***
Благославенная бессознательность поглотила его, наконец, не от усталости и не от снотворного дротика в крови — Смотритель физически не вынес собственного стыда. Он проснулся позже, чем ему когда-либо позволяли за последние десять лет, укрытый изрезанной шинелью словно одеялом. Тёплое-тёплое солнце лилось через выбитое окно, и острый мокрый нос приветственно тыкался в его ладонь..
1 декабря 2022 г. в 22:07
Смотритель Логан отвернул лицо от серых обшарпанных стен к черному, как и небо, морю, пытаясь очистить от вони солёным воздухом нос, но безрезультатно. Может, маска и прижатая ею к лицу ткань были слишком тугими, впуская новые запахи сквозь себя только через несколько глубоких вдохов; может, запах гниющей рыбы уже слишком сильно их пропитал, обрекая Логана захлёбываться жирной духотой до конца патруля. Может, от моря здесь тоже пахло не морем, а скотобойней -- в бухту сливали кровь с кораблей и канализации. Даже пытаться снять маску на посту для Брата было бы непристойно, так что Логану следовало это вытерпеть, усмиряя и обучая Квинта своей уверенностью.
Квинта, правда, гнилая рыба совершенно не сбивала, и он совал нос в каждую канаву и каждую мусорку, пару раз даже пытаясь сжевать китовые огрызки посвежей или вылизать впечатляющего размера рёбра. Квинт был любопытным, как и положено торчащему всё щенячевство взаперти волкодаву, и из положенного псу научен был пока только подчиняться и находить по запаху еретические побрякушки из костей. Успокаивали ли его запахи китовых останков? Старался ли он выслужиться перед Логаном, когда тащил шлейку от подворотни к подворотне, показать ведущему человеку, как ценен и хорош на первом своём патруле? Губы Логана дернулись в улыбке под золотой гримасой. С ним на груди уже сейчас было душно спать — останется ли его щенок таким же подлизой, когда окрепнет и вытянется холкой выше человеческих ремней?
Ночной Мясницкий Ряд был хорошим местом для таких щенков-переростков, которых только начали лепить в полноценных псов войны: пустые улицы, чтобы спокойно привыкнуть к городу, нет ублюдков из банд, опасных для необученной защищаться собаки, зато полно еретического сброда, шныряющего по свалкам в поисках костей для волшбы. Самое то, чтобы воспитать должное зверство и верность, научить бросаться на указанных людей без лая, сразу метя зубами в шею. Но свалки были в ту ночь пусты, Квинт счастлив и любопытен, а патруль, за исключением тошнотворного запаха бойни, ощущался скорее ночным выгулом. Даже далёкий грохот левиафановских песен не доходил до набережной ни с боен, ни из-под воды.
И в этом, пожалуй, была тяжесть Логановой вины; в преступной на посту беспечности, в рассеянном разуме. Собака не могла защитить человека, точно не тут: Квинт не чуял ничего дурного сквозь жир в воздухе и спокойно нюхал очередную бордовую лужу, когда по Логановой шее коротко стукнуло сзади. Логан нахмурился, коснулся немеющего кусочка кожи, нащупывал что-то, зарытое в его плоти, и выудил иглу из раны за клочок пуха на другом конце. Неожиданно отяжелевший разум никак не хотел работать в лад с неожиданно теряющими фокус глазами, и Логан никак не мог понять, что лежало на его перчатке: корпус тонкий и длинный, как арбалетный болт, но из стеклянной медицинской трубки, зеленые перья, как на игрушечных дротиках, и короткая игла вместо наконечника. Разве от шприцов не должно быть больно? Какой больной инженерный разум сделал бы стрелу из шприца?
Шум волн и фырканье его собаки было таким далёким и мягким, мягче брусчатки, на которую упали его колени. Логан моргнул, дротик ускользнул между его черных пальцев и покатится по камням, которые плыли и расщеплялись, как калейдоскоп. Разум гудел, как чугунный колокол. Этот город полон любопытнейших изобретений. Благословенны, воистину, умения человечества. Но это ведь плохо, верно? Логан захныкал сгущающимся в подворотне теням, смутный интуитивный страх прорезал туман в голове. Никак не удавалось уловить, откуда ему был знаком этот сценарий: иглы в шеях его Братьев и тёмные подворотни, это плохо, плохо, инъекции в не согласное на них тело не сулят ничего хорошего.
Квинт лизал его золотое лицо, знакомый и приземляющий дух собачьей пасти. А потом его рванули на ноги за воротник, прочь от равновесия в коленях на плитке, к твердому человеческому плечу. Ни единый мускул в его ногах не способен был двинуться, отвечая на зов короткими судорогами. Он чувствовал руку на своей пояснице сквозь ватную зимнюю подкладку и ватную пустоту в черепе, и позволил себе наклониться прикосновениям навстречу. Что-то держало его, кряхтя над ухом.
