Охота на лис

Интегра не знала иного способа забыться, кроме как уйти в работу. Работа приносила ей удовольствие. Работа делала её собой. Работа, в конечном счете, предрешила её судьбу — хотя узнать об этом ей предстояло очень нескоро. У нее и доктора Цауберера (давно уже просто Генриха) ушло почти четыре года, чтобы разобраться окончательно с природой Алукарда и решить вопрос его существования однозначно. Чем глубже они погружались в исследование его тела и способностей, тем дальше они отходили от канонов обычной медицины, биологии, генетики. И если поначалу всё её существо бунтовало, протестовало против этой дикости, будто порождённой чьим-то ночным кошмаром, то постепенно (не без утешения славного Генриха) она научилась находить в их исследовании какую-то прелесть. Наука — не монолит, милая. Так ей сказал Генрих в одну из бессонных ночей, когда её буквально колотило от ярости. — Подумай сама, — сказал он, как-то неожиданно, в одну секунду перейдя с ней на «ты», — если бы все выдвигаемые догматы ученых оставались истиной и применялись бы нами, сейчас мы пытались бы лечить эту заразу калёным железом, как во времена Гиппократа, — сказал он, помешивая кофе маленькой пластиковой палочкой. Разве не прекрасно, что это существо раздвигает границы нашего знания? Да, в его поведении, в его реакциях, в его метаморфозах есть нечто лавкрафтианское, нечто, не побоюсь этого слова, хтоническое. — Мне нравится думать, — мечтательно заявил он, воздев близорукие глаза к потолку, — что нечто, считающее себя Алукардом сейчас, когда-то давным-давно приземлилось на Землю, например, в метеорите. И эта иная форма жизни, иная клеточная структура с иными белками, прочно обосновалась на нашей Земле, чтобы скакать из организма в организм, занимать его и плодить, плодить свои гены. Я думаю, этому безумцу много больше тех шести сотен лет, что он себе приписывает. Я думаю, что он никогда и не был человеком. Он мог выдумать себе личность, вдохновившись каким-нибудь отважным полководцем прошлого. Мог ассимилировать какого-нибудь средневекового бедолагу, сплетя их структуры ДНК в одно целое. Он ведь не личность даже, он скопление бреда и ложных воспоминаний, он путает даты: если бы он действительно был тем мелким князьком, имя которого присвоил, то должен быть на тридцать лет старше. Это скопление чужеродных организмов столь маленьких, столь непонятных, что они вынуждены прикрыть свою выпирающую уродливость хоть каким-то подобием человеческого облика. Потому вампиры так отвратительны. Потому эта мутация так сильно претит тебе, милая. Но я полагаю, что она многому может нас научить. Интегра слушала его молча, сосредоточенно хмурясь. Алукард действительно оказался… не личностью даже, в полноценном смысле этого слова. То, что он называл Тьмой, было колонией мелких существ, почти паразитарных. «Бесконечная мурмурация», — так ласково называл Генрих все те сложные движения, которых придерживались эти клетки. У него не было сердца — по крайней мере, того, что можно было бы им считать. Его кровь была сгустком этих организмов. Он сам был одной огромной ложью, вещью столь вопиющей, что… — Милая, ну почему бы не опробовать все изобретения твоих славных предков? — кротко улыбался Генрих. — Я лично считаю, что если научная гипотеза себя не оправдала — это повод для радости, а не для расстройства. Это значит, что можно и нужно выдвигать новые гипотезы, использовать новые методы! Наука живет отрицанием, и если то, на что мы привыкли смотреть, как на побрякушки недалеких мистиков, работает… кто знает, какие колебания это вызывает в таком сложном существе? Поколебавшись, Интегра согласилась с его доводами: чёрт, да и как было не согласиться? Они всё-таки раздобыли жидкий радий, ввели его Алукарду в вены… и ничего. На него не действовали такие дозы радиации, которые превратили бы в жидкое месиво из крови и поноса любое живое существо. И в конце концов, заявил ей Генрих с укором, кто нам вообще сказал, что его и всех ему подобных разумно рассматривать будто живых существ? — О природе вирусов и их жизнеспособности в научном сообществе ведутся кровопролитные дискуссии, милая. Мы можем оказаться на передовой изучения вовсе новых и неизвестных структур! Если тебя это успокоит, предложу называть его и впредь просто «образец». И ничего больше. Интегра невольно улыбнулась: та детская непосредственность, тот энтузиазм, которыми буквально дышал Генрих, невольно заражали и её. — Что ж, давай попробуем и что-нибудь из арсенала моих, как ты выразился, «славных предков». Если мне не изменяет память, некоторые твои соотечественники для обращения с подобными артефактами старины и их поиска целую структуру организовали. Генрих испуганно ей улыбнулся и промямлил что-то невнятное: годы жизни в Бразилии и прекрасное владение португальским не смогли изжить из его речи это специфическое прусское «з» и мягкое «ф». Он даже начал оправдываться перед ней, что это чистой воды совпадение и вообще, но Интегра лишь отмахнулась. — Мне плевать, если ты не заметил. И всем, кто на меня работает. В одной лаборатории у меня трудятся биолог с Гоа и генетик из Карачи. Они настолько увлечены наукой, что у них нет времени друг друга ненавидеть. Я приняла бы на работу кого угодно, если бы он помогал мне в достижении цели. — И абажурчики из человеческой кожи тебя не смутили бы? — неожиданно серьёзно и почти без акцента спросил Генрих. — Я знаю, что за тобой такого не водится, — просто ответила Интегра. — Кто из нас стал бы размениваться на мелочи? И они не разменивались. Интегра, решившая по мудрому совету Генриха смотреть на вещи гибче, изменяя их под постоянно меняющуюся картину научного мира, задала самой себе вопрос: если человек научился использовать огонь ещё в пещере, не зная его природы, почему она не может обратиться к дедушкиным фолиантам? Пусть хотя бы примерит на себя одежду правды вся та магическая чушь, в которую так яро и истово верил пожилой уже Шелби Пенвуд (все такой же пугающе моложавый, как во времена их знакомства). Кто знает, каким образом определённая последовательность слов способна повлиять на пространство и материю и исказить их. У неё есть отличный шанс проверить это… и не пригодится ли им для этого какой-нибудь физик-теоретик? Хотя