Аллодоксофобия

      Знакомый белый потолок больничной палаты, вот что встретило его этим утром. Сегодня, вероятно, никаких чудес. Голова налита свинцом, перед глазами всё плывет и пляшет. Стабильность — это хорошо. Изуку с трудом принял сидячее положение, на душе, не понятно от чего жгуче досадно. Просто отвратительно. Кажется вчера, или когда это чёрт возьми было, он опять повёл себя как последняя мразь. Эгоистично, отвратительно, глупо и опрометчиво. Не помог, не спас, не сделал хотя бы что-либо. Не-не-не, как же их дьявольски много, этих «не». Аж до крохотных капелек слёз обидно от всего этого.       Вот казалось бы, вырастет он, да станет всё проще да легче. Появится у него треклятая причуда, пускай и слабенькая, бывшие одноклассники о нём позабудут, и, может быть, станет он всё же героем. А вот нет, мечты порушились с крахом, а маленькие чертята-дьяволята его точно уж психического расстройства с радостью плясали на развалинах. Чем старше, тем сложнее, запутаннее, обиднее. Тем отвратительнее на душе, тем дальше и одновременно ближе наивные детские мечты. Чем старше, тем страшнее задумываться о будущем, о последствиях своих глупых опрометчивых слов, и слишком быстро принятых решений. Чем старше, — тем больше хочется забиться в какой-нибудь темный, пыльный, но свой личный безлюдный уголок. Остаться там навсегда, да жить в радости и достатке.       А этого Мидория Изуку, наверное, и хочет. Хочет быть один. Хочет быть собой хотя бы с самим собой, как бы то глупо и по-ребячески не звучало. Он не хочет быть Мидорией Изуку, не хочет быть человеком, боящимся каждого взгляда и полу-вздоха в свою сторону. Понимает что никто не смотрит, что всем плевать, что никто не обратит внимание на его малейшие ошибки. Понимает-понимает-понимает. Слишком уж много он временами понимает. Знает что должен преодолеть страхи, осознаёт что не сможет стать героем без этого. Так же он знает и то, что обязан им стать. Нет, не так. Он хочет, мечтает, желает всем сердцем этого. С самого детства. Стать героем, спасать людей, жертвовать собой, это то, чего он хотел всегда. То, чего хочет он и сейчас.       Он обессилено плюхается обратно на пружинящий матрас больничной койки, на дворе ночь, все спят, вокруг тишь да гладь. Изуку сворачивается в калачик, поплотнее заворачивается в пуховое одеяло, обхватывает себя руками поперёк туловища, и, посильнее впившись шрамировнными пальчиками в плечи, тихо всхлипывает прикусив губу. Где-то в глубине души молится чтобы в палате с ним никого не оказалось. Показывать свои слабость — как-то не по-геройски. Всхлипывает ещё раз, на этот раз утыкаясь лицом в подушку и всё так же не понимая почему сегодня всё опять так плохо. С такими мыслями и засыпает, так и не вывернувшись из одеяла.       В следующий раз просыпается уже на рассвете, головной тянущей боли нет. Стабильность куда-то пропадает. На тумбочке непонятно откуда взявшийся стакан воды, на стоящим спинкой к стене стуле — его геройский костюм. Изуку спохватывается поздновато, вспоминает о содержимом одного из карманов и молниеносным движением потягивает руку в желании нащупать в ткани костюма заветный коробок. Пусто. Пусто чёрт его дери. Сердце кажется на минуту приостанавливается, и замирает на месте вместе со временем. Может быть, ему всё причудилось? Не отдавал он Шигараки Томуре никаких сигарет, а тот не возвращал их обратно. Но вот четкие воспоминания, ощущение боли в отбитых насмерть ногах и куча синяков говорили об обратном.       В этот момент он и понял смысл фразы о том, что нужно для начала думать, а лишь потом делать. А сейчас на него и обрушилась вся тяжесть происходящего, вся глупость, и на этот раз уж точно безысходность ситуации. А ведь всё могло закончиться гораздо раньше, он мог просто поговорить с мамой, мог не срываться, не ссориться, не возвращаться за сигаретами и в конце концов не сбегать. На самом деле, он мог поступить ещё проще. Не поднимать упаковку сигарет, не сбегать от толпы людей, не болтать с Шигараки Томурой. И опять так много «не». Он мог, да не поступил так, движимый каким-то глупым иррациональным желанием. А теперь ему придётся пожинать плоды своих ошибок. Придётся.       — Мидория, — раздаётся резко, неожиданно, до жути грубо. Изуку резко оборачивается, и всё же, в палате он был не один. Иида, как же он мог о нём забыть. Мидория мельком пробегается по другу взглядом, тот жив-здоров, привычно хмурится значит всё в норме.       — Иида, — по лицу расползается облегчённая улыбка. — Я так рад что с тобой всё...       — Со мной, да, — договорить Мидории не дают, перебивают, грубо и бесцеремонно. Тенья хмурится сильнее, а Изуку в недоумении приоткрывает рот чтобы спросить, что же всё-таки не так. — Ты не помнишь?       — О чём ты, — вяло мямлит Изуку, обхватывает колени в кольцо рук, в попытках скрыть нервные подергивания.— Всё ведь в порядке...       — Ты правда не помнишь? — младший брат Ингениума поднимается на ноги, а Мидория всё же убеждается что с ним всё в норме. Тот подходит ближе, но на кровать не подсаживается, остаётся стоять, всеми силами возвышаясь над младшим. — Герой Индеец, — от одной фразы всё рушится, а ведь Изуку понимает, в чём сейчас его будут обвинять. Он не хочет слушать, не хочет слышать. Он поступил правильно, к тому же, прибежавшие герои точно спасли его, так что он не виноват ни в чём. Всё просто чудесно. — Он мёртв.       — Мёртв? — он давится своим же словом. Нет, нет и ещё раз нет. Иида ведь лжёт, просто давит на него. Индеец был в порядке, Изуку и бросал его там зная, что тот выживет. Он же герой, они выносливы, сильны. Они герои. Нет. Всё ложь, гнусная, но такая сладостная и желанная. Он знал, понимал, догадывался, что бросая героя там, обрекает его на смерть. Он врал самому себе, убеждал, обещал, говорил, что всё будет хорошо. Понимал, осознавал где-то в глубине души что каждое слово — ложь. Знал, что Индеец не мёртв, но продолжал убеждать в этом Ииду. Знал, что он не выживет, но продолжал убеждать в обратном себя. — Но всё же хорошо! — вырывается неожиданно громко. Изуку шипит на самого себя, понижает тон и продолжает. — Пойми, Иида, — протягивает руки вперед хватая друга за плечи. — Он и так бы умер, шансов у него не было, — наклоняется ближе, давит как на чужие плечи, так и на чужое сознание. — А мы..       — Герои, Мидория, — его резко отодвигают от себя. Иида хмурится разочаровано, так непривычно. Изуку отскакивает как ошпаренный, отдёргивает руки как от огня испуганно уставившись на одноклассника. — Индеец был жив, и мог выжить. Тогда ты мог остановится на пару секунд. У нас был шанс помочь. Он был. — на этом первый утренний диалог оканчивается. Заканчивается с неприятным послевкусием, с тянущим на дно ощущением недопонимания.       Пару раз в палату заглядывали выполняющие свою работу медсестры, у которых Мидория и смогу узнать что с событий в Камино прошло всего несколько часов. Иида уснул, а сам Изуку так и остался сидеть в постели, понимая, что скоро к ним точно заявятся целые скопища людей. И не ошибся, пожалуй, впервые за это время. К его удивлению никаких репортёров, учителей, или даже Всемогущего. В палату, с лёгкостью отодвинув входную дверь тихо прошествовал Тодороки Шото, самый, на данный момент неожиданный гость. Он окинул взглядом мирно спящего Тенью, явно стараясь убедиться, что он не притворяется. Изуку удивлённо приподнял бровь в ответ на приветственный кивок. Что Тодороки делает тут, всё так же не ясно.       — Доброе утро, — как-то странновато хмыкает Шото.       — Доброе, — неуверенно бормочет младший в ответ. — Ты тоже стажировался рядом с Камино? — высказывает первую догадку Мидория.       — Да, — затянутая пауза. — Я стажировался у Старателя, во время патруля задержали Стейна.       — А, — неосознанно произносит Изуку. Это хотя бы что-то объясняло, так что, Тодороки Шото, спасибо и на таком объяснение своего присутствия.       — Твоё? — Шото протягивает руку вперед, на ладони вальяжно расположилась подаренная Шигараки Томурой пачка сигар. Наследник Одного За Всех замирает на месте, откуда Тодороки это взял? — Можешь не отвечать, — вздыхает гетерохром. — Ответ знаю и так, — протянутая рука убирается обратно в карман.       — Я, — голос хрипит и нещадно срывается, хотя, кажется, то, что упаковка оказалась именно у него, действительно чудо. Особенно, если её не видел никто другой.       — Не видел, — кивает Шото. На недоумевающий взгляд лишь отвечая: — Ты говорил вслух. Но, я действительно молчал, это не сильно меня волнует.       — Спасибо, — Изуку выдыхает облегчённо, кажется, он действительно невероятно благодарен сыну Старателя. Кажется, он оказался по настоящему хорошим человеком.       — Но всё же, меня волнует другой момент, — он прерывается, давая Мидории время на то что бы поднять голову и вновь взглянуть на него. — Лига злодеев. Как ты связан с ней? — вот тут-то слабое сердце Изуку и совершает кульбит. А потом, кажется, останавливается.       — Откуда ты... — опять произносит он то, чего не хотел. Опять, вновь навлекая на себя ненужные подозрения.       — Я видел вас на крыше, — хладный взгляд исподлобья. — Ты предатель в ЮЭЙ? — прямолинейно и абсолютно неправдиво. Осталось лишь доказать, сказать что на самом деле Изуку просто.. Просто что? Возвращал Шигараки Томуре его же сигареты? Решил поболтать с лидером Лиги? Звучит не менее странно. Вот Изуку так и застыл с приоткрытым ртом ошарашенный чужими словами. Говорить нечего, оправдаться никак. По правой щеке медленно покатилась непрошеная слеза, кажется, он и сам не заметил как разревелся.       — Я не, — тихий всхлип. Изуку старательно пытался утереть руками начинающее пятнами краснеть лицо. — Я правда не предатель. Просто, просто.. Я увидел их и, — Шото остановил жестом руки, на лицо его Мидория предпочел не смотреть.       — Прекрати, — холодно, все так же холодно и безразлично. Как же уже от этого тошнит. — Предположим, что я понял то, что ты пытался сказать, — усталый вздох сопутствует его словам. — Но запомни, любой повод, или же допрос учеников по поводу их подозрений по поводу возможных предателей, и я расскажу всё, что видел. Ничего личного, — беззлобно, скорее устало. — Пока что, я промолчу. Но лишь пока что, Мидория.

Лишь пока что.