Охота на лис

Интегра не хотела знать другой жизни. Впервые за почти двадцать лет беспрерывного служения Британскому ордену она решила посетить семейного духовника. Она встретила его, уже совсем дряхлого мужчину с кротким, просветлённым взглядом, и после исповеди он мягко ей сообщил, что её гордыня вознесла её слишком высоко, и она пытается сравняться с Господом по делам своим. Интегра кротко улыбнулась ему и пообещала покаяться. На деле же её просто интересовала официальная позиция Церкви на её счет: стоило ли сомневаться, что её сочли бы еретической даже протестанты? Интегра же твёрдо знала, что если Господь везде, если он пронизывает всё естество и каждое сознание, если она — плоть от плоти его через тысячи поколений своих предков, это значит, что она и есть отражение Его желаний. Она не ищет справедливого, чистого, прекрасного мира, но создаёт его — есть ли что-то более близкое и понятное тому созидательному порыву, тому Слову, что всё сотворило? Интегра вышла с исповеди, на ходу закуривая и осовело, обескураженно улыбаясь навстречу прозрачному осеннему небу. Ей странно было думать, что их мытарства закончились… по крайней мере, на каком-то этапе. Впереди их ждала лондонская операция, которую Интегра решительно, «в память о старом товарище», решила назвать «Охота на лис». Генрих, почувствовавший какую-то интимность в этом её намеке, так разнервничался, что Интегре пришлось успокаивать его буквально в лаборатории, приперев его спиной к закрытой двери, за которой безостановочной шаркали и суетились лаборанты, готовившие огромную партию вакцин. Интегра встала перед ним на колени, прошептала ему в живот, что он напрасно волнуется, и расстегнула его брюки. Переволновавшийся и взревновавший Генрих кончил так быстро, что не успел даже перехватить собственный стон ладонью. Он густо покраснел, Интегра лишь улыбнулась ему: на Генриха такие её маленькие «подарки» действовали безотказно. Он становился покладист, хватал её за ладонь, долго и с явным трепетом её мял, прикладывал к своей груди и спрашивал: «Чувствуешь? Чувствуешь, как оно бьётся?» — Это потому, что я чувствую величие нашего будущего, — серьезно произносил он. Интегра серьёзно кивала ему в ответ: да, чувствует. И это не было ни лукавством, ни подыгрыванием. Только Генрих и мог разделить величие грядущего момента. Маленькая смерть, за которой будет столь ослепительная жизнь. — Признаться. До встречи с тобой я ни в чём не был уверен, — признался ей однажды Генрих. — Меня ждало… страшное будущее. Мой тогдашний начальник был… пугающим, в общем, человеком. Я до сих пор кое-что ему должен, ведь я практически сбежал от него. Хотя он, наверное, до сих пор об этом не знает. — Наркотики? — коротко спросила Интегра. — Можно и так сказать, да… наркотики, — глубоко вздохнул Генрих. — под его началом меня ждала бы смерть. Бессмысленная и глупая. Он был совершенный психопат, маниакальная личность, одержимый, если хочешь. С ним… в общем, я рад, что теперь я с тобой. Интегра не стала более расспрашивать его. Едва ли хоть какой-нибудь наркоторговец смог бы дотянуться до её Генриха через все кордоны военных, которыми она и теперь была надежно ограждена от всего мира, а уж после того, что они сделают… Они сделают это вечером пятого ноября. В день Гая Фокса, когда на улицах будут тысячи празднующих. Они начнут в самом центре, у Ковент-Гардена: ведь если начать с какой-нибудь трущобы, городские власти до последнего будут закрывать глаза на проблему. А также Сохо. А также площадь у театра «Глобус». Небольшие контролируемые группы. Небольшая хорошо контролируемая провокация. Интегра исповедовалась своему священнику лишь в том, в чем считала себя повинной. В жертвах первого пакистанского эксперимента, например. Но даже теперь она знала, что исповедоваться в лондонском инциденте она не станет. Потому что ни сейчас, ни после — она не будет считать себя хоть в чём-то виновной. Интегра курила на площади. Вокруг неё оживленно переговаривались, куда-то спешили по своим делам и громко кричали в мобильники люди, которые, возможно, будут на этой же самой площади в день, когда они выпустят первую модифицированную «бомбу» в самую толпу. До «Охоты на лис» оставалось два месяца. А после её и Генриха ожидала целая жизнь. Целая вечность.