежду свою оправлять. Фёдор снова сглотнул, чувствуя, как в горле саднит, челюсть ноет да в углу рта печёт; языком вновь по губам провёл. Печёт в углу, печёт впрямь, и солоно; от семени, али и вправду Малюта ему рот надорвал? А и пусть. Поднял голову. Почувствовал, как краска к лицу прихлынула — от страха ли, от усердия чрезмерного, али крохи стыда ещё в душе моей окаянной остались? — Любо ли, Григорий Лукьяныч? Сорванный голос, хриплый. Горлу бы седмицу теперь болеть, да нет её впереди, той седмицы. Усмехнулся Малюта. Вновь пальцем большим Фёдору губы обвёл, на нижней задержался, надавил. — А то сам не понял, что любо. Понял Фёдор, что и сам усмехается. На миг забылось всё — довольство только умениями своими осталось да тем, что только что было. — А и понял. — Добро… Угодил. Потянулся Малюта расковывать ему руки, и вновь почудилось на краткий миг: отпустит сейчас!.. Скажет: угодил как никто, ступай теперь на все четыре стороны… И — прошёл миг помутнения. Прошла радость внезапная. А и не могло бы такого быть никогда. Сам ты всё, Фёдор Басманов, ведаешь. — Сымай рубаху-то. Жаль рвать, пригодится прикрыться тебе ещё. Что, руки затекли? Дай помогу… Спокойно, будто другу помогает, брату по опричнине, потянул Скуратов фёдорову рубаху через голову. Остался Басманов в одних исподних портках; прочую всю одежду, да сапоги с нею вместе, совлекли ещё когда в темницу только притащили. Странно и впрямь, что серьги из ушей не вырвали. Дорогие ведь. Государь не велел?.. Малюта?.. — Пять ударов, как обещал. Вспомнил Фёдор уговор о кнуте, вновь зубы мало не застучали, сжать пришлось. Подогнулись ноги — то ли от страха, то ли вместе с руками занемели; Малюта, будто того только и ждал, как ни в чём не бывало подхватил умело под мышки, к брусу деревянному повлёк. Так, будто дрова колоть собирается, али квасу нацедить, али ещё чего — простое, привычное. Да оно ему и привычно. А нешто тебе, Фёдор Басманов, думалось, что после ласки твоей рука у него дрогнет? И так ведь — делает что обещал. Не более. Слово своё держит. Должен… должен сдержать. Облокотил его Малюта грудью на деревянный брус. На него же руки положил, начал верёвкой крепко приматывать. — Привязываю, потому как иначе не стерпишь. И покрепче, чтоб себе же во вред не дёргался. Понял ли? — Понял, Григорий Лукьяныч, — сейчас даже приподнять голову страшно, и опустил её Фёдор только ниже, к брусу сильнее прижался. Страшно… всё едино — страшно… — Чаще-то у меня подвешивают, на весу и кнутом стегают. Так легче тебе будет, на руки вес тела не придётся. — Спасибо, — сказал, а зубы опять застучали. Но сказал честно. Благодарен ведь, благодарен впрямь… несмотря ни на что. Не спешит Малюта. Подошёл сзади, совсем близко, волосы со спины да шеи медленно убрал, ещё с ними поигравшись, кудри длинные на пальцы понаматывав. Провёл по спине ладонью — тоже медленно, вдоль хребта, с нажимом лёгким, все мозоли на той ладони почувствовались. Дьявол… я тебя, Григорий Лукьяныч, собою возбуждал, а и ты со мной то же делаешь… — Придумал я насчёт казни завтрашней, — наклонился Малюта, всё ещё руку у Фёдора между лопаток держа, губами почти уха коснулся, бородою — щеки. — Как поведут тебя на помост, кричи, Федька, что во всех своих грехах сейчас перед людом православным исповедаешься. Дабы перед смертью, значит, душу облегчить. Понял? Погромче кричи. А я уж наготове буду, одним ударом сабли голову тебе снесу, мук на колу избежишь. Поднял всё же Фёдор голову. Так быстро поднял, что с Малютой и вовсе лицами соприкоснулись. — Спасибо, Григорий Лукьяныч… Обошёл его Малюта, лицом к