Уговор

Едва рассветать начало, сереет чуть небо. Факелы, света добавляя, пылают вокруг площади. Вокруг места лобного, помоста страшного. Холодно Фёдору в тонкой рубахе, горячка лёгкая после порки ощущается, ко спине окровавленной полотно и впрямь намертво присохло. Но не думается о холоде, не думается и о боли. И о том, что за гранью смертной ждёт, не думается. И следовало бы о душе своей, грехами дочерна запятнанной, поразмыслить, побеспокоиться — да нет мыслей тех, и силою их не вызовешь. Что будет — то и… Господи, прими на суд Свой, а о прощении даже молить не стану, ибо раскаяния во мне нет как не было. Жил как умел, волю отцову да царёву исполнял… может, и своей похоти потворствовал да жажде крови, но и кто из нас без греха… Бросил взгляд на царя, на коне вороном восседающего. Оглядывает Иоанн всю площадь, всех опальников, на казнь приведённых… взором равнодушным по лицам скользит, и по фёдорову так же… И впрямь охладел. Охладел, видать, напрочь. Незачем было… незачем и пытаться — приворожить, любовь удержать… Да что уж теперь. Одна мысль осталась — об уговоре с Малютой. Подхватили, потащили к помосту, взглянул на Скуратова. У того лицо будто каменное, глазом не моргнул — но взор задержал. Глазами с глазами встретился. Помнит, стало быть. А и быть по сему. На помост завели, Малюта будто случайно за спиной оказался… — Народ православный! — сорван голос с вечера, но звучит громко, далеко разносится в воздухе сером, рассветном. Взмахнул волосами, зазвенели в ушах серьги, так никем и не тронутые. — Хочу перед смертью покаяться в грехах моих! Хочу, чтобы все люди ведали мою исповедь! Слушайте, православные… Успел шорох сабли услышать, из ножен выхватываемой. Свист клинка в воздухе, холодок на шее. Доводилось Фёдору Басманову воевать, привык подмечать подобное, доводилось, бывало, в бою и уворачиваться… Ныне — не увернулся. Не стал бы. И не успел бы. Прав был Малюта — не успел почти Фёдор и боли предсмертной почувствовать. …Много позже, когда отмучились прочие на казнь осуждённые, коим вовсе не выпало столь лёгкой смерти, как Фёдору Басманову, опустела площадь да стали с помоста тела убирать. Сгружать в общую телегу — дабы в одной скудельнице схоронить. Молча, заложив руки за спину, прохаживался по площади Малюта Скуратов, следил, как подручные его дело своё делают. Подошёл к телеге, когда упала в неё голова младшего Басманова, поймал испачканную кровью прядь длинных русых волос, пропустил медленно меж пальцев. Никто из подручных на Малюте взор задержать не посмел. Что нужно ему, то и делает. Не их то пёсья забота. Никогда Малюта Скуратов с опальников казнённых драгоценности ни снимал — брезговал, гнушался, полагал, что не для того царю верным псом служит, чтоб в свою конуру чужое добро тащить. А тут — вынул осторожно из ушей Фёдора серьги длинные, серебра витого, жемчугом крупным речным унизанные. Взвесил на ладони широкой, будто вновь призадумавшись. Опустил в карман. Не жене и не дочерям. Себе. На память.