Сказ об одном 《волкодаве》 и прирученном звере

Зима 1713 года выдалась снежной и по-жестокому морозной, особенно здесь, на берегу Невы. Молодая столица Санкт-Петербург, петровский парадиз, рос, застилался плиткою, заполнялся домами и площадьми, хотя всё еще был мало похож на европейский град. Но всё ж, для каждого новоприбывшего, новая столица становилась чем-то диковинным, совершенно не похожим на другие, исконно-русские города. Россия вдруг стала страной противоречий, вмещая в себе древнее языческо-православное начало и новую, ввезенную Великим посольством во главе с Петром 1, европейскую культуру. Хотя, чего ж греха по-напрасну таить, новые обычаи были далеко не каждому по душе, а ежели и приживались, то пред этим искажались считай до неузнаваемости. В искусно-расписанных теремах, с резными ставнями и деревянными полами теперь шуршали юбки новомодных, причудливых платий, шитых по европейскому образцу, пахло черным, горьким напитком кофеём, в погребах в мешках залеживался непонятный плод - картофель. И всё ж жизнь шла своим чередом, пускай теперь и чудная, но шла, со своими горестями и радостями. Генерал-губернатор Санкт-Петербурга Александр Данилыч Меншиков торопливо шагал вдоль набережной, поглядывая изредка на карманные часы, такую же диковину, как и многое другое теперь. Спешил понятно куда - на самом берегу Невы строился, возвышаясь над другими домами его собственный дворец, уже сейчас выглядивший чрезвычайно роскошно. Работы еще было непочатый край, но всё ж основа, в виде роскошного зала для ассамблей, была заложена. Два дня оставалось до Нового года - праздника, который еще во всей России воспринимался с недоверительным прищуром. Но многим, особенно молодым людям, праздник приходился по вкусу, а уж сколько радости в глазах было у маленьких детей, когда в дом вносили заснеженную ель, заполнявшую своим ароматом всё вокруг. Праздник в этот раз решено было провести в почти отстроенном дворце Александра Данилыча. Идея-то была понятно чья - царя Петра Алексеевича. "А чего? Отгрохал себе такие хоромы, простаивать им что ли теперь? Давай, не кочевряжься - ассамблею проведем такую, что мало не покажется.",-сказал Пётр с месяц тому назад, хитро посмеиваясь в черные, подкрученные усы, с наслаждением глядя на растерянное лицо Данилыча. Вот и пришлось генерал-губернатору из кожи вон лезть, подгонять мужиков, нанятых на еще не конченное строительство, раздумывать, как бы все нарядить да устроить так, чтобы, по выражению Петра, "мало не показалось". Словом, весь в мыле был Александр Данилыч пока всю эту историю разгребал. В этих мыслях Меншиков дошел наконец до дворца, околевший до самых костей и занесенный от шапки до сапог снегом. Земля, устланная белым покрывалом, искрилась на зимнем солнце, лёд на Неве блистел, отражая чистое голубое небо. Генерал-губернатор улыбнулся, останавливаясь у дворца и выпуская изо рта клубы пара. Хорошо, черт, лепо. Пока бегал по уши в службе да в делах редко замечал вокруг себя красоту, редко видел, какой все таки край пред ним предстает, что строится у неспокойной Невы. А посмотреть было на что, было чему улыбнуться ясным морозным утром, пускай и так замерз, что пальцев на ногах не чувствуешь. Звуки строящегося города, редко проезжающих мимо экипажей, разговоры мужиков, несущих в руках синие ели - всё предвещало скорый праздник, всё дарило сердцу успокоение. Один экипаж вдруг завернул прямо ко дворцу, останавливаясь недалеко от генерал-губернатора. Дверь кареты чуть не слетела с петель, когда Его Величество Государь Пётр Алексеевич решил в привычной для себя манере выйти наружу. -Алексашка!!! Отворяй, гости приехали!!!