Sinner

      Этот мужчина всегда казался ему странным до ужаса. Именно что до ужаса, потому что от чего-то при взгляде на него руки тряслись, как осиновый лист, вместе с поджилками, а колени предательски подгибались. Кросс чувствовал, что вот-вот упадёт перед ним и начнёт молить о пощаде, целуя его наверняка красивые, как и он сам, ноги и острые колени, сокрытые чёрной грубой тканью брюк.       Это иррациональное чувство страха усиливалось с каждым его приходом и Кросс всегда точно знал, что пришёл именно он: шаги у него были крадущимися, едва слышными, почти танцующими, плавными и аккуратными. Его аура затопляла почти всё помещение, стоило ему войти в огромный главный зал, погружая его в отчего-то приятный мрак. Его лукавая улыбка, казалось, разрезала худое, слишком красивое лицо от уха до уха, а ехидные голубые глаза укрывали со всех сторон, и Кроссу действительно казалось, что он тонет в этом проклятом мареве океана, такого красивого и опасного. Неотрывно следующая за Найтмером темнота кутала в свои тёплые одеяла, скрывала сильную фигуру Кросса от злых глаз Господа, наблюдающего за ними с явным осуждением, и священнику становилось настолько тошно от стыда за свои мысли о другом мужчине, что хотелось утопиться в чаше со святой водой.       Странность Найтмера заключалась даже не в том, что он с необъяснимым презрением смотрит на иконы, буравя их взглядом и всем своим видом выражая ненависть к древним картинам; не в том, что откровенно насмехается над прихожанами, что лбами бились о мраморный пол, кланяясь святым, и называет их невежественными, ограниченными идиотами; не в том, что всей своей величественной фигурой выделялся из толпы покаявшихся людей, заставляя кидать на себя многозначительные взгляды богослужителя; не в том, что, подходя к дверям, бессовестно их толкает и позволяет себе не креститься перед входом.       Кросс искренне не понимает, что с этим мужчиной не так, но от него идёт мороз по коже, оседая тяжёлым грузом на плечах, а ладони предательски потеют, стоит встать рядом с ним непозволительно близко. Едва стоит податься назад, как Найтмер дотронется до него, стиснет своими невозможно горячими ладонями его руки, переплетая их пальцы и прижимаясь со спины, жарко выдохнет на самое ухо, интимно прошепчет что-то едва разборчивое и окрасит щёки в очаровательную пунцовую краску.       Кросс мотает головой, прогоняя позорные, грязные мысли, подавляемые слишком давно, глядит в удаляющуюся широкую спину, обтянутую чёрной тканью рубашки, и обещает самому себе, что видит Найтмера в последний раз: обещает, что это последняя служба, которую он с ним проводит; обещает, что это последний жадный взгляд, который он бросает на него украдкой из-под ладоней, стискивающих цепочку тяжёлого серебряного креста; обещает из раза в раз настолько глупые и, казалось бы, элементарные вещи, — и каждый раз врёт, мучаясь от невозможности встретить, от невозможности увидеть, от невозможности дотронуться до него хотя бы кончиком мизинца. И это сводит с ума.       Когда Найтмер прижимает его к престолу, притираясь бёдрами, священник действительно не знает, как реагировать. С одной стороны Найтмер лишь смотрит на него своими невозможными глазами, растягивает бледно-розовые губы в лисьей, плотоядной улыбке и пробегается чересчур медленно по ним языком, словно дразня. С другой же, это и должно было его настораживать: Найтмер не должен был прижимать его к престолу, Найтмер не должен тереться об него и едва ли не мурлыкать от ощущения дрожи, которая пронизывала Кросса с головы до пят, и Найтмер не должен сжимать его бёдра, стоит священнику попытаться отодвинуться, упираясь поясницей в стол и стискивая в пальцах бордовую парчовую ткань. Внутри тягуче завязывается морской узел, стоит Найтмеру провести руками чуть выше, приподнимая полы сутаны, открывая голые щиколотки, и Кросс лишь тяжело сглатывает кислую слюну. Накалённые нервы натянулись до предела, готовые лопнуть от лёгкого неаккуратного движения, а слова застряли в горле, словно его стянули в тиски, давя в зародыше любой звук.       