лицу встал. Вновь с насмешкою добродушной посмотрел, как поначалу. — Спасибо, говоришь… Что, легче теперь утра ждать? Впрямь легче? — Впрямь, — а ведь правда, холод по телу прошёл, а и легче стало с тем холодом. — Нешто охота, думаешь, до трёх дней перед смертью маяться? — Ну, положим, не до трёх… Кол бы я острый взял, и вонзил умеючи, так, чтоб к сердцу пошёл. Ежели с умением, так за несколько часов дело уладится. Федька, не бледней, как баба, что чёрта увидела! Сделай как сказал, и не будет тебе кола. Потянулся — вот уж неожиданно — по щеке потрепать, и Фёдор, чуть повернув голову, губами к ладони прижался. Никогда бы не подумал прежде, что Малюте станет руки целовать. Но — мало ли о чём он не думал? Что ублажать его будет, да что самому то понравится, не думал тоже. А что смерть по воле государевой придётся принять — думал в последнюю очередь. Кабы думал — сбежал бы в Литву, как проклятый Курбский, али в бою лучше той же смерти сыскал. — Спасибо, Григорий Лукьяныч. Благодарен я. Правда. — Ну, вот и добро. Опять зашёл за спину. Опять вспомнил Фёдор, что предстоит, зажмурился, снова опустил голову. Шуршание разворачиваемого кнута послышалось, факелов потрескивание заглушило… — Кричи, Федька. Можешь не сдерживаться. Тут гордость ни к чему, тут лучше, чтоб погромче за дверью крики были слышны. Сжалось у Фёдора в груди. Хорошо, что привязал его Малюта крепко, не то рванулся бы прочь, ни уговора, ни себя самого не помня… Успел услышать, как свистнуло в воздухе, — а миг спустя ожгло спину такой лютой болью, что заорал, голос вконец срывая, не для того, чтоб за дверью услышали, а потому как не смог бы сдержаться, даже если бы и хотел. Может, и правы все… может, и впрямь баба бабой, коли стерпеть не могу… Но и кто может?.. Сколько раз сам крики из подвалов этих слышал, и не бабы ведь то дурным голосом кричали… все здесь гордость да честь теряют, всякий по-своему… Показалось — едва воздуха успел глотнуть, как вновь лёг кнут на спину, вдругорядь содрал кожу, вновь потекла кровь струёю горячей. Снова помимо воли захлебнулся криком, хлынули, кажется, и слёзы из глаз… третий удар — и подломились колени, обвис на руках, на брусе, но привязан и впрямь крепко, в плечах боли не ощутил почти… Или это в плечах боль не ощущается оттого, что спина огнём адским горит… Четвёртый удар? Пятый? Пять ударов Малюта обещал — но пять ли их? Может, сам уже забылся, в раж вошёл, будет полосовать до полусмерти… водою отольёт да снова, пока спина в месиво кровавое не превратится, как у других, бывало… потащат завтра волоком, как Вяземского, хоть и на дыбе не был… Плывёт всё в глазах. Горит спина, огнём пылает, чувствуется, как кровь по ней течёт, — но свиста кнута вроде уже и не слышно. Всё, что ли? Нет?.. Передышки были между ударами… вроде… Может, сейчас — снова передышка только, на миг краткий… Плеснуло легонько в лицо студёной водой. Не полным ведром на голову — ладонью плеснули. — Ну? Не сомлел? Хлопнула несильно тяжёлая ладонь по одной щеке, по другой, снова по первой. Размазала воду и слёзы. Приподнял Фёдор голову. Снова брызнул Малюта ему водой в лицо — совсем едва, с пальцев стряхивая. Поморгал Басманов глазами, смахивая капли с ресниц; спина всё так же горит, но голова кругом идти перестала, и морок перед взором пропал. — Мало не сомлел, — едва вымолвил. — Ты же… до мяса обещал… а сам до кости, поди… Вновь усмешка добродушная у Скуратова на губах. — Ай, не ври, Федька. Не до кости, — а сам глянул Басманову на спину, будто убедиться желая. — Я покамест ещё над своею рукой власть не утратил. Сказал же, что силу