бы для фиксации наблюдений. — О, у меня есть один весьма талантливый юноша в знакомцах по переписке, — живо откликнулся на ее предложение Генрих. — Эрвин Шреттер, он из Саксонии. Подавал невероятные надежды каких-то пять лет назад, когда я имел честь с ним познакомиться, а теперь и вовсе, должно быть, работает в ЦЕРН. Эрвин Шреттер не работал в ЦЕРН. И более того, он жил затворником в Дрездене, неподалеку от знаменитой Пятой бойни. Как оказалось, по состоянию своего хлипкого здоровья он нигде не работал, «вёл праздный образ жизни, теоретизировал себе помаленьку». Он оказался очень лёгок на подъем, понадобилось всего-то три письма, чтобы согласовать время его приезда и оклад, он даже не настаивал на компенсации переезда: в письме значилось, что ему понадобится места всего на два чемодана. И доступ к хорошей библиотеке по его основному профилю. Когда Интегра впервые увидела Эрвина, то поняла, почему тот не трудится ни в ЦЕРН, ни в каком-либо другом месте: сперва ей показалось, что перед ней вовсе какой-то подросток. Или даже мальчик: он выглядел столь юным и хрупким, столь болезненно худым, что Интегра не удержалась и заглянула всё-таки в его паспорт тем же вечером. Эрвину Шреттеру было сорок два, и его возраст выдавали разве что огромные, но очень глубоко запавшие глаза. Глова его была туго перемотана бинтами, из-под которых торчали во все стороны светлые, почти белые волосы. — Последствия неудачного эксперимента, — с робкой, бескровной улыбкой ответил он на ее немой вопрос. — Даже ваше лондонское солнце может причинить мне изрядные неудобства. Прошу простить, что пугаю вас. Он протянул ей тоненькую руку. По всей видимости, просто букет генетических болячек и, вероятно, недоедание в детстве. Эрвин Шреттер чувствовал себя на людях скованно, ходил будто на негнущихся ногах, все время украдкой оборачивался на Генриха, вопрошая у него что-то взглядом, неуместно и неловко шутил на какие-то странноватые темы, на все вопросы отвечал невпопад. Интегра быстро поняла, что он из тех диковатых специалистов, которым нужны только рабочий угол, время и чтобы их все оставили в покое. Все это Интегра ему предоставила. С Генрихом их связывали, по всей видимости, какие-то очень старые и очень теплые отношения: она не раз замечала, как они переглядываются поверх бумаг, переговариваясь без слов. Как бы он ни выглядел, Эрвин был очень одарённым и способным человеком, настоящим учёным: он ни на секунду не заколебался, когда они коротко изложили ему основные тезисы о вампирской природе и их задумках относительно оккультизма, принял их и начал разрабатывать. Самой Интегре при виде таких выдающихся профессиональных качеств стало стыдно за её собственное невежество, за нетерпение. Да, они оба были правы: любой гипотезе нужно дать шанс, тем более имея на руках такой практический материал. Пока они с Генрихом разрабатывали биологические аспекты происхождения Алукарда и его взаимодействия с окружающим миром, Эрвин пытался понять оккультную сторону вопроса в переложении её на физику. Он бормотал что-то себе под нос, порой срываясь в немузыкальное пение, больше похожее на пронзительное мяукание, носился с какими-то фразами о «везде и нигде», очень напоминая всех безумных ученых из всех фильмов ужасов вместе взятых. — Милая, не расстраивайся, если мы не поймём на нашем веку, как всё это устроено, — сказал ей однажды вечером Генрих за чашкой горячего какао. — Достаточно и того, чтобы мы могли научиться использовать его. Или уничтожать. Интегра улыбалась ему в ответ: одно присутствие Генриха рядом успокаивало её. И, что уж скрывать, приятно напоминало ей давнишние посиделки с Робом Уолшем. Только теперь её собеседник был одного с ней возраста. Он был равен ей по уму, в некоторых вопросах превосходил её. И легкое его щегольство, некоторое позёрство странным образом его украшали. Интегре по-своему это нравилось. Алукард был непременным источником и поводом ко всем их продолжительным и вдумчивым беседам. Постепенно он окончательно удалился от них, из существа относительно живого он превратился в их глазах в некое подобие далёкого астрономического тела. Они препарировали его, резали на части, извлекали органы, добирались до самой атомной и субатомной его структуры, и увлечённость этим была сродни разглядыванию далёких звезд. Как и Алукард, они внушали подобие жизни: пульсировали отраженным светом. А на деле они были мертвы уже миллионы лет, и тусклый их свет — всего лишь отражение какого-то далёкого взрыва. Постепенно Интегра забыла, что у Алукарда есть личность: она отмахивалась от неё так часто, что любые его слова, любые попытки с ней заговорить, стали для неё не серьёзнее мурлыканья кошки. Возможно, оно и обозначало что-то, но не заслуживало ее внимания. А Алукард пытался говорить. И взгляд, которым он сверлил Генриха и Эрвина, был тяжёлым, недобрым. На физика он действовал, судя по всему, угрожающе: Эрвин то и дело заикался, сбивался с мысли, если ловил на себе этот взгляд, начинал что-то мычать и… — Эрвин, будьте осторожны, — мягко просила его Интегра, беря коллегу за рукав халата. — У объекта высокоразвитые психокинетические способности, он может загипнотизировать любого из нас. «Однако он почему-то этого не делает», — думала она с тревогой, пытаясь отогнать эту назойливую мысль. Но… Почему? Самая первая её попытка ясно продемонстрировала, что Алукарду не страшен ни один вид человеческого оружия. Он практически неуязвим и, видимо, в понимании человека бессмертен. В его кротости и покорности было что-то почти оскорбительное: Генрих любил мнить себя орлом, выклёвывающим печень у Прометея, таинственного титана, загадки эволюции прошлого. Интегре скорее приходила в голову ассоциация с назойливой блохой, укусы которой неприятны, но не смертельны. Всего лишь раз за эти четыре года она решила всё-таки поговорить со своим «наследством», и разговор вышел нелепым и коротким. — Я знаю, что ты можешь сбежать в любую секунду, — без предисловий начала Интегра, — почему ты до сих пор не сделал этого? — Печати Кромвеля, госпожа, — он ответил ей явно нехотя и с запинкой, будто не сразу вспомнив английский. — Всё дело в них. — Оставь себе эти оккультные сувениры, — поморщилась Интегра. — Мы оба знаем, что тебе ничего не