Стоит Кроссу моргнуть, как Найтмер оказывается к нему ближе, практически сливаясь с ним в одно целое и оставляя между ними всего несколько жалких сантиметров. Лицо опаляет адски горячее дыхание, заставляя скулы окраситься в нежно-розовый цвет. Кисло-сладкий аромат яблок забивается в ноздри, бьёт по мозгам, окутывает густым туманом, от которого у Кросса кружится голова. Тепло чужого тела укрывает его, словно кокон, и он едва ли ощущает, как связные мысли медленно ускользают из сознания, оставляя в голове блаженную, такую желанную пустоту. — Отчего у вас такой напуганный вид, Отче? — горячо говорит он на самое ухо, и у священника трясутся поджилки и подгибаются колени.       Мурашки бегут вдоль позвоночника диким табуном, а сердце гулко бьётся об рёбра, готовое вот-вот выпрыгнуть из груди. Кросс жмурит глаза до разноцветных мультиков под веками, чувствует, как пульс отдаёт в висках, застревает комком где-то в горле, давит на кадык и душит. Он с трудом вдыхает спёртый, горячий воздух, обжигающий слизистую и лёгкие, ощущает, как болью сводит челюсти от чересчур сильно стиснутых зубов, широко раскрывает глаза и отпускает стискиваемый дрожащими пальцами престол. — Что ты делаешь?       Слова выходят глухим шёпотом в тишине алтаря и Кросс ловит чужие руки, скользящие по его бёдрам, скрытым чёрной одеждой, за запястья, пытается вздёрнуть их вверх, подальше от себя, от своего тела, от своего позорного возбуждения. Найтмер усмехается, прикрывает глаза, целует бледные, длинные пальцы, сжимающие его запястья тугим кольцом, и чувствует, как священник под ним весь напрягается, сгибается, пытается избежать прикосновений и растворится. Горячие сухие губы нежно скользят по костяшкам, проводят едва-едва по ранкам от содранной кожи вокруг ногтей. Он целует внутреннюю сторону запястья, чуть задирая вверх рукав сутаны, и без капли смущения смотрит на красного Кросса, который готов провалиться сквозь каменный пол. — А разве не видно? — ехидно говорит Найтмер, выцеловывает тыльную сторону ладони, трётся щекой, которая колется слабой щетиной, и смотрит на него так преданно и влюблённо, что у Кросса перекрывает дыхание. — Я целую Вам руки. — Зачем? — едва выговаривает священник и упирается ногами в ножки престола, пытаясь уйти, вырваться, убежать, сделать что угодно, лишь бы Найтмер его выпустил. — Потому что мне они чертовски нравятся, — он прижимается лбом к ладони, слабо тычется в неё, словно слепой, и закрывает свои невозможно красивые глаза. Кросс сглатывает вязкую слюну, неотрывно смотрит на чёрную макушку с короткими волосами и отчаянно хочет их потрогать, ощутить их мягкость под пальцами, почувствовать полное доверие и власть. — Отпусти меня, — шепчет он, поводит плечами, а тёмная ткань, скрывающая тело, чувствуется инородной и жутко неприятной. — Перестань. — Не бойся меня, — говорит Найтмер ему на ухо, прижимается к нему животом, и у Кросса в пятки падает желудок с отчётливым грохотом, когда твёрдый член мужчины упирается ему в бедро. — Я не сделаю ничего плохого.       