За свободу нужно платить

      Впахивать — это не работать, не сидеть за бумажками в офисе, перебирая очередную кучу якобы закрытых дел. Не ковырять пальцем стол, уткнувшись взглядом в его покрытие и задаваться вопросом: «Что я здесь вообще делаю?». Это не Пилтоверская рутина, затягивающая в свои зыбучие пески суеты, где день скользит за днём, дальше неделя, потом незаметно месяц, а вскоре и год.       Прекрасный город Прогресса: яркие улицы, светлые дорожки, дома, магазины, но внутри почему-то серо. Будто затянувшиеся непроглядные тучи. Постоянное ощущение фальши в улыбках, во взглядах, словах. Непонятное, оно осадком лежит на сердце, порой царапая его дно. И вроде бы жизнь — мечта. На что укажешь пальцем, то тут же появляется в твоих руках. Но радости никакой. Счастье? Его нет.       Свобода есть. Хотя можно ли назвать это свободой?       Когда каждый твой шаг сделан не тобой. Все действия, любое произнесенное слово — прописанный сюжет. После такого хочется спросить себя: «Это ли и есть свобода?». Кирамман посещают такие мысли так часто, что легче посчитать, когда их нет. Родители твердят, будто это судьба — быть наследницей такой знатной фамилии. Но что она ей принесла? Может, радость? Или лёгкость? Ни то, ни другое.       Осознание. Глупо, что оно приходит так поздно. И теперь приходится впахивать, как никогда. — Чего застряла? Шевелись, подсос. — Опять толкают. Уже настолько привычно, что даже реакции не следует.       Который раз она слышит эту фразу? Понять местный жаргон — голову сломать. Но можно не сомневаться — это явно не комплимент. — Блять, тебе ещё раз повторить? Двигай своими, сука, ногами, — говорит человек ростом под два метра.       Щетина, взъерошенная копна волос и, на удивление, целый ряд зубов, что встречается здесь так же редко, как и проявление хоть какой-то человечности. Заключенный, номер которого уже настолько затёрт временами, что цифры не удается разглядеть даже присмотревшись, держит на спине огромный по размерам булыжник.       Они работают в этом подземном помещении уже больше трех дней. И за эти три дня она успела повидать многое. Заунцы не остановились на одном лишь блюде местной кухни. Они познакомили её с каждым правилом, которое лучше здесь соблюдать, ибо последствия моментальны.       Холодный метал каркаса кровати никак не помогает снять отёк синяков и гематом, которых с каждым выходом за границы камеры становится больше. Оказывается, это херово, когда шестеро выбивают из тебя всё дерьмо, а ты не в силах даже поднять чертовой головы. Херово, когда ты не спишь третью ночь, ибо просто не можешь забраться на второй ярус. С последнего разговора Вай никак не изменилась. Она так же молча за всем наблюдает и так же молча уходит, когда голубые глаза ищут помощи. Словно забыла о данном ею слове.       Кирамман теперь абсолютно всё равно. Она выплакала и выкричала сколько боли, что пустота внутри стала страшно звенящей. Задавать себе вопрос «за что?» — часть её дневных дел. А дел невпроворот. Утром в основном камера пустует, красноволосая уходит первой, а вот гости, что следуют за ней, не дают и минуты о себе забыть. Тайпаны безжалостны. Они настольно сумасшедшие, что даже некоторые надзиратели предпочитают обходить их десятой дорогой. Кейтлин устала. Устала бояться за свою жизнь. Устала сидеть в углу камеры и видеть, как кто-то спокойно спит, пока она и глаз сомкнуть не может. — Как вы можете привыкнуть к такому, — шепчет девушка, загребая горсть камней в мешок.       Сегодня её задача — наполнить двадцать таких. И она уверена, что к концу дня и рук не поднимет. Но даже если и так, то вечером будет ждать ещё одна работа. Белокурой зеленоглазой заунке из змеиного гнезда Кирамман стала чем-то типа любимой игрушки. Она точно имела вес в своих кругах, раз никто не был против. Игрушкой для битья. Насилие — лишь одна из сотни вещей, которые приходилось терпеть, не говоря уже о домогательствах. Мужчина или женщина, им абсолютно всё равно. И это пугало больше всего. — Хей, понеси-ка и мое, — звучит совсем рядом, когда девушка оборачивается и видит незнакомку, скидывающую с плеча мешок. Он забит доверху. — Я устала. — Но мне ещё свой нести. — Выходит неуверенно. — Не слышала, что ли? Я устала, — добавляет заключенная, будто это поменяет ситуацию. — Я…       Сзади тихо и непринужденно кто-то кладет на плечо руку, и Кейт запинается. — С чего она должна делать твою работу?       