стоит их преодолеть. — Вы плохо слушали меня, госпожа, — покачал головой Алукард. — Печати даны мне не для преодоления, но для контроля и обуздания. Без них я все равно что зашоренная лошадь, которую хлестнули кнутом. А тропка вьётся вдоль крутого обрыва… в этом весь смысл, госпожа. В этом я весь. Он договорил ей всем своим наизнанку вывернутым телом: взгляните на узор из моих кишок. Вы украсили им собственный дом, как изысканно, как выспренно. Я знаю, что вы скажете: во имя науки, моя госпожа. Но я знаю, что вы делаете это во имя ненависти. Ненависть — она выпивает всё человеческое. Наступает день, когда ненависть выплавляется в горниле слез в отчаянье. Она выковывается болью в кинжал, и он направлен в ваше сердце. Когда не остаётся ничего человеческого, когда милосердие, прощение и понимание иссекают, оставляя лишь бессмысленную цель — тогда наступает катастрофа. — Я хочу увидеть её, — слабо улыбается Алукард. — Я никогда не пропущу подобного зрелища. Вы, моя госпожа, самое уродливое порождение людской гордыни. Вы и сами не понимаете, на каком острие вы танцуете. О, танец этот прекрасен. Он спесив. Вы изгибаете свой стан в такт музыке, которую наигрывает ваше тщеславие: вправо, влево… ах, человеческие судьбы. Вам приятно мнить себя их вершительницей. Однако ещё чуть-чуть: и вы не сможете совладать со своей собственной. — Всё тобой сказанное смахивает на астрологический прогноз, — не без сожаления произнесла Интегра. Какая-то её часть, видимо, хотела верить в разумность их образца. Она развернулась и вышла. Впредь за все годы исследования Интегра не скажет ему ни слова, хотя иногда она будет вспоминать эту сцену. Иногда ей будет мерещиться, будто Алукард не договорил чего-то, будто он до последнего колебался, сообщить ли ей что-то важное или то, что ему важным казалось. С той поры Алукард стал для неё окончательно бессловесной величиной, подопытным кроликом, который иногда мог выглядеть забавно, которого иногда ей было жалко… но в конце концов, он лишь расходный материал её семьи. Он был им последние сто лет, и она готова была продолжить изыскания деда. С ним она чувствовала куда большее духовное родство, чем с отцом, который предпочел эти самые исследования законсервировать. Ей не хотелось думать о том, что дед мог изобретать в подвале своего особняка не способ убийства нечисти, но новое оружие для достижения каких-то своих целей… Поэтому она так и не думала. Все чаще ее мысли обращались в сторону находок Генриха и его смелых, если не сказать больше, предложений и изобретений. Он часто, подолгу расспрашивал её об исследованиях и вакцинах. Восхищался «вирусной борьбой». Восторженно отзывался о её достижениях. Обещал пообщаться с некоторыми своими знакомыми в Бразилии: почему бы не начать испытывать вакцину и там? — В бразильском Минздраве есть видная фигура… впрочем, пока не буду называть имен. Так вот: он сильно заинтересуется твоими изысканиями, милая. Ты не представляешь себе масштаб проблемы в фавелах. Это огромный, необъятный полигон для испытаний любых медикаментов. — Все-таки назови имя, — усмехнулась Интегра. — Возможно, мне доводилось видеть его или читать его труды? — Вряд ли, — передёрнул плечами Генрих. — Его не назвать практикующим специалистом: он скорее управленец. Но управленец совершенно гениальный. Генрих не только поощрял её исследования, не только расхваливал ее достижения, но постепенно, поначалу очень робко, начал выдвигать и свои предложения, часть из которых стояла где-то на границе между футуризмом и реальной биоинженерией. — За последние десять лет человечество глобально продвинулось в протезировании самых сложных систем. Черт, сейчас научились делать прототипы протеза глаза, который воспринимает элементарные сигналы и может давать мозгу элементарную расшифровку предметов как цветовых пятен по восьми базовым цветам, — говорил он, бурно жестикулируя, размахивая руками. — Ведётся активная полемика об использовании нано-машин в лечении рака! Я полагаю, вампиризм, как и любой вирус, можно подавлять вакциной, но… — Но тебе хочется добавить в нашу ядрёную смесь из оккультики, теоретической физики и биологии еще и прикладную механику, — усмехнулась Интегра, подливая ему горячего какао. — Я думала об этом. В наш век сложно не думать о повальной компьютеризации и микро-механизмах. Услышав это, Генрих странно на нее взглянул. Его жёлтые, почти красные глаза болезненно заблестели, он наклонился к ней, согнувшись в три погибели, почти схватил ее за руку и проникновенно произнес: — Это должны быть не просто мысли, милая, это должно быть руководство к действию. Дай мне полгода, и я предложу тебе первые результаты! — Полгода… и сколько миллионов фунтов? — усмехнулась Интегра, подавшись Генриху навстречу. — Я сейчас спрашиваю серьёзно. В Венесуэле намечается заварушка, в которой некоторые наши приятели из министерства обороны страшно желают видеть именно моих ребят. Генрих посмотрел на нее с восторгом. Не раз он признавался ей, что подобный подход к организации дела его восхищает. — Скоро ли мисс Хеллсинг планирует превращение своего предприятия в транснациональную компанию? — однажды пошутил он. — Как только некоторые военные министры попадут в зависимость от продукта, который мы будем им предлагать, — вполне серьезно ответила ему Интегра. — И вакцина может стать одним из них. Он задел тогда больное место. Была проблема, которая серьёзно Интегру тревожила: их зависимость перед отдельными лицами британского правительства. Пока её личные цели и задачи казались им личным невинным увлечением, их всё устраивало. Пока она действовала в рамках христианской риторики и патриотических установок — их всё устраивало. Ей нужно было свое орудие давления. И ей нужен был человек, который предложил бы ей решение, давно мелькавшее на периферии её сознания, но которое она сама не решалась окончательно оформить в слова. Случилось это спустя полгода после памятного разговора о нано-роботах: тогда Генрих активно работал над тем, что он называл «лечебной чипизацией». С её разрешения, он уделял этому процессу примерно треть своего рабочего времени, с лихвой возмещая это маленькое хобби переработками. — Контролируемый эксцесс. Ты не думала об этом, милая? — спросил он в тот вечер. — Маленькая