рассчитывать умею. — Пять ударов обещал… — вырвалось у Фёдора, и во рту сухо, и волосы на лицо мокрое упали. — Пять и было. Аль со счёта сбился? Ну, так это частенько бывает. Последние два внахлёст, потому и больнее. А и передохнуть я тебе давал, да и себе заодно. После передышки, правда, боль сильней ощущается, но зато и сомлеть труднее. Убрал ему Малюта волосы с лица. Только что порол, а сейчас будто заботится — и помимо воли благодарность в душе. — Коли свадьба бы тебе предстояла, так сказал бы, что до свадьбы заживёт. Через недельку-другую хоть в седло, хоть куда. Рубцы бы остались… — снова на спину фёдорову взглянул, и вздохнул тяжело, шумно, как во время ласки срамной дышал, — а знаешь, Федька, мне бы и любо было думать, что самолично тебе шкурку попортил да с моими отметинами ходишь, не с чьими ещё. Сглотнул Фёдор. Приподнял голову чуть выше, удалось улыбнуться. — Да и я бы с твоими предпочёл. А не кого из подручных твоих… псов худородных. Воды хочу… напиться дашь, а?.. Просить бы уже отвязать… Но — сам же сейчас отвяжет, так? А коли медлит, так пускай, всё едино опаска, что ноги не удержат, так уж лучше на брусе, чем на пол свалиться… — Да пей вволю, не жалко. Отошёл Малюта, вернулся с ковшом деревянным. Поднёс Фёдору к губам, заломило от холодной воды зубы, смыло во рту сухость да привкус семени, часть на грудь пролилась. — Других опальников… видел, помню… как в чувство приводишь, из ведра окатываешь… а не горстью в лицо… Вновь запустил ему Малюта пальцы в волосы. Наклонился к лицу. — С другими у меня вовсе разговор иной. С тобой иначе. И уговорились, и считай, что вправду жалею. Вздохнул Фёдор. Подавил желание к руке, что в волосах, щекой приласкаться — разум уже, что ль, помутился… — Спасибо, Григорий Лукьяныч. Взаправду спасибо. Отвяжешь?.. — Погодь… Вновь обошёл, вновь за спиной встал. Положил ладонь на спину, на кровавые раны; застонал Фёдор сквозь зубы, боль по всему телу волной огненной разошлась. Отчего же… отчего же не только боль?.. И пошто… пошто медлит Малюта? Не будет же… не будет же снова кнутом… пять ударов обещал, уговор выполнен… — И впрямь ты колдун, что ли, Басманов? — а Скуратов тоже сквозь зубы говорит, и голос снова хриплым стал, глухим, низким, как уговаривались когда и ласку срамную ему Фёдор обещал. — Уж не помню сколько лет у меня с женой не было, чтоб два раза да прямо подряд… даже не вечером да наутро, а вот так сразу… Провёл ладонью с нажимом по спине, как до этого проводил. Да только ныне спина вся изодрана, и застонал Фёдор уже не сквозь зубы, а в голос. Два раза да подряд… так вот оно что, Григорий Лукьяныч… — И чтоб уд встал, пока опальника пытаю, вовсе не бывало отродясь, — пробормотал Малюта, руки по бёдрам Фёдора скользнули, по ягодицам, сквозь тонкое полотно штанов облапали. — Хоть мужика, хоть бабу, а ведь и красавицы среди боярынь да боярышень опальных попадались, и юнцы смазливые, другие-то ими и соблазнялись, а мне и дела никогда не было… В тебе-то что кроется, а, Федька? Взаправду, что ль, сила колдовская? Наклонился, дышит в загривок, бородой шею колет. А у Фёдора дрожь по всему телу — да вовсе не только от боли. — Не колдун я, Григорий Лукьяныч, — сказал тихо. — Был бы колдун, так нешто к тебе бы в подвал сей попал? Да в опалу у государя? А что краше иных… так сам знаю, что краше, оттого, видать, и… Дёрнул Малюта шнурок на его портках, рванул их вниз, к щиколоткам. Холод воздуха подвального обнажённой кожи коснулся — теперь уж по всему телу. И спина всё так же горит, но отчего же боль иного не заглушает?.. — А оттого и не думай, Федька, что