Вай? Она думала, что позади и впрямь будет стаять сокамерница, наконец-то решившая вернуть долг? Дура, слишком много надежд таится в розовых очках. Пора бы уже их снять, ведь именно из-за них Кейтлин не может разглядеть правду. — Первое правило Омута: «Не смей трогать чужое». — Изумрудные глаза бросают такой дикий взор, что ранее напористая заключенная теряется, руками шаркая в поисках брошенного мешка. — Дорогая, ты сама его понесешь сломанными руками.       Её улыбка пугает настолько, что Кирамман не может даже моргнуть. Перед глазами нарушительницу покоя подхватывают двое из тайпанов, быстро укладывая головой в землю. — Какую первой? Правую… — тянет, словно наслаждаясь сладостью слова. — Или левую? Погоди, я придумала.       Синеволосую толкают вперед и только тогда она приходит в себя, стараясь удержать равновесие, чтобы не повалиться на пыльные камни. Полное недоумение. Зачем они пришли? Чего опять хотят? Вопросы прерывает заливистый смех зачинщицы очередного веселья. — Пилтошка, для тебя дело появилось. Давай, сломай ей руку. Нужно уметь постоять за себя, уж тем более в таком ужасном месте, я права? — Тайпаны согласно кивают. — Я не могу. — Девушка растерянно оглядывает лежащую на земле и мысленно упирается. Она боится стать как они. — Ты плохо понимаешь. Это не предложение. Если не ты сломаешь ей руку, значит она сломает её тебе. — Нет, не могу.       Это говорит уже не Кейтлин, а страх, который окутывает с каждой секундой быстрее. Сейчас в голову приходит только первое знакомство с камерой и безразличие каждого к смерти. Она вспоминает красные волосы, руку, обмотанную тряпками и ночь, в которой хоть глаз выколи, а ничего не увидишь. Если розовые очки мешают ей выжить, тогда она их сломает — или скоро это сделает кто-то другой. Тут пора забыть о человечности. Сколько ты не сделаешь добра, оно не вернется тебе бумерангом, как о том говорила мать. Здесь есть зло, а за ним и дьяволы. — Ты это сделаешь или мешок тащить придется одной рукой. Слышишь меня? — Светловолосая хватает миротворца за загривок и, закинув чужую голову назад, цедит прямо в ухо. — Твои ручки бы мне во многом пригодились, но раз тебе их не жалко… —Я сделаю это. — Не расслышала? — Я это сделаю, — голос становится увереннее. — Правда? Вот это по-нашему. Парни, дайте ей камень, хочу на это посмотреть.       Кирамман тут же дают один из увесистых булыжников, и уставшее тело склоняется к земле. Девушка сказала что сможет, вот только были ли это просто слова самозащиты? Она всё ещё не решила, пойдет ли на такое, и хватит ли духу. Сделав пару шагов вперед, дышать становиться невозможно. Паника подкатывает к глазам, а уже оттуда скатывается солеными дорожками.       Задумывалась ли она когда-нибудь, что вместо того, чтобы спасать, она причинит вред? Грейсон часто её спрашивала: «Для чего стреляешь ты?», «Ради чего пошла в миротворцы?». И ответ был прост: «Творить добро». Но миротворцы его не творят и никогда не творили. Они — жалкая оболочка закона. Закона, убивающего людей. Тогда ради чего она стреляет? — Прости, пожалуйста, прости меня. — Слезы несутся вниз, а за ними и камень.       Заключенная не успевает даже поднять головы, но её крик прорезает пространство так, что уши закладывает. — Воу, кажется, это было больно, но я горжусь тобой, леди верхнего города. Ты умеешь удивлять. — Тайпан хлопает в ладоши, радостно расплываясь в улыбке и ребячески подскакивая к лежащей на земле. — А вот тебе не завидую, мешок придется на горбу тащить. Смотри, сюда идет надзиратель, он явно хочет принять участие в нашей тусовке.       Кейтлин не видит ничего, кроме руки, которую изуродовало до неузнаваемости. Где-то виднеется кость, а там и клочки оборванной мышечной ткани. И это сделала она. Так ради чего она стреляет? — Прекращайте этот цирк, верхние будут недовольны, если узнают, что вы сокращаете рабочую силу.       Почему слова миротворца настолько безразличны? Его разве не должно интересовать тело, лежащее под ногами? Нет. — Передай старику, что это была случайность. Да и посмотри на нее, целехонька, полежит и встанет. Договорились? — Вот сама ему и скажешь.       Диалог заканчивается. Охранник просто молча разворачивается и уходит прочь, оставляя всё так, как есть. Ему слишком лень разбираться с сумасшедшими тайпанами. Геморроя больше, чем пользы. — Нам пора, здесь слишком воняет пылью, — заканчивает зеленоглазая, вольно шуруя за надзирателем. — Видела бы ты сейчас свое лицо, вырвать тянет.       И вновь пустота. Бездна голубых глаз пуста подобно разбитому сосуду. Её мир рушится, а с ним и понимание всего окружающего.