-во все горло раскатистым басом заорал Пётр, откидывая со лба черные кудри. "Вот тебе, бабушка, и юрьев день",-пронеслось в мыслях у Меншикова, стоявшего в стороне незамеченным. Пётр одет был как всегда не по погоде. Полушубок с соболиной шапкой и те были скинуты еще в карете за "ненадобностью". Изо рта вырывался пар, кулаки уперлись в бока, пока царь оглядывался по сторонам, нахмурив черные брови. Меншикову вдруг стало весело от того, что не замечают его, и выходить-то из непреднамеренно устроенного "укрытия" не хотелось. Пущай ищет, авось найдет. Вдруг, повалили генерал-губернатора в сугроб, утыкая лицом в колючий снег. Рядом разразился хохотом знакомый голос: Пётр повалился на спину, обваливая своего фаворита в снегу. -Мин херц! Зачем подкрадываешься, мог бы хоть снегом кинуть, а со спины не честно... Не слышно ж ходишь! Пётр еще сильнее рассмеялся, вскакивая со снега и подавая Меншикову руку: -Привычка, Алексашка,-и подмигнул, мол, сам знаешь откудова. Во дворец зашли уж все красные, запыхавшиеся от перепалки в сугробе. Возраст уж не тот, чтоб аки дети малые баловаться, сердце ни к черту, да и почки отстудить недолго. Пётр окинул взглядом парадную лестницу, все еще не до конца отделанную позолотой и присвистнул: -Алексашка, я ж у тебя в первый раз. Ты глянь-ка чего устроил, а не зовёт друга милаго посмотреть. Пётр по-хозяйски, словно не первый раз здесь, прошел вглубь, осматриваясь по сторонам. Меншиков вздохнул, проходя за Петром и суетливо вспоминая, все ли он устроил к ассамблее. Но мысли шли как-то лениво, нехотя, на губах расцветала только глупая улыбка, когда глядел на наконец-то повеселевшего мин херца. Много лет уж прошло с их безудержной, кипятящей кровь в жилах юности, оба уж были и с женами и с детьми. И даже при этом обстоятельстве любовь их не отпускала, единой нитью связывая между собою. Пётр не чурался при всех сказать, что Алексашку своего больше жизни любит, только вот все кроме самого генерал-губернатора над этим смеялись, зная пылкую натуру государя и его любовь к громким, бьющим под дых словам. Пётр уж не был сутулым, нескладным юношей, с вечно отросшими черными кудрями, закрывающими глаза, не делил больше власти ни с заточенной в монастырь Софьей, ни с братом Иваном. Теперь Пётр был государем настоящим, держащим крепко в рабочем кулаке за узду всю Россию, направляя на тот путь, что казался ему единственным правильным. Смоляные кудри, кое-где посеребренные сединой, теперь не спадали больше на высокий лоб, взгляд ореховых глаз стал уверенным, ставящим иной раз на место лучше любых слов. Черты лица и без того грубые, становились еще резче, особливо в минуты гнева. В свои 40 лет Пётр словно обрёл новые силы, с еще большим рвением принимаясь за работу и того же требовал от всех его ближних. Был государь подобен самой Неве, да строящемуся на ней граду - противоречивым, то холодным, то пылким, но всегда внушающим восхищение, назывался средь всех, кто его видал "великим". А Меншиков... А что Меншиков? Да он и не изменился считай вовсе, даже редкие веснушки еще появлялись на щеках, взбешивая хозяина. Взгляд синих глаз не перестал быть лукавым и хитрющим, язык все так же болтал без умолку, иногда впрочем не себе на пользу, но чаще помогал, особливо когда приноровился о "политике" разговоры вести. Ну, впрочем, не только к этому Меншиков приноровился, научившись грамотно воровать кой-чего "лишнее", по его мнению, из казны. А кто ж не без греха? Но тапереча не был Меншиков царским денщиком, не был и в