Ты боишься смерти, Джеймс Норрингтон?

Быт на борту "Голландца", признаться честно, удручает. Никаких развлечений, никаких взаимоотношений, кроме подчинтельных, никаких дружеских разговоров или хотя бы попыток в них, чтобы имитировать жизнь. Ничего, просто пустое существование, постепенная потеря человеческих черт и рассудка. Спустя две недели Джеймс уже с трудом вспоминает своë прошлое. Своë детство и строгого отца. С трудом вспоминает тот самый яркий момент своей жизни, который мог бы стать последним, если бы не... Кто же его тогда спас? Джеймс был совсем гардемарином, когда отец от него отрëкся, но из-за чего? Джеймс уже не помнит. И это ужасное чувство, будто сходишь с ума, теряешься в собственных мыслях, стираешься как личность, захлëстывает с головой. Бесконечная рутина, круговорот одних и тех же действий изо дня в день, только сильнее приправляет собственное безумие. Теперь он знает, что ни в коем случае нельзя будет соглашаться на эту дурацкую сделку. Нужно только не забыть это и потом передать потомкам, чтобы лучше умирали с честью, чем трусливо продавали душу в кабалу морскому дьяволу. А лучше, чтоб вообще в море не ходили, от него, конечно, на душе хорошо, но бед оно несëт просто немерено. Единственное, что держит Джеймса от "часть команды", — Беккет. Отчëты ему, человеческие условия, даже если на час в день, еда, чай, не солëный воздух, а запах пудры от парика, — всë это помогало ощущать себя живым человеком. Будто нет у него грубого шрама между рëбер и не было никогда. Почему-то Джеймс и про шрам всегда забывает, быть может, это больной рассудок стирает сперва все травматичные воспоминания, чтобы обречëнные мертвецы, перед тем как отойти в пучину бреда, думали, что жили славно? Он не знает. Не помнит. — Адмирал? Снова вы. Кажется, я просил предупреждать о своих визитах. Почему же вы в очередной раз проигнорировали эту просьбу? Неужели и на вас теперь нельзя положиться, — лорд Беккет медитативно мешает в чае сахар крошечной ложкой с замысловатым узором и даже не поднимает взгляд на появившегося Джеймса. Резкий холодок и запах морской затхлой соли всегда сообщают о чужом прибытии в каюту. Всегда без стука, без предупреждения и без проблесков вежливости. — А я уже понадеялся. Что ж, докладывайте свой рапорт, адмирал. Катлер всегда знает, где надавить и за какие ниточки дëргать, чтобы получить желаемое, но сейчас это выходит скорее машинально, чем намеренно. Этих рапортов он ждëт больше, чем других, потому что они не отточенные до блеска зашуганными молоденькими офицерами, а очень даже реальные. Рапорты от человека, (человека ли? Уже вряд ли), который безумно устал находиться в центре событий, но продолжает выполнять свою работу, потому что нужно. Потому что от него этого требуют, а Джеймс покрывает чужие требования с лихвой. А всë почему? Потому что Джеймс знает, что ему можно больше, чем другим. Ему и изначально было можно чуточку больше, а после смерти... Ну что, лорд Беккет его в угол перевесит в качестве наказания? Попытается ещё раз убить? Абсурд же. Даже разжалование звучит смешной карательной мерой, ведь на "Голландце" Норрингтон простой бесправный матрос. И Катлер, в сердцах, злится на свою беспомощность перед этим человеком, который, вопреки всем законам логики, продолжает служить ему, а не Джонсу. Эта беспросветная собачья преданность, почти беспричинная, которая продолжается с первого дня встречи и до сих пор, поражает Катлера. Впрочем, он и сам не против, потому что эта лëгкая дерзость и наглость вызывают внутри интересное ощущение, словно это какой-то непокорëнный политике компании торговый союз, который полностью разделяет еë требования, но всë равно не становится еë частью. Некое будоражащее, но приятное чувство не всевластия, а интересной преграды, которая и не преграда вовсе, не мешает, но всë равно любопытна. — Извините, милорд. В следующий раз попрошу лично отправить весточку о моëм прибытии вместе с кракеном, — фыркает Джеймс, скрещивая руки на груди. Он, конечно, шутит, это естественная часть его жизни. Нормальные люди скажут, что он не шутит, а язвит, но Катлер знает, что язвит Джеймс