Аура Найтмера окутывала его сильнее, аромат яблока всё настойчивее врезался в мозг, отпечатывался там, как молитва, и Кросс чувствует, как у него потеют ладони не только от жара чужого тела, прижимающегося к нему, но и от волнения. Лёгкие распирает обжигающий воздух, внутренности пылают огнём, словно к ним прижали раскалённое тавро, перед глазами расплываются очертания комнаты, и он не совсем понимает, где находится. Голова кружится, навязчивая боль неприятно пульсирует в висках и Кросс несдержанно слабо стонет, вцепляясь пальцами в хлопковую рубашку. Он мнёт ткань в руках, царапает её и упирается лбом в подставленное плечо, когда Найтмер целует его за ухом, ведёт языком по коже и усмехается, глядя, как краска переходит на шею священника. Он переплетает их пальцы, сцепляет в замок и прижимается скулой к чужому виску, выцеловывает нечто непонятное, одно ему известное, и шепчет всякие вульгарные глупости на ухо.       Кросса всего трясёт, он задыхается и тонет в жаре тела Найтмера, в его объятиях и поцелуях, тонет в его обжигающих ладонях, что гладят его по спине круговыми движениями, тонет в его ласковых словах, что сладчайшим мёдом льются в уши, расшатывая холодный разум, тонет в нём самом, в таком сильном и красивом. Кросс вновь несдержанно стонет, уже громче, когда сильные пальцы стискивают заднюю область его шеи, вплетаются в короткие светлые волосы, массируют затылок, заставляют его ненавязчиво откинуть голову назад, подставляя беззащитную шею под мягкие поцелуи. Короткие ногти чуть скребут по коже головы, вызывая табун неконтролируемых мурашек по всему телу, и его всего передёргивает, когда другая рука мужчины, до этого стискивающая его ладонь, скользит под подолом рясы, словно бы назло игнорируя вставший член.       Горловина сутаны неприятно впивается в шею, у Кросса дрожат пальцы, и он пытается расстегнуть пуговицу на вороте, желая впустить в себя немного желанного воздуха. Найтмера вокруг него слишком, просто непозволительно много, он окружает его со всех сторон, и Кросс не может надышаться им. Не может надышаться запахом слегка забродивших яблок, ароматом крепкого кофе и чего-то незнакомого, будто бы потустороннего. Он неотрывно ведёт руками по чужому телу, оглаживает перекат сильных плеч, щупает тонкую талию сквозь ткань тёмной рубашки, ведёт пальцами по шее, чувствует, как там под кожей скачет кадык, и жар липкой волной отдаёт в пах.       Кросс нетерпеливо стонет, когда Найтмер, ухватившись за крепкие бёдра, усаживает его на престол, бесцеремонно скидывая с него Евангелие и тяжёлый крест. Он втискивается между широко разведённых ног, плотно прижимаясь вставшим членом к паху Кросса, оставляет настойчивый поцелуй на скуле, посылает обжигающий разряд тока по венам, и аккуратно ведёт пальцами по груди, цепляя маленькие пуговицы на одежде. У Кросса перекрывает дыхание и немеют руки, когда пуговки чересчур медленно выскальзывают из петель, а Найтмер просовывает обжигающие ладони под чёрную одежду, оглаживая сильную спину и плечи. Он целует чуть шершавыми губами подбородок, выцеловывает линию челюсти, скользит по шее и прикусывает острыми зубами чуть повыше кадыка, оставляя небольшое пятнышко. Он царапает ногтями спину, словно клеймя его (ты мой, ничей больше, ты навсегда со мной, я никому не позволю тебя отнять), рычит и тянет за волосы, заставляя упереться взглядом в исписанный божественными картинами потолок. Святые обречённо смотрят на них, на то безобразие, которое они вытворяют, и Кросс зажмуривает глаза, чувствуя, как Найтмер втягивает нежную кожу на шее, и нерешительно вплетает пальцы в его волосы. — Найтмер, — в беспамятстве выстанывает священник и прогибается в пояснице. — Найтмер.       