Крепче, чем хмель

Просыпаюсь от пощёчины — и, осознавая раскатывающуюся по ладони боль, понимаю, что дала её себе сама. Туннельное зрение уходит очень медленно, как кот, которого впервые в жизни гонят со стола, не верящий в такую наглость со стороны хозяев. — Это не нужно. Зачем причинять себе боль? Рывком сажусь, насилу оторвав спину от ноздреватого песчаника бастионных укреплений. Туман рассеялся, бриз проснулся — и явно решил, что мои рёбра сойдут ему за гитарные струны. Мужчина, возящийся с рюкзаком, замирает, тревожно оглядываясь на меня. — Леон? Обозналась, конечно, откуда ему быть здесь. Ошибка молодости, друг, любовник, несостоявшийся муж… ну правда, откуда? — Леон, если так хочешь. Он распрямляется, легко и ловко. Не Леон, конечно, но от этого не легче. Тру глаза кулаками, пытаясь отогнать знакомые образы, навеянные кислородным голоданием: Гильермо, Брэдли, ещё эта модная бородка, кошки б её побрали… на кого же ты похож? Когда отнимаю ладони от лица, она уже сидит передо мной, насмешливо изогнув сбритую бровку. Майка на четыре размера больше привычно сползает, бретелька не хочет держаться на тренированном плече. Дженни, страсть моя холтийская… нет, такое на галлюцинации уже не спишешь! — Я могу быть им. Могу быть ей. На твой вкус, только пожелай. Какой меня видишь, такой к тебе выйду. — Зачем я тебе? Зачем… там внизу? — Это для прощения. Чтобы живые не тонули в горькой памяти. Он утонул. Не может вернуть то, что хранит. Нужно довериться, а он не может. Ты — можешь. Ты живая. — Это не ответ, — перехватываю руку, которой она тянется коснуться моего лица, и память совсем не к месту подкидывает ощущения, которые вызывали у меня эти пальцы. — Живых много. Почему я?.. — По праву, — она не настаивает, но и не отнимает руки. — Потому что можешь. Того, кого он ждёт, будут помнить благодаря потомку врага. Вражда потухла — он этого не знал, а теперь и живые забыли. Так не должно быть. Взгляд падает на колыхающий полными морской воды боками гермомешок — надо же, не потеряла… Кажется, этот журнал прояснит чуть больше, нежели я рассчитывала из него извлечь, если только не развалится от тряски. — Не люблю, когда меня используют втёмную, — хрустнув костяшками, решаюсь встать. — Но за выручку спасибо. А сразу начистоту рассказать было нельзя? — Ты бы задумалась, — насмешливо щурится — не как Дженни, но мучительно знакомо. — Было бы труднее. Ты шла бы с опаской, с недоверием, с враждой. А так ты просто шла, как ходишь всегда. Навстречу. Без тайны. Растираю продрогшие руки и с изумлением понимаю, что азотное коварство их миновало. Тоже тебе спасибо, подружка? — Покажись. — Я здесь, перед тобой. — Покажись, какая есть. Не надо прошлого. Сама ведь только что учила… прощать. — Какая я есть, я тоже в твоём прошлом. Шаг — и Лара каким-то чудом подныривает под руки, и под её пальцами так тепло и трезво. А, сгорела ель, гори и корни! Вести себя с фольклорными элементами так, как велит земной разум — всё равно что пытаться поймать грозу в мешок. — Только плясать не тащи, — целую её в лоб, боясь коснуться крыла, словно оно осыпется бабочкиной пыльцой, — от такого я сейчас сломаюсь. — Хорошо, — легко соглашается она. — Не время для пляски, время для другого. Не привыкай быть, как он там, внизу. Есть ты — нет смерти. Есть смерть — нет тебя. Дыши со мной, пьяней со мной! — Найдём для этого местечко пошумнее? — это я говорю ей уже совсем в приоткрывшиеся губы.

Создатель, как врут, из умерших воскрес, А мне и не светит такое, И Бешеный я, альмиранте Вальдес, Вовек не узнаю покоя, А небо светлеет, и тает луна В неверном сиянье рассвета, Блеснёт, как слеза, на столе у окна Серебряная монета…