***

      Ночь невыносимо холодная. Платочки, называемые одеялами, не греют от слова «совсем». А если добавить тот факт, что пол из бетона, то Кирамман сейчас настолько дрожит, что стакан дай в руку — вода разольётся. Её все ещё потряхивает от усталости и произошедшего сегодня. Руки, натертые до крови, чешутся и ноют, но она молчит. Сокамерница как-то нашла способ перевязываться самой и теперь в камере настолько тихо и мертво, что в гробу. — Она спит?       Услышать свой голос после долгого молчания — подобно выйти на свет из пещеры. Он будто не принадлежит тебе. Сухой, осевший и заплаканный, звучит настолько тихо, прислушавшись, не разобрать. Кейтлин хочет поговорить хоть с кем-нибудь. Хочет задать тысячу вопросов, но может только глотать их один за другим. Иногда в голову лезет мысль подойти и пнуть что есть силы красноволосую по ране. А после по ногам, по спине, пинать, пока та не очнется, пока не посмотрит в глаза, не отводя их как обычно. Пока не заговорит, пока не откроет свой чертов рот и не объяснит, что ей такого сделала миротворец, заслужив этот презрительный взгляд? — К черту…       Кирамман тихо поднимается на ватные ноги и под пеленой необдуманных мыслей и сна плетётся к койке. Её мозг варит настолько плохо, что режим самосохранения отключается автоматически. — Почему? Почему ты не сдержала свое слово? Я ведь верила тебе. Мне казалось, что мы похожи, — мычит синеволосая, доползая до темного силуэта и тут же хватаясь за него, как за спасательный круг. Сил так мало, а веки такие тяжелые, что девушка сползает коленями вниз, утыкаясь лицом в одеяло. Она рыдает, говорит о матери, несправедливости, жестокой судьбе и мире, а после становиться тихо.       Конечности щекочет ледяной сквозняк и только спину, словно настоящая лава, жжет чужое прикосновение. Вай всё слышит, она отчетливо разбирает каждый вдох и выдох миротворца. Слова, что та произнесла, слезы, которыми замарала её постель. Если бы ей только хватило сил довериться. Но она не может. Слишком многое пришлось пережить из-за этих людей. Из-за верхнего города. Её оставили без ничего, и если такова их карма, то так тому и быть. Почему же тогда на душе нет ликования? Может, они впрямь похожи? Обе ищут того, кому можно довериться в этом блядском мире? — Нет, бред, — шепчет себе под нос, словно стараясь убедить.       Пилтошки никогда не познают всё то одиночество, которое она испытывает, а городская леди уж тем более. С чего она вообще взяла, что нуждается в ком-то? — Она просто наивная идиотка, таким здесь не выжить. Я не собираюсь лезть в очередную помойную яму. — Заунка нервно дергает одеяло, сильнее отворачиваясь к стене и закрывает глаза. — Вы не имеете право даже заикаться о жестокой судьбе. Пау, я вернусь, чего бы мне этого не стоило.       И если днем эти девушки одиноки как никогда, то во сне каждая из них находит покой. Покой, который длится не вечно.