Тело всё горит, словно в лихорадке, и Кросс сам стягивает верхнюю часть сутаны, позволяя ей упасть до самых бёдер. Он слегка передёргивает плечами и снова прижимает Найтмера к себе, жадно целуя. Руки скользят по чужим плечам, и он слабо стонет, когда Найтмер прикусывает его верхнюю губу, оттягивая её на себя и горячо выдыхая. Он давит Кроссу на грудь, заставляет его опереться на предплечья, едва ли не ложась на пустой престол, и покрывает голые плечи укусами, поцелуями и слабо ощутимыми касаниями пальцев, шепча что-то едва разборчивое. Кросс напряжённо сглатывает, вновь зажмуривает глаза и сжимает в пальцах чёрные волосы, то ли оттягивая Найтмера от себя, то ли притягивая ближе к себе. Это всё неправильно, неправильно, неправильно, неправильно. Боже, почему неправильно, если ему так хорошо? — Вот именно, — хрипит Найтмер ему на ухо и прикусывает за шею, облизывает, целует и оставляет тёмно-бордовый засос. — Эти глупые рамки тебе ни к чему, Кросс. Слушай меня, слушай мой голос, я подарю тебе такое удовольствие, о котором ты и не мечтал даже в самых постыдных грёзах.       Глубокий голос отдаёт эхом в голове, слова, словно змей-искуситель, окутывают его с головы до ног плотными пульсирующими кольцами, и Кросс упирается в чужое плечо лбом в поисках поддержки внутреннего состояния. Устои, которые много лет держали его разум в суровых железных тисках, рушатся слишком быстро, и священник цепляется за Найтмера, как за соломинку, боясь утонуть в той анархии, что творилась у него внутри. Тот ласково гладит Кросса по голове, вытирает капающие слёзы и в круговую оглаживает широкую дрожащую спину, чувствуя, как перекатываются под ладонями крепкие мышцы. Прекрасно можно прощупать каждый хрупкий позвонок, который можно вырвать прямо сейчас, раздавить всего лишь пальцами, растереть в пыль, переломать и засунуть обратно на место, наблюдая, как в адской боли и нескончаемой агонии крутит священника подле его ног.       Кросс громко вдыхает воздух через плотно стиснутые зубы, когда горячая ладонь мягко сжимает его член, оттягивая крайнюю плоть и оголяя головку. Найтмер проводит снизу-вверх по дрожащим ногам и сжимает чуть сильнее пальцы на твёрдой плоти. Кросс жмурит глаза, сжимает престол чуть ли не до боли в руках и хмурит густые брови, когда Найтмер аккуратно оглаживает головку, мягко трёт уретру и спускается почти до самого основания, чуть пережимая. Кросс нетерпеливо елозит задницей по столешнице, громко дышит и цепляется за Найтмера, чувствуя, как его собственный член, всё также сокрытый тканью брюк, трётся о бедро.       Найтмер ненавязчиво толкается в него и тихо выстанывает что-то на самое ухо, вылизывает шею и кусает, сжимает пальцы плотным кольцом и резко двигает рукой по члену. Кросс выдыхает ему в плечо и опускает трясущуюся руку на чужую ширинку. Ладонь опаляет жаром, он тяжело сглатывает, чувствуя, как немеет язык, и трясущимися пальцами расстегивает ремень на брюках. Пряжка громко звенит в тишине алтаря, Кросс едва-едва касается влажной головки члена и чувствует на себе невыносимый взгляд Найтмера, прожигающий практически насквозь. Он ведёт ладонь ниже, слабо сжимает и тут же одёргивает руку, когда Найтмер низко стонет, прижимаясь к нему совсем-совсем близко. Господи, как же стыдно. — Надо же, — Найтмер накрывает ладонь Кросса своей, чуть сжимая его запястье, — какой нетерпеливый. Такой умница для меня. Ты молодец, детка.       Кросс полузадушено всхлипывает в перекат чужого плеча, когда Найтмер припечатывает его своим весом к столешнице и вгрызается в беззащитную шею, прокусывая кожу чуть ли не до крови, оставляя яркий след. Кросса передёргивает, он зажмуривает глаза и, в удивление для самого себя, возбуждённо стонет, чувствуя, как от внезапной боли член крепнет ещё больше. Жирная капля предэякулята медленно скатывается с головки, и Найтмер ловит её пальцами, растирает по тонкой коже и надавливает на взбухшие вены, оплетающие весь ствол. Он, странно улыбаясь, прижимается губами к шее, ласково проводит языком по пульсирующему укусу и вновь кусает его чуть повыше, сжимая челюсть сильнее необходимого. Кросс сжимает бёдра, смотрит слезящимися красными глазами в потолок и раскалённое тавро обжигает внутренности новой порцией болезненного тепла. — Умница, — Кросс хнычет от горячего шёпота на ухо. — Ты умница, Кросс. Так течёшь для меня, так стараешься. Ты хороший мальчик.       