ртом ублажил — и будет… А? Не было же у нас с тобой уговору, чтоб только ртом? Что скажешь? Не было? Прошлись ладони мозолистые по обнажённым бёдрам. Возня сзади послышалась — снова, стало быть, распоясывается. — Не было, — а зубы опять сжать пришлось, чтоб новый стон сдержать, да не от боли на сей раз застонать хочется. — Я всего себя предложил. Сам предложил. Что хочешь и делай. — И сделаю. Одного кола наутро избежишь, а моего-то нет… Ай, Григорий Лукьяныч, и государь мне так же нередко говорил… А только теперь уж неважно. Охладел он ко мне душою и телом, и дурень я, что ворожбой удержать попытался, служил бы далее саблею, как другие служат… но — привык к любви царской, привык к милости, не знал, как без неё буду жить, вот и не буду теперь жить вовсе… И вновь — нахлынули мысли и схлынули, как волна на берег речной, когда ветер подует. Боль только осталась в спине поротой да желание в теле окаянном, коего уж вовсе не ожидал. А Малюта руку ему между ног просунул, за уд на мгновение схватил — грубовато, но приятно всё ж. — Федька, да ты ведь тоже… Не ответил Басманов, дышит только тяжело, голову опустил низко. Чего отвечать, и так видно, что тоже. Как есть Федора блудливая. Спасибо хоть, Григорий Лукьяныч, что не насмехаешься. А что попользовать намерен — так пользуй сколь тебе угодно, так-то вернее будет, что и наутро уговор наш соблюдёшь. А Малюта вновь за бёдра взял, прижался сзади удом затвердевшим, притёрся да выругался. Не привык, что ли? А и впрямь, видать, не привык, парней, может, и вовсе не пользовал, а с женой-то оно не так… А Фёдор и с государем уж сколько ночей не был. Вестимо, сходу да насухо не войдёшь. — Чтоб тебя… да как же… — Отвяжи, Григорий Лукьяныч, — промолвил громко, даже голос не дрогнул. — Я сам себя подготовлю. Государю порой любо было на действо сие смотреть. Не учить же мне тебя, Малюта, как пальцы слюнить да в меня совать. Сам быстрее управлюсь, да и лучше. — Готовь, — отвязал его Скуратов от бруса, не медля. — Коли государь глядел, так и я погляжу. Разогнулся Фёдор осторожно, повернулся к Малюте лицом. Сбросил вовсе портки, переступил через них, коленями обнажёнными на пол каменный опустился. Дрожь в теле лёгкая, и в спине жгучая боль, и руки слегка затекли, но всё ж терпимо… Справлюсь. Сделаю всё, что должно. Вытерплю. Не сомлею. И желание никуда не делось — болезненное, тягучее. Ну, да оно и к лучшему, Малюта, похоже, доволен, что и у Фёдора на него уд встал. Взглянул снизу вверх Басманов, сунул три пальца по основание в рот, слюной постарался обильнее увлажнить, но по-быстрому. Приподнялся на одном колене, сунул руку под себя, сразу два пальца вогнал, глубоко на них насадился… втянул воздух со свистом сквозь зубы, Скуратов, глядя в лицо, тяжелее задышал, взглядом пожирает… А и знаю я, Григорий Лукьяныч, что хорош, когда волосы разметались, да голова запрокинута, да шея беззашитно выгнулась, как у лебедя, да в лице страсть и мука любовная, и серьги колокольцами позванивают. Смотри, смотри, государю смотреть прискучило, а и ты завтра уже не посмотришь… Слюной-то, конечно, не так оно совсем, как маслом драгоценным, заморским. Ну да и на камнях коленями голыми я прежде не стоял, и со спиною поротой, по которой кровь стекает… и жаловали меня наутро одёжею новой, нарядной, али каменьями драгоценными, а вовсе не смертию лёгкой… Ну, да чем жалуешь, за то и отслужу. И самому сие любо — как и с царём-батюшкой было. А что наутро смерть ждёт — так все под Богом ходим. Протолкнул третий палец, провернул все три резко, согнул, раздвинул, с силою надавил. Стон сквозь