победоносная война с заранее объявленным результатом. Взрыв в резервуаре. Интегра, хорошо знакомая с тактикой британских войск на Ближнем востоке, внимательно слушала его осторожные размышления. Любая болезнь обретает в глазах человечества вес лишь после того, как из проблемы теоретической становится реальной угрозой. Всем было наплевать на одну небольшую речушку в Африке, пока вспышка лихорадки не сделала её название нарицательным. А наша болезнь: это болезнь обоюдоострая. Наш пациент не будет лежать и задыхаться, не будет вялым и бессильным. Нет, он как бешеная псина будет гнаться за любой жертвой, что попадёт в поле его зрения. И не каждый солдат знает, как с таким справиться. Паника, суматоха, животный страх… у наших солдат от всего этого есть отличная прививка в виде реального опыта. — А еще у нас есть прививка настоящая, — закончил Генрих, робко глядя на неё снизу вверх. Интегра слушала его молча, постукивая карандашом по столу. — Предположим, — размеренно, в такт постукиваниям, сказала она, — что в небольшом городке наблюдается острая вспышка… нет. Нет, слишком просто: «Хеллсинг» справлялся с таким годами. Это должна быть крупная, но локальная вспышка. Стремительный удар болезни. Два дня на её разрастание, а потом, до коллапса всех систем, мы стремительно гасим её в тех местах, где сами развели костер. — Да, да! — бурно всплеснул руками Генрих, подскочив в своем кресле. — Это тактика тушения лесного пожара другим лесным пожаром, пущенным ему навстречу.! — Будут жертвы, — отстраненно произнесла Интегра. — Счёт пойдет на сотни или даже на тысячи. — Это статистическая погрешность, — осторожно заметил Генрих. — Сколько людей гибнет каждый год на дорогах? Сколько людей каждый год умирает от переедания и связанных с ним инфарктов, инсультов, диабета? Чёрт побери, обычный грипп ежегодно забирает шестьдесят тысяч человек! Сколько выкашивает рак? СПИД? Туберкулез? — Это будет слишком компактный во времени срез болезни, — резко бросила Интегра. — шестьдесят тысяч человек гибнет от гриппа весь год, а не за два дня. — Ты не хуже меня знаешь статистику по заражениям от вампирских укусов, — горячо возразил Генрих. — Согласен, за пятнадцать лет твоей деятельности достижения феноменальны. Заболеваемость снизилась в разы. Но ты всё ещё отстреливаешь со своими солдатами сотни обращённых каждый год. И это только в Лондоне. Сколько людей гибнет от обращения в Индии? В Индонезии? Хочешь, я назову тебе цифры по Бразилии, где в некоторых районов никто просто не считает мертвецов и не смотрит, что за раны были нанесены? А если мы переместим взгляд на Боливию? Если заглянем в Африку, из которой приходит самая неистребимая нежить? Ты сама знаешь, как тяжело найти управу на африканские подвиды! И конкретно сейчас, конкретно мы с тобой не можем начать масштабную кампанию по вакцинации от вампиризма где-нибудь на Чёрном континенте, потому что весь мир не знает об этой угрозе! А если устроить «контролируемый ущерб» где-нибудь в Гане, кто вообще обратит на него внимание?! Нет, это должно быть здесь. Здесь, в Лондоне, в финансовом центре мира! Это заметят! А после этого… — А после этого, — прервала его Интегра задумчивым тоном, — Правительство само заплатит нам, чтобы мы тестировали вакцину на африканцах, потому что побоится подставляться. Оно само пропихнёт нас в индийское здравоохранение. Договорится с Бразилией. Будет продавать это и как лекарство, и как средство от зловредных ночных духов, что забирают маленьких деток. Они не знают, что вакцина давно нами испытана. — Они не знают, — этом повторил Генрих. В глазах его почти читалась мольба. Интегра серьёзно пообещала ему, что подумает над предложением, но не раньше, чем они разберутся с природой Алукарда. И как насчет его новой наработки? Что с этим самым чипом? Генрих тут же оживился. По извечной своей привычке, он начал размахивать руками и даже в моменты особого волнения прикусывать палец, пытаясь подобрать нужные слова. — Это будет настоящим прорывом, милая. Это нечто совершенно удивительное: мало того, что эти чипы могут «замкнуть» белки в нужном положении и активировать необходимые антитела, вызвав у совершенно здорового человека вампиризм… но он же может эти белки разомкнуть! Разумеется, это достижение зиждилось не на одних только достижениях Генриха: он активно подключал к своим исследованиям Эрвина, а также он буквально зарывался в труды её деда, пытаясь объединить науку оккультную с наукой реальной. — Право, милая, метафизика лишь в наше испорченное время стала каким-то странным синонимом эзотерики и лженауки, а ведь это в корне не так, — ласково журил он её, разворачивая дедовы записи перед ней и объясняя ход своей мысли. Поэтому на обычном с виду чипе, вживляемом как можно ближе к позвоночному столбу испытуемого, красовались не только узоры из микросхем, но и каббалистические, викканские и прочие символы. Не исключая и алхимические «завитушки». Услышав новость, Интегра немедленно потребовала у Генриха полевой демонстрации его достижений и… — Этот образец можно будет вживлять не всем, — нервно покуривая, почти приказала она Генриху. Тот в ответ лишь таинственно улыбнулся: милая, разве я когда-нибудь претендовал на твою фармакологическую гегемонию? Нет, этот процесс затратный, и по времени, и по средствам: ах, как мне неловко разорять твою «казну»! Материал будет штучный. Но у него есть несколько немаловажных плюсов. — Во-первых, у нас есть возможность отработать стоп-механизм и не полагаться на аллергические или иные реакции, которые может вызвать вакцина. Он действует на расстоянии, активируется и выключается «с кнопки». Кроме того, мы можем предусмотреть этакую… — …катапульту, — предугадала ход его мыслей Интегра. — На случай, если все предосторожности не сработают. Какое-нибудь из дедовских заклинаний? — Пиротехнических, — скромно потупившись, произнес Генрих. — Я уже разыскал одно, прямо-таки огнемёт по силе действия. Надёжная защита от любых ложных срабатываний и отказа основной системы, — он на секунду осёкся, глядя на Интегру пытливо, но с некоторым робким страхом. — Милая… мы ведь на самом деле об этом думаем, правда? Мы в самом деле этого хотим? Интегра очень долго колебалась, прежде чем кивнуть: да. Да, последний