Слова сладкой патокой льются в уши, стекают вниз по животу и оседают тяжестью в паху. Кросс вцепляется негнущимися пальцами в ткань рубашки и громко, надрывно стонет, зажмуривая глаза. Алтарь вторит ему эхом, и он бы точно сгорел со стыда, если бы больное удовольствие не тянуло его вниз по наклонной. Горячая ладонь скользит по груди, пальцы очерчивают соски и слабо сжимаются на горле. У Кросса закатываются глаза, он бездумно вываливает язык и дышит загнано, как самая настоящая псина. Он впивается ногтями в крепкое предплечье, чувствует, как под кожей перекатываются крепкие мышцы, и скулит на высокой ноте, стоит Найтмеру сжать пальцы покрепче.       Кросс хнычет от собственной чувствительности, от умелых рук на члене. Найтмер шепчет ему пошлые комплименты на ухо, его голос едва-едва дрожит, будто это не его член сейчас так скованно трогает Кросс, будто это не Найтмер делает с ним то, чего делать в принципе нельзя. Его лицо едва-едва тронул очаровательный розовый румянец, и Кроссу неимоверно стыдно за то, как он выглядит. Яблочный аромат становится всё настойчивее, он заполняет собой всё вокруг, и Кросса ведёт. Он открывает рот в немом крике, распахивает глаза и болезненно выгибается в спине, когда сжатая до предела пружина внутри наконец разжимается. Его всего трясёт, в ушах противно шумит радио и Кросса безжалостно кидает за черту оргазма. У него болезненно выламывает суставы, он становится чуть ли не на лопатки и кричит, пока Найтмер и не думает замедлять сумасшедше быстрые движения на его члене.       Перед глазами плывёт потолок, святые никак не могут собраться в одну кучу и Кросс с трудом вдыхает в сжатые спазмом лёгкие раскалённый воздух алтаря. Тело ощущается словно свинцовым, Кросс с трудом может оторвать руку от престола и дотронуться до своего мокрого живота. Вина тяжестью давит на плечи и Кросс готов самолично утопиться в чаше со святой водой, лишь бы никто не узнал о его позоре. Боже, Господи, умоляю, прости меня. — Только не ври, что тебе не понравилось, — тьма сгущается вокруг распятого на престоле священника, голос доносится одновременно со всех сторон.       Кросс слепо крутит головой, пытается найти знакомую фигуру, но лишь чувствует удушливый аромат кислых яблок и, кажется, травы. — Это же намного лучше, чем часами истязать себя, стоя на коленях перед безвкусными фресками, и читать написанные какими-то идиотами тексты.       Голос сочится ядовитой усмешкой и Кросс чувствует горячую ладонь на своей скуле. Большой палец ласково скользит по шраму под правым глазом, тёмное нечто мягко мурлычет, наблюдая за расфокусированным взглядом серых глаза, и властно улыбается, стоит Кроссу потянутся за покровительственной лаской. Склизкие пальцы вцепляются в волосы, темнота фырчит и склоняется над голым телом, оплетая его какими-то лозами. — Я крайне рад нашей встрече, мой дорогой Кросс, — тёмная слизь крупными каплями капает на дрожащий после оргазма живот, словно укрывая одеялом. — И очень надеюсь, что мы сможем повеселиться так снова, потому что мне бы хотелось увидеть тебя ещё раз, но уже на нашей стороне.       Кросс не может понять, откуда доносится голос, есть ли у этой чёрной штуки лицо и не спит ли Кросс в принципе. Он ведёт носом по запястью гладящей его руки, пытается ухватиться за тёмную материю, прижать к себе, обнять, поцеловать, но она ускользает, просачивается сквозь пальцы, и темнота смеётся над его жалкими попытками. — До скорой встречи, дорогой.