зубы сжатые вырвался, а Малюта уже так смотрит, будто прямо на полу сейчас и распластает… Нет уж, Григорий Лукьяныч. На камнях этих я драной спиной не желаю. Выдернул из себя пальцы, поднялся одним движением на ноги. Вновь грудью на брус деревянный лёг, руками за него покрепче ухватился, ноги широко расставил. В пояснице прогнулся — спина сильней заболела, а пусть… — Давай, что ль, Григорий Лукьяныч, пока не закрылось. Да не привязывай боле, так подержусь… Не заставил себя Малюта упрашивать, схватил крепко за бёдра, вогнал сразу на всю длину — и вновь застонал Фёдор, не сумев сдержаться, забился в сильных руках пойманною птицей. Двинул бёдрами, подстраиваясь, так, чтоб от каждого толчка волна обжигающая по хребту прокатывалась… коли уж помирать, да перед смертью отдаваться, так и самому в последний раз насладиться… Скуратов от его ёрзанья выбранился вполголоса, ещё крепче ухватил, до синяков; начал так вонзаться, что в глазах мало не смерклось, как перед тем от порки. Забыл уж и за брус держаться Басманов, откинулся назад, спиной к кафтану малютиному, головой на плечо… от боли будто на волнах алых поплыл, а наслаждения всё ж больше, чем боли… Новый стон вырвался, особенно громкий, — и, выпустив одно бедро, зажал ему Малюта широкой ладонью рот. — Федька, чтоб тебя… не то кричишь, собачий сын, такие-то крики здесь никому слышать не след… ладно уж, кричи в руку, так подержу… Рот приоткрыт, губы в ладонь твёрдую, шершавую вжимаются. Высунул Фёдор язык, начал движениями лёгкими ладонь Малюте полизывать, как допрежь уд лизал; всхлипывает, стонет приглушённо, хорошо, что крепко его Скуратов держит да рот зажимает… спина о кафтан трётся, о петли, теперь, верно, и вовсе в мясо, а только за удовольствием нынешним и боли почти не слышно… Первым Басманов и не выдержал. Малюта его уда не касался, да и сам он про то забыл, а только потекло на пол от одних только толчков внутри, напряжение невыносимое облегчением сладостным сменилось. Скуратов то ли вновь выбранился, то ли и нежное что-то в шею пробормотал, снова бросил грудью на брус, толкнулся ещё несколько раз, потекло и внутрь, влагою горячей густой наполняя… Шумит в висках. В глазах всё плывёт — того пуще, чем после порки. Ноги вовсе не держат. Семя по бедру стекает, по спине — кровь… — Портки свои надевай… Да совсем ты, что ли, в беспамятстве? Ну точно баба, как отымели, так и валяется на лавке, задрав ноги… Хотелось ответить: баб-то обычно на лавке имеют, не выпоров перед тем до крови, а коли выпоров, так чего удивительного, ежели после валяются. Но не ответил Фёдор ничего, молча подчинился только, будто дитя малое, пока Малюта на него своими руками портки да рубаху натягивал. Снова под руки тащит… Опять в железа?.. Нет. Сгрузил на охапку соломы у стены — бережно почти. Отошёл, осмотрел пол, растёр сапогом белёсую лужицу фёдорова семени, с каплями крови смешал. — Дерюга вон лежит. Прикройся, коли холодно. Хотя что тебе тот холод… До утра уж не так далеко. Прояснилось в глазах. Покорно натянул Фёдор на себя дерюгу, поморщился снова от боли, когда рубаха к спине окровавленной прилипла. К утру вовсе присохнет, но прав Малюта: что тот холод, что та рубаха, утром уж всё едино будет… Взглянул Скуратову в лицо. Не удержался — сорвалось с губ: — Ведь ежели… ежели отпустил бы ты меня сейчас, Григорий Лукьяныч… вовсе ни в жизнь я бы супротив государя не пошёл… Не может того статься, ни за что не может. Но — бьётся в душе надежда отчаянная, птицей, смертельно подраненной, бьётся. Хоть бы прямо так отпустил, в одном исподнем, в кровавой рубахе… всё равно куда — в поле, в лес, на волю, и милости уж царской не надобно, и почестей, и богатств… жить бы… Думал — не ответит вовсе на его слова Малюта. А тот замер на пару мгновений, будто уходить не хочет, посмотрел взглядом долгим, снова погладил бороду. — Думаешь, не верю я тебе, Федька? Верю. И тебе верю, и Афоньке, — вздрогнул Басманов, только сейчас поняв: с самого начала знал Малюта, что оба они с Вяземским не изменники. — Но чтоб я, пёс государев верный, да опальника его своею волею отпустил? Не выдержал Фёдор, усмехнулся. — А смерть лёгкую пообещал, — снова помимо воли вырвалось. Усмехнулся и Малюта. Будто друзья они закадычные, будто над общею шуткой смеются. — Ну, коли ты завтра на помосте закричишь чего не требуется, так нешто позволять, чтоб кричал? А языков вам с Афонькой рвать было не велено, так я и не стану. Допросить только государь велел, вот и допросил я. — Что ж, — вздохнул Фёдор, снова от боли в ранах от кнута скривился. — Востри тогда саблю, Григорий Лукьяныч. Закричу о чём условились. — Вот и добро. А саблю навострю. Удара и не почувствуешь, чай. Подошёл Малюта к двери — да вновь обернулся. — Так-то да каждый день бы службу справлять… Жаль, второй такой Федоры не сыщется. — Да и мне с тобой, Григорий Лукьяныч, любо было, — то ли смеяться хочется, то ли плакать, и усмехается Фёдор беспечно, как прежде усмехался, любимцем царёвым будучи. — Хоть и до крови выпорол. Вон, весь кафтан у тебя в моей крови… И… спасибо тебе ещё раз. Правда. — Да и тебе. А кафтан — что кафтан? Не в первый раз, холопи отстирают. Нынче, — хмыкнул довольно в бороду, — хоть в радость было, а не просто забрызгало. Вышел Малюта. В коридоре уже промолвил — громко, спокойно: — А и с Басмановым помаяться пришлось… Но хоть меньше, чем с Вяземским. Не трогать его до утра. Пусть о душе своей окаянной помолится. Вода у него есть, а без хлеба обойдётся, чай недолго осталось. Хлопнула дверь. Засовы тяжело лязгнули. Подтянул Фёдор дерюгу повыше. Спина болит, и холод всё сильней ощущается, и лихорадить, кажется, начало… А в заду всё же сладко печёт. И впрямь — насладился напоследок. И смерть себе лёгкую, кажется, обеспечил. Вот бы сейчас, как прежде. Не на солому да под дерюгу, а на перины пуховые, на меха драгоценные. И чтоб жарко натоплено в горнице было, и лампады пред образами святыми мерцали, и рука сильная со спины обняла, к груди перед сном прижала… борода чужая, колючая в плечо уткнулась… Хоть бы и царёва рука — а хоть бы и… Дьявол. И вместо боли в ранах жгучей — только истома бы в теле сладкая… хотя боль — боль-то, пожалуй, и потерпеть можно… А, что о несбыточном думать. Только себя зря жалеть. Нет в темнице святых образов, посмотрел вместо них на факел чадящий. — Господи, прости грешную душу раба Твоего недостойного, Фёдора Басманова… — нет чувства, что слышит его Господь, нет и сил читать молитвы положенные, по чину. — И сохрани великого государя Иоанна Васильевича, здравия ему желаю да царствовать многие лета… Не сдержался. Всхлипнул совсем как дитя — не то и вправду как баба. Рукавом сердито по глазам дёрнул. — И молю Тебя, Господи, также и за Григория Скуратова-Бельского, ибо милостивее ко мне был, нежели я ожидал… Сглотнул. Скривились губы в усмешке злой, нераскаянной. — А отцу моему, Алексею Басманову, вечно в аду гореть. Поднял руку знамением себя осенить крестным — не осенил, упала рука, будто свинцом налилась. Лёг осторожно на бок, на солому, стараясь спину меньше тревожить… не усну ведь, не усну всё едино, но хоть так полежать… Миг спустя смежились веки. Уснул крепким сном, будто младенец безгрешный.