год их разработок убедил её, что им просто необходимо собрать всю свою мощь в кулак и продемонстрировать её тем, кто считал, будто имеет над ней и её компанией власть. Это в первую очередь защита от таких тварей, как Алукард, которые могут превратить в мясорубку любое столкновение. — Как только мы найдем способ справиться с ним, — Интегра закурила и медленно, со свистом выдохнула дым. — Как только мы будем подстрахованы с этой стороны… да. Ты ведь понимаешь, Генрих, сказала она ему тогда, что любое происшествие с вампирами вызовет их симметричный ответ? Наша операция будет сродни поджогу поля: все попрятавшиеся в траве кролики бросятся врассыпную, но эти кролики могут ещё и атаковать. — Мне бы очень не хотелось встретить подобную угрозу во время «бряцанья оружием». — Конечно! — буквально взвился на месте Генрих. — Мне и в голову не пришло бы проводить столь сложную операцию без просчёта всех возможных рисков! Кстати, о наших рисках… у Эрвина есть кое-какие наработки, он жаждет поделиться ими с тобой, но побаивается. Говорит, ты не оценишь радикальность меры. — В нашем деле не существует радикальных мер, есть непроработанные пути отступления, — заметила Интегра. — И ещё одно… — немного помявшись, Генрих с надеждой возвёл на неё свои близорукие и красные от слишком яркого света в кабинете глаза. — Как ты смотришь на появление независимого наблюдателя? Если нам нужна проработка полигона в стране Третьего мира, нам пригодился бы заинтересованный и вдохновлённый представитель бюрократической системы этой самой страны. — Ты о своем знакомце из Бразилии? — усмехнулась Интегра. — Скажи прямо, что хочешь похвастаться перед ним своими достижениями. Генрих в ответ скромно потупился и промямлил что-то про дополнительное финансирование, которое понадобится для производства чипов. Вдобавок… — Для «производства» этой самой операции нам понадобятся люди, — заметил Генрих. — Ты думала о контрольной группе? — Предполагала, что используем кого-нибудь из Доминионов, — поморщилась Интегра. — Желательно слабо владеющих английским языком. — Да, да! Нельзя использовать местных, проверка их контактов может вывести на нас, на организаторов! — Генрих закивал, будто китайский болванчик. — И нельзя задействовать кого-то из твоих знакомых генералов: слишком рискованно. Интегра внимательно посмотрела на Генриха. В принципе, у неё были кое-какие догадки относительно его прошлого. И не то чтобы они волновали её в данный конкретно момент. Поэтому она решила не задавать… слишком уж скользких вопросов. — А у твоего знакомца, стало быть, есть выходы на таких вот «генералов»? — серьезно спросила она. — Которые могут поставить нам, скажем, сотню человек для проведения операции? Которых никто не станет искать, никто не сможет опознать? — У какого бразильского бюрократа нет таких знакомых? Он кормится от правительства, он наберет для нас тысячу таких человек, и часа не пройдет! Два раза позвонит, кому надо, и всё, мы с тобой будем укомплектованы крохотной армией! Просто позволь мне связаться с ним. Интегра, помедлив, кивнула. И через неделю встретилась с мистером Монтаной в небольшом кафе во Франции: с английской визой у знакомца Генриха были какие-то плохо объяснимые туманные проблемы. Примерно десять минут они обменивались нетерпеливыми комплиментами, наспех почерпнутыми из чужих рассказов о себе же. Интегра чувствовала. Что этот смешливый полный человек, который едва дотягивался макушкой до её подбородка, непрерывно изучает её. Во взгляде его голубых, почти прозрачных глаз нет-нет да посверкивало холодным металлом. Интегра хорошо знала такой тип бизнесменов: мягкие и даже немного нелепые на вид, они обладали акульей хваткой и отличной памятью, а главное — прекрасно избегали ненужных вопросов. Мистер Монтана так и не рассказал, чем конкретно занимается его фирма. Он мягко уходил от этой темы на её планы, уточнял их детали. Для Интегры было совершенно очевидно, что он полнейший профан во всём, что связано с медициной, но по какой-то личной причине он очень этой самой медициной увлечён. А ещё больше он увлечён своими представлениями о настоящей политике. — Я люблю, когда вокруг меня кипит жизнь, веселье, если хотите, мисс, — обезоруживающе улыбнулся он Интегре. — Я не буду скрывать от вас, что люблю любые маккиавеллистические упражнения. Я люблю добиваться своих целей, даже если они кому-то будут казаться абсурдными и смешными. Я люблю бунты, перевороты и заговоры, люблю наблюдать за подковёрными интригами, за грызнёй высоких чинов, за тем, как после они будут оправдываться, клянчить, юлить и молить о прощении. И я просто в восторге от перспективы развернуть подобную игру собственными руками, поднести, так сказать, спичку к этой высохшей траве. Он прервался ровно на секунду, чтобы отхлебнуть какао: он так торопился, что закашлялся и поперхнулся, забрызгав белоснежные лацканы своего пиджака. — Хотите верьте, хотите нет, мисс, но много лет назад… много лет назад меня покинул соратник, на которого я рассчитывал. Погиб при неустановленных обстоятельствах. Он владел информацией, которая должна была просто перевернуть мой мир… но он так и не принёс её мне, — он тяжело, с явной болью вздохнул. Интегре даже примерещились слезы в его глазах. — По какой-то причине, как я понимаю сейчас, он передал мне ложную информацию. Будто бы объект моих тогдашних исканий безоговорочно мёртв, уже двадцать лет как… солгал, солгал мне, презрев нашу многолетнюю дружбу. Я до сих пор гадаю, что именно вынудило его так предательски, так отвратительно мне лгать. Я совершенно поник духом тогда. Не знал, что мне делать, делать ли… ударился в политику ещё сильнее, чем прежде, превратил её из хобби в основной род своей деятельности. Но до сего дня все эти развлечения, все мои забавы с бразильской политической системой — всё это было игрушками. Я с трудом верю в это, но, кажется, в вашем прелестном лице я вновь обрел шанс… на нечто совершенно великое. — Не могу не спросить, что для вас величие, — усмехнулась Интегра. — Настолько большой бардак, насколько вместит в себя существующая система, — радостно всплеснул руками мистер Монтана, будто обрисовывая масштабы этого самого бардака. — И наблюдение за тем, как из старых кирпичей будет сложено новое