— Чем они вас там, блять, кормят… Шевели ногами, давай, потихоньку, дружок, я не буду тебя нести.
Миножьей похлебкой и чудесными белыми просфорками, не растраченными на прихожан за день. Сладкие вещи крошатся и тают. Язык слишком мягкий и большой, чтобы ответить вслух и все в Дануолле все равно едят одно и то же: от незнакомца тоже пахло миногой, и старой тиной, и старой промышленной кожей. Квинт семенил промеж их ног, спокойно следуя за полубессознательным хозяином, спокойно тыкаясь в его пальцы носом, спокойно нюхая карманы рабочей куртки того, кто его тащил. Необходимость переставлять непослушные ноги обожгла разум Логана коротким прояснением, но получалось только хныкать от ужаса от вида виляющего хвоста. Квинта учили искать по запаху кости и бросаться по свисту на мешки с опилками, тупой, тупой ты щенок, не можешь почуять опасность, если хозяин не кричит и не кровоточит?
Незнакомец раздраженно шикнул на Квинта и пихнул пса прочь сапогом. Тело Логана неприятно качалось в чужих руках от каждого резкого движения. С глубоким стыдом Смотритель осознал вдруг, как благодарен за собачью глупость — если бы Квинт не думал, что хозяин просто задремал в руках доброго самаритянина, если бы попытался вырвать Логана из них, пса сразу бы пристрелили. Мир такой мерзкий, густой, чернильный, за исключением синей куртки под щекой и белой шерсти у ног, и Логан мысленно умоляет пса отстать, испугаться, удрать на Холджер, чтобы хоть один из них остался цел.
Голова Логана болталась на шее, как привязанная к веревке глыба, и он не мог поднять взгляда на заброшенные жилые дома. Будущие мясные склады с заколоченными дверьми и вырванными ставнями, красные и белые кресты на стенах плясали под его веками, поэтому, наверное из головы ускользнуло, как его вели внутрь; мир просто посерел и рассыпался в кашу, снова слепившись уже в оконном проёме. Из-за хлынувшего со всех сторон колючего шепота и грубой спешки в черепе гудело. Когда его грохнули на что-то твердое и отвратительно плоское, Логан застонал в ткань на губах: глухой удар отдался в каждой кости, пространство вилось вокруг яичным желтком, и горло тут же начало сухо сжиматься, наполняя рот кислой прервотной слюной. Он был благодарен рукам, стянувшим с родного лица медное; блевать в маске невыносимо, и невыносимее было бы захлебнуться под ней в своей же нечистоте. Вокруг больше не пахло гниющей рыбой. Тихий дух горения ворвани, тихие звуки переполненных ламп, их благословенный синий свет лизал его глаза сквозь веки. Смотрителю хватило сил их разлепить, но от увиденного Логана начало тошнить еще сильнее: серый потолок, серые трещины перед ним, взваленным на спину, сгорбленные фигуры, любопытно наклоненные головы. Они были похожи на зверолюдей из старых гравюр. Обмотанные тряпками черные рыла, и глаза: как позеленевшие медные медали, немигающие и плоские, круги сверлили его голую без маски шею.
— Кудрявый, надо же. И совсем уж щегол.
Фразы просачивались сквозь вату в ушах кусочками. Еретики Дауда выглядели как мурены, и говорили как мурены, из-под гудящей о перепонки воды.
— …из-за физраствора тошнит? Я не хочу мыть от этого сапоги.
— Это просто сода, это ты слишком его…
А потом вульгарность одной из спорящих почти заставила его дернуться. Разраженный ответ на не расслышанный им вопрос вбился в расшевеливающее после удара о то-на-чем-он-лежит сознание, как горячий гвоздь.
— Потому что, Захерия, под полной дозой он бы не шевельнулся, даже если бы мы его случайно придушили. С таким же успехом можно взять теплый труп или кусок свинины купить и дырку прорезать, ответной реакции на твой член было бы побольше.
И голоса их казались почти такими же неотличимыми, как и лица, не выходило даже посчитать, но слух улавливал единственный девичий звон; и, кажется, еще один был мягкий и басовитый. Логан почти не чувствовал поглаживание по бедру, но слышал, как шуршала о ткань кожаная перчатка.
— Славно, что он такой… Крупный. Даже для половины дротика очень живой. И очень милый, когда вот так морщится.