по-другому. Именно поэтому лорд позволяет своим уголкам губ дрогнуть, скрывая улыбку, пока Норрингтон собирается с мыслями, чтобы продолжить. — В любом случае. Не хочу это признавать, но служба на "Голландце" очень влияет на мой рассудок, поэтому не берусь отвечать за свои известия. По последним сводкам в бухте Погибших кораблей собираются пиратские бароны. С одной стороны это удачный шанс покончить с ними всеми раз и навсегда, а с другой... Ходит слушок, что на их стороне тоже есть сверхъестественная сила. Морская ведьма Тиа Дальма, способная возвращать людей из мëртвых и знающая всë наперëд. Что будет, если она заставит "Голландец" развернуться пушками к нам? Нет никаких гарантий, что это не ловушка. Беккет на чужие слова хмурится, отставляя свою чашку, и очень зря, потому что еë тут же залпом осушают ледяные бледные губы. А чай был свежий, только что заваренный. Впрочем, ладно, Джеймсу и такие наглости позволительны, любой другой на его месте уже получил бы двое суток гауптвахты и удар пресс-папье по пальцам, но Норрингтону такое, почему-то простительно. И Катлер не хочет думать, почему именно Джеймсу и именно наглости. Для себя он объясняет это нехваткой здоровой конфронтации в своей властной жизни, ему нравится, что есть кто-то, кто не относится к нему как к Богу. — Полагаете, всë же ловушка? Возможно. У пиратов нет мотива собираться всем вместе, да и так, чтобы об этом все знали. Они явно что-то задумали. Мы должны направиться туда, но Джеймс, я попрошу вас лично проследить за тем, чтобы на нашем флагмане не случилось мятежа. Любые попытки пересекайте силой и любыми известными вам способами. Даже если ради этого придëтся пожертвовать сердцем, вам ясно? И продолжайте информировать меня обо всех слухах и известиях, вы делаете для меня больше, чем шпионская сеть, — Катлер заваривает себе новую чашку чая, но, задумавшись, ставит еë ближе к Джеймсу. У Джеймса за эти две недели совсем избелелась кожа, стали видны все вены, сейчас они уже тëмные линии вдоль тела, появились видимые чешуйки, зубы заострились, руки стали грубее, ногти вытянулись до острых коготков, он стал совсем жалким зрелищем, но остался всë таким же надëжным. Удивительно, что в их короткие встречи Беккет подмечает такие детали, подмечает и не видит в Джеймсе такое же чудовище, как в остальных членах мëртвого экипажа. Джеймс же долго смотрит на чашку, будто сомневаясь, что она предназначена ему, но в итоге садится на край стола и делает глоток чая, отставляя мизинец. Чëртов педант, даже после гибели и стольких лет в море он остаëтся аристократом, будто бы отрицая свою нездоровую натуру утопленника. И они так сидят, оба не говорят ни слова, пока Норрингтон не роняет негромкое, будто случайно сорвавшееся с губ: "Я забываю". — Забываете что? — С интересом щурится Катлер, совсем по-лисьи. — Неужели мои поручения так трудно запомнить? — Себя забываю. Как человека. Будто смерть стирает из моей жизни абсолютно всë. Просто медленно. А если я забуду вас, то забуду и приказы, — чеканит Джеймс, глядя в чаинки на дне чашки. — До этого, конечно, далеко, но знаете... Наверное, именно вас мне забывать не хотелось бы. Иначе я просто зря стал частью чужой команды. — Когда будете чувствовать, что забываете и меня – возвращайтесь. А лучше – бейте ножом в чужое сердце. Капитан "Голландца" всегда должен сохранять здравый рассудок, поэтому и не может лишиться памяти. Подумайте над этим, адмирал. А сейчас вам пора. Спокойной ночи, Джеймс. — Спокойной ночи, милорд, — кивает Норрингтон. А когда Катлер поворачивается на чужой голос, то про себя ругается: опять Джеймс слишком быстро сбежал, оставив после себя только запах соли и холодок по коже. Джеймс же возвращается на "Голландец", как ни в чëм не бывало, и возвращается к работе, крутя в голове чужие слова. "Бейте ножом в чужое сердце". — Так сказал лорд Беккет. Теперь ясно, почему он не ругается на Джеймса за гибель. Он сделал Джеймса инструментом, очередной ступенькой к собственной власти, зная, что Джеймс против него не пойдëт. Но не из-за страха, а из-за слижком тëплых чувств и созависимости с ним, с Беккетом. А это уже деловой подход.