здание. Пусть бы и на старый лад, но — новое. Фундамент нового мира, в самом прямом смысле слова. Интегра сдержанно улыбнулась: она уже привыкла, что в последние годы жизнь в основном подбрасывает ей на жизненном пути мечтателей. Тем лучше для неё: подобными экземплярами управлять намного проще. Они расстались, достигнув всех договорённостей, вполне довольные друг другом. На прощание мистер Монтана долго и церемонно мусолил её руку, распыляясь во всех мыслимых и немыслимых похвалах, напрашивался на повторную встречу и даже слегка ослюнявил её запястье. На подготовку им требовалось около года, обо всех движениях проекта сообщать будет Генрих через какое-то специальное почтовое отделение в Рио. Единственное, нам чём мистер Монтана настоял — присутствие в «штабе» его доверенного лица: личного референта мисс Винкль, тощей девицы лет двадцати, к которой прилагался двухметровый дуболом-телохранитель, при Интегре ни разу не произнесший ни слова. Сама мисс Винкль была тонка, прозрачна и очаровательна, будто призрак повесившейся невесты из какого-нибудь готического романа. Говорила она тоненьким голосочком с жутковатым акцентом, частенько напевала, стенографировала отдельные записи, таращила на всё свои огромные лазоревого цвета глаза, блаженно улыбалась и с неизменным восторгом смотрела на саму Интегру. Впрочем, в подруги она не набивалась, вела себя в высшей степени скромно, разве что раздражала исключительно неловким пением. Постепенно, партиями по десять человек, из Бразилии, на личном борте мистера Монтаны, начали прибывать «добровольцы». Обработка каждого из них требовала приличное количество времени. Случались и эксцессы с внезапными смертями от самовозгорания, и даже непонятные стычки с личными частями Интегры: то на религиозной, то на национальной почве. Интегру слегка беспокоил тот факт, что ни один «экземпляр», предоставленный мистером Монтаной, даже отдалённо не походит на жителя Бразилии. Все они были слишком уж бледны, светловолосы и в каком-то смысле… политически ангажированы. Они владели английским, держались уверенно и спокойно, в чём-то даже снисходительно, относились к Интегре с неизменной вежливостью, в чём-то даже чрезмерной, отвечали на все вопросы уверенно и без запинки. Так, словно произносили легенду или придумывали её на ходу (чтобы немедленно запомнить и усвоить). При этом каждый из них «в общих чертах» представлял себе цель своего визита… и не то, чтобы тревожился о нём. Если это было результатом идеологической обработки мистера Монтаны, то его убедительности можно было только позавидовать. Но времени на зависть у Интегры просто не оставалось: в самый разгар «обработки», когда количество добровольцев мистера Монтаны перевалило за три сотни, в её кабинет ворвался Эрвин. Взволнованный, всклоченный и заикающийся больше обычного, он улыбался: так широко и зубасто, что на секунду в его облике мелькнуло нечто зловещее. — Я понял! Я нашёл! Я знаю! Я его убью, непременно убью! Объяснения его были путаными и многословными. Эрвин ерошил выбивающиеся из-под бинтов пряди волос, хихикал, облизывал губы, толковал что-то о сингулярности и её нарушении в пространстве и времени, бормотал обрывки псалмов на латыни и даже повизгивал от удовольствия. Интегра пришлось спешно вызывать Генриха, чтобы привести перевозбудившегося коллегу в чувство, для чего понадобилось несколько раз отвесить Эрвину затрещину. Когда он пришел в себя и взглянул на Интегру относительно трезвым взглядом, он уверенно произнес: — Я готов его убить. Мы едва ли найдем другой способ. В основе его плана лежала бешеная смесь квантовой механики, диалектического материализма самой природы Алукарда (мёртвого и живого в одно и то же время) и алхимии. — Мы можем убить его, лишь изменив его состояние, — произнес он относительно трезво, когда Интегре и Генриху удалось влить в него стакан холодной воды, — оно шаткое, изменчивое, непостоянное. Все те разумные частицы, что образуют его тело, как бы… «мерцают», если хотите, каждую секунду. Живут и не живут одновременно. Он сам стоит по обе стороны материального, одной ногой — в смерти, другой — на нашей территории, территории живых. Его питает кровь. Я думаю, что знаю ритуал, согласно которому мы сможем закрепить его в одном статусе… навсегда. Я нашел нечто подобное в записях вашего деда. Оно восходит к обрядам столь древним, что даже их истоков не найти: полагаю, они были у каждой культуры… в свое время. После этого Эрвин озвучил свой план. И Генрих бросился горячо протестовать, возмущаться и кричать. Он излил на коллегу целый поток бурного негодования: мол, кто же защищает свою научную теорию столь гнусным проявлением дикого шаманизма! Опомнитесь, коллега, миллиарды лет эволюции были нужны нам не для того, чтобы столь талантливый молодой учёный… — Эрвин, — холодно прервала излияния Генриха Интегра. — Вы уверены? Уверены, что это сработает? — Мисс Хеллсинг, — взглянул на нее снизу вверх физик. — Вспомните ваш собственный рассказ. Там, взаперти, в подвале, его держала кровь. Его пробудила кровь. Запечатать его навсегда в собственной смерти тоже сможет лишь кровь. Я никогда и ни в чём ещё не был так уверен. Я клянусь вам. Поколебавшись не более секунды, Интегра кивнула, фактически позволив Эрвину начать подготовку. Генрих кричал на нее остаток вечера. Ещё никогда она не видела этого уравновешенного, обычно умилительного в своей непосредственности человека столь взбудораженным, столь резким. Он обвинил Интегру во всех смертных грехах и грехах надуманных, от душевной чёрствости до подстрекательства. Он даже попытался воззвать к её религиозному детству. Угомонился Генрих после её замечания: — Полагаю, доктор, вы не были бы столь убедительно красноречивы, если бы речь шла о каком-нибудь обычном пациенте, не так ли? Если бы это не был ваш товарищ по науке? — Эрвин — не вполне нормален, — отрезал Генрих. — Он живет в своем собственном мире. Он серьёзно болен. У него мания величия. — Да, именно из-за нее он и хочет принести себя в жертву величайшему метафизическому открытию последних лет, — безжалостно произнесла Интегра. — Для него это высшая точка развития. Не только как ученого. Но как личности. Его угнетает мысль об энтропии. О бессмысленности смерти. Полагаю, для него