И в тучах лицо своё прячет луна, И стонут осколки бокала, Он думает: «Как же упрямо она Меня средь живущих искала…»
Противу ожиданий, просыпаюсь в своём номере и одна. Будильник гремит давешнюю песню, которую я точно не ставила. Провожу пальцем по экрану — воображаю, что ножом по горлу. Цивильная постель и душ всё-таки расхолаживают. В походе высыпаться за сколь угодно малое время гораздо проще. За окном предрассветный, самый тёмный час. Много времени упаковаться не надо — я и рюкзак-то не разбирала толком. Взваливаю его на плечи, собираюсь на выход — и вижу в дверях тёзку, словно она нарочно стояла и ждала, как собачка у магазина. Ещё и в глаза заглядывает так въедливо, словно в окуляр микроскопа. — Ты отвратительно бодра, — говорю вместо «доброго утра», с садистским наслаждением проворачивая ключ в замке. — Отшлёпаю мелкую засранку. — Засранку не надо, ладошку испачкаешь, — отбривает она, ловит меня за руку и целует тыльную сторону ладони. Ну как после этого не смягчиться? Идём молча, только перемигиваемся — всё обговорено ещё накануне. Зябко даже сильнее, чем я предполагала: пал туман, скатившийся с царящей над городом горы, и бриз в нём захлебнулся. Чайки и кавиоты не решаются подняться на крыло и оглашают мглеющие улицы похожими на икоту воплями — рука непроизвольно тянется к пистолету. Хочется верить, что муть разойдётся, пока доберёмся до места — если, как говорит Лара, там скалы, то ползать по ним, отмахиваясь от этого молока перед глазами, я не хочу. Оглядываюсь на неё и ошарашенно замечаю в её глазах слёзы. — Эй, что-то не так? Накрываю костистые плечи неловким объятием. Как же меня бесит любовь нашей сестры удариться в чувства, которым любая мелочь может послужить спусковым крючком. Себя на этом ловлю — поколотить готова. — Порядок, — тёзка шмыгает носом и плотнее вжимается под полу косухи, которой я её укутываю. — У меня с этим туманом… своё, личное. Когда вершины не видно, всегда плакать хочется. И топ на том боку, куда она уткнулась носом, моментально промокает, а я глажу её по выступающим лопаткам, недокормыша, потому что идти куда-то в таком положении, когда за плечами маячит рюкзак со снарягой — ну нет, я вам не цирковая атлетка. Скалы оказываются даже не скалами, а руинами — один из бывших бастионов, защищавших город, облизан волнами и ветрами настолько, что уже на творение рук человеческих не похож. Слышна, но не видна за туманом перекатывающаяся вода — там, совсем невдалеке, влачит к заливу волны Энтенизель; интересно, как это массы воды могли переместиться так, чтобы притащить корабль сюда, чуть ли не к самому эстуарию? Шторм? Лучше сказать, моретрясение, если захватило обломки даже с грунта, а впрочем, я добытчик, а не океанолог. Теперь время фонарей, а ещё — держаться за руки: я свечу, а Лара ведёт, и гравий хрустит под подошвами, словно на зубах великана — старинных укреплениях. Туман редеет, прибой ластящимся псом лижет носки берцев. Надо же, пирс сохранился, хотя и похож больше на кусок окаменевшего сыра. Она кивает: здесь, и показывает в открытое море. В последний раз задумываюсь о том, не оставляю ли слишком ценного имущества на девчонку, знакомства с которой — сколько-то дней переписки плюс вечер зажиманий в укромных уголках, а потом начинаю раздеваться и облачаться опять. Только разогнав складки по найеритовому гидрокостюму, понимаю, что всё это время тёзка не сводила с меня глаз. — Нравится? — не уточняю, что именно. Захочешь свести всё к невинному пустяку — сведи. — Когда-нибудь и у меня будут такие, — облизнувший тонкие губы язычок не оставляет сомнений, о чём она. Креплю баллоны, укутываю гермомешком пистолет, проверяю, как ходит нож в ножнах на бедре, слегка докручиваю редуктор. — На удачу? — подмигиваю Ларе и получаю мимолётный, как солнечный зайчик, поцелуй. Скрываю глаза и нос под маской и осторожно иду в море. Глубина начинается быстро, но плавно. На удивление, вода чище и прозрачнее воздуха, хотя к моменту подъёма это наверняка изменится. Луч фонаря сжался, уплотнился, и им, как щупом, я обвожу вокруг себя, чтобы понять, куда и как плыть. Так значит, бастион не возведён на скале — он сам высечен из неё, отважной одиночки, единственной осмелившейся вылезти наружу в окрестностях горы. А под водой она снова уходит под берег, сперва плавно, позже круче — и вот там-то, в придонной мгле, тянутся ко мне, тянутся к свету фонаря сбросившие с себя спуд песка рёбра шпангоутов. Шевельнув ластой, даю себе первотолчок и начинаю опускаться. Сперва обплыть, — облететь, нравится мне думать, — корпус по периметру. Осторожно, не приближаясь больше, чем нужно — на случай, если дерево так обветшало, что развалится просто от движения воды. Вряд ли, иначе бы линеал — да, у нас тут целый линеал! — уже бы