устах других просто Алексашкою. Звали его теперь все чаще Александром Данилычем, а уж иногда и вывёртливо господином генерал-губернатором, но то больше в письмах, да в документах. Меншиков порой и сам не верил, что прошло столько лет. Иной раз вскакивал по ночам, видя во сне ту ночь, когда боролся он с оборотнем, снимая с Петра проклятье. Царь о том вспомнать не любил, почему-то совестливо ему было, на душе чернота вновь разливалась так до конца и не ушедшая. Ночи лунные всё так же наводили на него морок и звериный ужас, потому старался он проводить их с всегда ко всему готовым Меншиковым. Боялся, хоть и не признавал, что снова волком обернется, но Александр Данилыч всё понимал и без слов, крепко обнимая друга сердешного. -Ну, Алексашка, порадовал, даже уезжать не хочется...-разморенно сказал Пётр, лукаво посмеиваясь в усы,-ты не подумай уж, что я к тебе от недоверия проверять приехал, я ж от сердца чистого, не виделись давно... Меншиков чуть видно ухмыльнулся, подмечая настрой Петра. Когда тот начинал такие разговоры заводить,  открыто о любви заговаривать, значит ночь пройдет вся в поцалуях жарких, да в словах неосторожных. Но не был бы Александр Данилычем самим собою, если б сам такой исход не провернул. Знал, что Пётр приедет, знал, что посмотрит на дворец, так случай терять нельзя было. Потому и приказал стол хороший накрыть, да с напитками, какие по-крепче. -О, да ты, ваше благородие, нарезался,-Меншиков улыбнулся, медленно облизывая губы. Сам-то не лучше, вино в голову вдарило, вот и развезло... -Да я в жизни пьян не бывал, хоть чего выпью!-парировал Пётр, глядя на Меншикова, как завороженный. Вдруг встал, обходя друга сердешного со спины и наклоняясь к самому уху, горячо шепча: -Это ты, Данилыч, сидишь да развратничаешь, думаешь не знаю я что ли задумки-то твоей, я ж похитрее тебя буду...-схватил резко Меншикова, закидывая на плечо. -Мин херц!.. Что ж ты делаешь-то...увидят еще!-слабо сопротивлялся Александр Данилыч, хлопая Петра по спине. -Тебе ль не всё равно... Только не жалуйся потом!-ответил, посмеиваясь, Петр, спешно унося генерал-губернатора в хозяйскую опочивальню. ... Александр Данилыч сидел на перине в одной рубахе (даже не своей), смотря на расцветающее за окном зимнее небо. День опять обещал быть ясным, еловый дух приближающегося праздника бил в ноздри, заставляя улыбаться. Все вокруг было тихо, покойно, словно во сне. Вдруг схватили его за пояс крепко две руки, поваливая на мягкую постель. Петр почти подмял его под себя, крепко обнимая и целуя в лоб. -Чего не спишь, рано еще...-проговорил хриплым ото сна голосом. -Успею отоспаться, мин херц... Меншиков уткнулся носом в шею Петра, разморенный и чуть уставший. Хорошо было до одури и голова в кои-то веки пуста. Оба мало отдыхали, но если и выдавался такой редкий момент, то проводили его в объятьях друг друга. Пётр вдруг немного отстранился, заглядывая своему Алексашке прямо в глаза: -Пуще жизни я тебя люблю, Сашка... Сказал привычное но так, как никогда не говорил, так, что у Меншикова в глазах слёзы застыли. Прижался губами к чужим устам, целуя нетерпеливо. Отстранился на мгновенье, чтобы торопливо, но искренне произнести: -И я люблю, мин херц... До смерти самой любить буду. Зимнее утро медленно, неслышно заглядывало в дома, освещая окна ярким солнечным блеском, предвещая наступление праздника. Ясное небо над Санкт-Петербургом не одевалось в снежные облака, укрывая чистой лазурью молодой град. Жизнь, великая, неутомимая жизнь, шедшая до этого своим чередом, началась заново вместе с самым ярким рассветом над Россией.