есть нечто бесценное в том, что его смерть будет иметь материальное воплощение. Я готова подарить ему такую возможность, позволить ему самореализоваться так, как он не смог бы ни при каких иных условиях. — А еще ты готова потерять самого талантливого физика! — воскликнул Генрих. — При всем моем уважении к современной науке, Генрих, мы давно не на том уровне развития, когда прогресс и максимальные достижения человечества зависят лишь от одного человека, — усмехнулась Интегра. — Будут и другие великие теоретики, особенно после того, что мы планируем осуществить. А будет ли второй такой человек, одержимый моей целью? Возможно. Но я не готова ждать и выбирать, когда у меня есть созревшее предложение на руках. Генрих долго и выразительно смотрел на нее. Она невозмутимо закурила новую сигарету. Вскинула брови: «Можешь мне чем-то возразить?» Генрих отвёл взгляд. — Не уверен, восхищаюсь я твоей целеустремленности или ненавижу её, — произнес он с тяжелым вздохом. — Интегра, милая… — На пути к тому, что я задумала, это далеко не первая идейная жертва. Генрих, послушай, — она наклонилась, накрыв его ладонь своей. — Я не могу не ценить ваши жизни больше ваших желаний. Не решай за него, даже если он твой друг. И держи в голове следующее: каким бы ни было твоё последнее желание, оно будет полностью в моих руках. Я исполню его любой ценой. Генрих, ничего ей не сказав, слегка сжал кончики её пальцев, старательно отводя взгляд. Он дал своей добро лишь на следующее утро, ещё более бледный, чем обычно, ещё сильнее взбудораженный. Они пришли к Эрвину вместе. Интегра поинтересовалась у Эрвина, что ему понадобится: деловито и без капли лишних эмоций. Успокоенный её тоном и миролюбивой улыбкой, Эрвин перестал стискивать зубы и широко, но как-то очень уж отталкивающе усмехнулся: никогда раньше Интегре так не бросалось в глаза, какие у него мелкие, острые, хищные зубы, будто сточенные постоянным нервным скрежетанием. — Для начала мне понадобится клинок. Кинжал или кортик. Он должен быть небольшим, но очень острым. Сталь навроде круппской подошла бы лучше всего. Немного соляной кислоты, чтобы потравить лезвие. Пять минут тишины и ваше, леди Хеллсинг, присутствие. Он утверждал всё это время, что вам не снять с него эти самые Печати, потому что вы исчерпали свою над ним власть. Я хочу, чтобы в наши последние минуты он видел ваше лицо. Я хочу, чтобы вы ему улыбнулись на прощание. Хочу, чтобы перед лицом окончательной смерти эта тварь осознала, насколько силён может быть человеческий дух. Интегра чуть передернулась: было в его фразе что-то неприятное. Будто какая-то насмешка. Но, вероятно, ей просто показалось: его всегдашний нервный и прихихикивающий тон и был таким, не самым нормальным и серьёзным. Они предоставили Эрвину целый каталог кинжалов, клинков и ножей на любой вкус. Словно маленький мальчик, он провёл над ним почти четыре часа, обводя отдельные позиции кружочками, то возвращаясь на несколько страниц назад, то листая книгу далеко вперед. Наконец, он остановился на немецком кинжале времён Второй мировой: ладный, узкий, похожий на серебристую хищную рыбку, он будто зачаровал молодого одержимого физика. Дальнейшая подготовка не заняла много времени. Несколько часов Эрвин провёл в лаборатории, вытравливая на клинке каббалистические символы вперемешку с тибетскими лингамами. После этого он пригласил Интегру весёлым, почти беспечным голосом, попросив её подождать: на прощание, дабы уладить все финансовые вопросы, ему нужно было перебросить с Генрихом словечком-другим. Сам Генрих присутствовать при эксперименте отказался. — Эх, сестрёнка, ты себе не представляешь, что тебя ждёт впереди, — незнакомым, мурлычущим голосом сказал ей Эрвин, когда вернулся и захлопнул дверь. Он неуловимо изменился: плечи его распрямились, осанка зазвенела, шаг его стал упругим и пружинистым, он шёл к лабораторному столу почти вприпрыжку. — Как вы меня назвали, коллега? — удивилась Интегра. Но Эрвин так и не соизволил ей ответить. Он оказался у камеры Алукарда, наклонился к нему, карикатурно, будто в чёрно-белой старинной комедии, приложив руку к месту, где под бинтами скрывалось его ухо. Алукард, внимательно следивший за каждым его жестом, гадко, клыкасто усмехнулся и что-то ответил. Эрвин в ответ… расхохотался. — Эй, сестрёнка! Эй, леди Хеллсинг! Мне понадобится ассистент, — напевно произнес он. Интегра, отбросив в сторону недокуренную сигарету, приблизилась к камере. Эрвин, не глядя на нее, крутанул в пальцах нож неожиданно ловким, почти шулерским жестом, протянув его рукояткой в её сторону. — Последнее желание приговорённого: он хочет, чтобы контрольный надрез сделали вы, — смеясь, произнес Эрвин. — Как можно шире, — вторил ему Алукард, чуть не захлебываясь хохотом, — от уха до уха. Я буду посмертно оскорблён, если вы поскупитесь и просто меня царапнете. Нет, я хочу, чтобы вы сделали это по той отметине, которая ознаменовала мою самую первую смерть. Интегра взяла нож: рукоять его была теплой, будто бы живой, пульсирующей в агонической радости. Происходящее в её лаборатории давно вышло за пределы науки, и потому Интегру не удивили ни сгустившаяся в лаборатории тьма, ни внезапно сгустившееся время и воздух. Хохочущий Эрвин застыл, распахнув свою пасть с мелкими кошачьими зубками, вокруг неё неожиданно начали раскрываться алые глаза, принадлежащие Алукарду и… не ему. Он смотрел на неё, но это было не уродливое чудовище — порождение воспаленного, но гениального воображения ее деда. Это был сам её дед. Её отец. Их изыскания и чаяния, их стремления, что они заложили в эту мертвую оболочку, которую они, словно монстра Франкенштейна, оживляли своими желаниями и приказами. Теперь, в этой сгустившейся тьме, в безвоздушной тесноте, она как никогда понимала: нет никакого Алукарда, и никогда его не было. Была лишь воля Хеллсингов, их надежды и высокие стремления, приправленные собственным эгоизмом. И её ушедшие в пустоту предки, окружавшие её, словно божественная воля, в каждом предмете, в каждом взгляде и вздохе, вопрошали у неё: неужели она готова так рискнуть? Неужели ей плевать на достижения её отцов? Неужели она возомнит себя выше, больше, важнее, чем она есть? Кто она — карлик, стоящий на плечах гигантов, песчинка на вершине