сложился карточным домиком, но небываемое бывает. Кормой корабль уткнулся под скалу, княвдигед кажется зубастой пастью, безмолвно воющей на невидимую сейчас луну. Жаль, значит, надстройка на юте сильно повреждена — имя придётся отыскивать по косвенным признакам… А впрочем, не так уж и сильно: штурвал и бизань размозжены всмятку, но протиснуться в жилые каюты можно. Сонная мурена, встрепенувшись, выворачивается из пушечного дула и старается удрать в темноту; в коридоре в воде то тут, то там висят неаппетитные куски чего-то, когда-то бывшего растениями. Не отвлекаясь на двери по сторонам, скольжу к капитанской каюте. Если сохранился судовой журнал, то он там, а в нём и имя корабля, и много другого полезного. Одна створка двери уже распахнута, под таким углом лежат обломки. Приоткрываю вторую и даже не успеваю порадоваться удаче, видя перегородившую путь доску с резными буквами «…ordkr…», потому что в следующий миг слышу то, чего здесь услышать была никак не должна. — Du bist kein Admiral, — голос раздаётся чётче, чем даже на воздухе. — Und kein Erbe. Du gehörst nicht hierher, Froscherin. Geh weg! Фигура, которую выхватывает из мглы фонарь, не висит в воде, как я — стоит на палубе, наплевав и растерев на гравитацию, и перегораживает проход. Сжать бы сердце в кулак, задушить рванувшийся по венам адреналин; ну же, не в первый раз мистика на твою голову, веди себя как аристократка! Как не хватает возможности ему ответить! Жёсткой я быть умею, звук собственного голоса меня бы сильно успокоил. Медленно отодвигаюсь от двери, жестами показываю, что готова послушаться, на всякий случай нашаривая нож — Das hier liegt dir nicht gehört. Es wartet auf den Erben. Geh weg! Зря я посветила ему в лицо. Сейчас меня даже сгнивший мертвец не напугал бы так сильно, как это совершенно нормальное лицо. Лицо фаната, зацикленного на кумире, для которого весь остальной мир ощущается, как сквозь волглую, оставшуюся там, на поверхности, пелену тумана; лицо вдвойне неуместное на фоне смятой, как от мощного удара, грудной клетки. Да как же я уйду, лейтёха сопливый, когда ты стал посреди дороги, как шлагбаум?! А отодвинуть его, коснуться хотя бы одежды — ещё страшнее. Уж я-то знаю, почему этого делать не следует. Тогда путь один. Отталкиваюсь от переборки — и всем весом ударяюсь в «…ordkr…», которая легко отлетает с дороги. Лихорадочно заталкиваю её обратно, зная, что если выходцу вопьётся, то он и железобетон пройдёт насквозь, а не то что эту хлипкую доску. Но сейчас он ворваться не спешит, и я успеваю осмотреть каюту. Половина её расквашена в щепу, но уехавший в нижний угол стол цел. От любопытства кошка сдохла, сказал бы Тристи, если бы увидел, как я, у которой сидит на хвосте мертвец, роюсь в ящиках стола, по счастью, не закрытых на ключ. Стол хороший, из морёного дуба, поднять бы наверх да поставить у себя в поместье… Самой смешно от того, какая чепуха лезет в голову в момент, когда рок нависает над ней. Журнал и в самом деле находится, и с трудом умещается в гермомешке. Восстанавливаю дыхание, хотя это вряд ли уже поможет — баллон на последней четверти запаса. Поистратилась же я на вас, господин лейтенант… В пролом в подволоке заглядывает и тут же зажмуривается невесть как отразившееся для этого солнце. Почему бы и мне не воспользоваться этим путём? Чьи-то ржавые ножны вполне годятся в качестве ломика. Приподнимаю и отрываю доску за доской, волокно за волоконцем, стараясь действовать не спеша и размеренно. Проделав достаточное отверстие, чтобы пробраться, просовываю наружу голову и плечи… и меня хватают за них нечеловеческой хваткой. От неожиданности выпускаю из губ мундштук. — Einbrecherin! Проклятый во всех смыслах дрикс караулил снаружи. Он ещё что-то говорит, держа меня, словно рыболовный трофей, а я бьюсь, разрываюсь меж необходимостью поймать, вернуть мундштук — и не выдохнуть, не упустить последний глоток воздуха, оставшийся даже не в груди — в горле. Обе такие неотложные — и такие невыполнимые!«…на дно опустившись, я вспомнил о ней, Да выбраться не было силы. Как долго она тосковала по мне — Она и теперь не забыла!»
Резкий перепад давлений тараном ударяет по ушам — словно незримый исполин выпалил в морскую гладь из пневматической пушки. Медленно, как в кино (хотя понимаю, что на самом деле — быстрее мысли), она вгибается широкой плоской чашей, обнажая скалу, корабль, даже дно, словно залив вдруг решил почувствовать себя воронкой торнадо — и в этой воронке я успеваю урвать глоток такого нужного, бесценного воздуха… …и ухватить широкую жёсткую ладонь. Обрывки гидрокостюма остаются в руках у дриксенца, но мне плевать. Пусть коченеют конечности, пусть ломает кессонка — но наверху! Где воздух! Солнце! Там солнце, я точно знаю… почему в глазах так темно?