могучей горы. Этот взгляд почти поколебал её, но… Но если она — Хеллсинг, а чудовище перед ней — её желания, то она желает, чтобы его не стало. Интегра крутанула нож боевым хватом, лезвием назад, и нанесла один удар, будто пощечину, чтобы стереть эту нелепую кривую усмешку с его лица. А затем второй — по горлу. Исполосованное лицо Алукарда усмехалось ей, раскроенное до самого основания, и за ним был мираж плоти и костей, мираж живого видящего глаза, рассечённого надвое, вытекшего на пол рядом с лабораторным столом. Вязкая, чёрная кровь, которую они столь часто забирали у него на анализы, которую разобрали буквально на атомы, бурлила в разорванном горле, вырывалась оттуда толчками, мелкими брызгами. После первого удара фонтанчик ударил её поперек лица, оставив бурую полосу у нее на очках: она не отвернулась. Не глядя, она протянула нож Эрвину, который тем же летящим, танцующим шагом вспрыгнул на лабораторный стол, как она в день, когда пробудила Алукарда ото сна. Он навис над ним, лихорадочно бормоча заклинание на смеси всех древних языков. Рванул на себе лабораторный халат и рубашку, обнажая шею. И, запрокинув голову, не заколебавшись ни на секунду, вонзил узкий тонкий клинок себе в горло так глубоко, что его трепещущий от удара о кость позвоночника кончик вышел с другой стороны его шеи. Не шелохнувшись, Интегра смотрела на это жертвоприношение с внутренним трепетом, с которым, наверное, смотрели на своих жрецов древние ацтеки. Эрвин, который должен был упасть замертво, не остановился: заклинания, которые он бормотал, задергали его тело в разные стороны, точно марионетку. Он сучил ногами, грудь его сотрясала дрожь, но рука оставалась крепка. Он с силой дёрнул нож по часовой стрелке, и вёл острый, алмазно наточенный клинок, не останавливаясь, завершая полный круг, пока его голова не отпала в сторону. Его тело колотили метаморфозы мира, в который он распахнул дверцу: у него отрастали когти и чешуя, на голове его под бинтами, как ей показалось, мелькнули кошачьи уши, а у отрезанной головы наружу вывалился длинный, красный, будто у богини Кали, язык. Кровь его хлестанула до самого потолка, тело на секунду вытянулось вверх, словно от удара током. А потом безвольно ослабло, но пола лаборатории так и не коснулось. Кровь из его разорванной шеи пролилась точно в рану Алукарда. И то совершенно неожиданно… начало таять в воздухе. Истончаться, начиная с кончиков пальцев на руках. Алукард, будто и не замечавший своей тяжёлой раны, неотрывно смотрел на Интегру. «Я сделаю мое тело проводником в мир бестелесного и неосязаемого: я стану везде и нигде, — так объяснял ей свой эксперимент Эрвин, — и заберу его с собой туда, где может обитать всё… и ничего». Тело физика начало сминаться: будто кто-то огромный и невидимый схватил его, чтобы скатать в огромный шарик. Сперва изломались и втянулись в его тело руки, потом прохрустели во всех суставах ноги, а следом он сам, весь, как был, начал стремительно уменьшаться, яростно пожираемый тем пространством, которому он принес себя в жертву. Следом за ним исчезал и Алукард. На лице его Интегре мерещилась… грусть. И даже лёгкая обида. Он смотрел на неё с укором. — Вы об этом пожалеете, моя госпожа, — сказал он ей напоследок, когда от вампира остался один только парящий в воздухе рот. — Но будет слишком поздно. Секунда — и эти слова растаяли в пустоте вслед за их хозяином. Интегра провела в лаборатории почти полчаса, выжидая, не изменится ли что-то. Но исчезла даже кровь Алукарда, попавшая ей на лицо. Они оба исчезли, и теперь Интегра была абсолютно уверена, что это — навсегда. Выходя из лаборатории, Интегра с удовольствием закурила, чувствуя себя обновлённой, счастливой и целостной. Она решила не только судьбу своего рода, но и судьбу всего человечества. Человечеству предстояло обновиться вместе с ней. — Не печальтесь, мой добрый друг, — ласково произнесла она доктору Цаубереру, который нервно расхаживал по своей лаборатории взад-вперёд. — Всё, что мы сделали здесь — во благо всему человечеству. Вам ли не знать? Генрих взглянул на нее тяжело, почти обреченно. Медленно и неуверенно ей кивнул. А после снял свои тяжелые, многолинзовые очки, яростно сжал уголки своих воспалённых глаз и судорожно, слезливо, вздохнул. Интегра положила руку ему на плечо: во имя высшей цели. Во имя Знания, Генрих. Ничто это Знание не перевесит. Ни личный долг, ни преданность каким-то идеалам. Мы с тобой сами сотворим новый мир, он будет прекрасен, он будет полон, он будет жив. После этих слов Генрих неожиданно горячо, будто на что-то решившись, приникнул губами к её ладони на своем плече. Схватил её обеими руками, вжался в нее лицом, простонал что-то невнятное и взглянул на неё снизу вверх. Во взгляде его была мольба, и Интегра, не колебавшись ни секунду, наклонилась к нему, придержав прядь своих длинных волос, исполненная умиротворением и теплом сакрального знания, которым она могла и хотела бы поделиться с ним. Именно с ним. В ту ночь они с Интегрой впервые переспали. Всё повторяется, думала Интегра, как и двадцать лет назад, сидя на своём мужчине верхом в кресле, прижимаясь к нему. Его лицо было в её ладонях, она тянулась к нему, жаждущая, готовая забирать и отдаваться, изливающаяся и всепринимающая. Генрих, хватавшийся за нее, словно за последнюю надежду, словно решился на что-то. Когда он почти уронил её на пол, навис над ней, дёргаясь и неловко стягивая ногами брюки, Интегра чувствовала руками, как под его кожей словно что-то надламывается, изменяясь для неё и для него раз и навсегда. В ту ночь Генрих сказал ей: «Я не ошибся, когда решил поставить на тебя». И наотрез отказался пояснить, что же именно он имел в виду. Наутро он хмуро заявил ей, что ему необходимо переработать кое-что в «образцах» мистера Монтаны. Ему совершенно разонравился один протокол, и он не готов оставлять его. — Поверь мне, ты не пожалеешь, — почти раздражённо произнёс он. — Это добавит… добавит тебе контроля над ситуацией, если хочешь. С тех самых пор он ни разу не произнёс ни единого доброго слова в адрес своего старого знакомца и в принципе старался не упоминать его в разговорах. Странно, но Интегру это лишь ещё сильнее уверило в её неуязвимости для любых внешних обстоятельств. И успокоило.