Горячий стыд разлился в груди, но из ослабшей глотки вышло выжать только смазанное хныканье. Логан качнул ногой в попытке стряхнуть прикосновение прочь, но нервы не слушались, на позыв к целенаправленным широким движениям плоть всё ещё отвечала ленивыми судорогами. Наглые руки даже не шелохнулась — наоброт, один из этих людей фыркнул и стиснул бедро покрепче. Сильное поглаживание, сильная хватка на втором бедре, разводящая безвольные ноги в стороны, кто-то ущипнул плечо через рукав, кто-то втирал круги в Логанову щеку большим пальцем. Ему было слишком страшно, чтобы выдержать это стоически, как должно мужчине, и слишком плохо, чтобы полноценно разрыдаться под распробовающими его тряпичность прикосновениями. Он даже не мог заставить себя отключиться и перестать осознавать происходящее, потому что сквозь сенсорную вату в голове щипки и сильные пальцы заставляли Логана бодрствовать. Логан подумал о щенках, пробующих силу своих челюстей на вложенных в их зубы тряпичных куколках. О крысах в человеческих телах, с их синими куртками и ядовитыми зелёными иглами. Думать медленно и густо, но реальность ситуации слепилась, наконец, в его мутной подкорке. Логан почувствовал слезы на своих висках.
Может, потолок проломится и похоронит его вместе с ними? Почему они не зарезали его!? Если эту ночь ему все равно было не пережить, он не хотел проживать её, Бездна, ему так сильно не хотелось умереть с пятнадцати-
Кто-то цокнул над ухом, грубая кожа вытерла слезы с его живой, тот же кто-то убрал одну из его кудрей за ухо. Логану конец.
Они перетащили его торс как им удобнее, как кусок свинины на столе; на столе, да, потолок ближе, чем был бы над койкой, и его голени свободно болтались с края, поближе к которому его устроили. Теперь, от снова накатывающего на тело сна, столешница почти не твердая. Или кто-то из китобоев сжалился и подстелил под Логана плащ? Или это потому что зимняя форма мягкая, а он пока еще одет? Пока. Нельзя отвлекаться от ужаса. Дрожать от отвращения под ними достойнее, чем отупеть окончательно и пускать слюни, как грудной.Шинель вокруг обмякшего тела слишком толстая и большая, как пять слоёв оберточной бумаги, спрятанные гранаты давят на ребра камнями в карманах утопленника. Кто-то возился с его ремнем, долго и неумело (чтоб ты порезался пряжкой, животное), второй рукой лапая сквозь брюки мягкий Логанов член. С другой стороны его тягали за портупеи, так, что голова кружилась от каждого рывка. Навстречу одному из движений в его шею впился улыбающийся рот, хватая кожу зубами и тут же вдавливая в место укуса мокрый жар языка, и Логан пискливо захрипел от неожиданности, когда рыло противогаза ткнулось о подбородок. Отравленному мозгу это казалось неправильным, нереальным: под тряпками и кожей не может быть человеческих лиц.Оккультист Дауд сшивает их такими из мусора с заброшенных жироварен. Китобои достаточно осторожные, чтобы вырезать глаза людям, которые видели проблеск их собственных сквозь линзы, но достаточно наглые, чтобы сдвинуть маску ради возможности излобзать его кадык.
В плывущей серой каше комнаты их кружащие вокруг фигуры были единственным, на чем удавалось отдохнуть несфокусированному взгляду. Логан раскрыл от испуга рот, когда быстрым движением треугольный меч одной из них оказался похоронен под его одеждой — опять пугающая ласковая бессмыслица, они должны были зарезать его и развлечься с его трупом, но сталь безвредно прижалась плошмя к потной груди и животу. Фигура взмахнула мечом под углом, с оглушительным треском лопая о лезвие тесемки и пуговицы, портя разом и шинель, и рубашку под ней. А потом его опять дергали и таскали по столешнице, как ватный манекен, выуживая непослушные плечи из рукавов. Даже не раздели; распахнули ткань и стянули со спины до локтей, обнажив столько тела, сколько им захотелось. Спертый ледяной воздух лип к взмокшей коже, синий свет ворванных ламп сверкал в поту и румянце, и Логан зажмурился, хоть как-то прячась от унизительной раскрытости. Лучше им выпотрошить его прямо сейчас. Если бы они разглядывали его кишки, а не родинки, все было бы куда терпимее.
Рука в грубой ткани погладила Логанов живот. Откуда-то сверху одобряюще, голодно свистнули.
— Сра-а-аная Бездна. Понял, почему ты предложила аббатского мальчика, а не девку из «Кошки».
— Будь он девкой в «Кошке», у него бы отбоя от обожателей не было. Интересно, все эти фанатики такие… Откормленные и дрессированные, или нам повезло на самое сочное мясцо?
Логан сжал веки тесней. Каждое чужое слово отдавалось в больном комке в глубине горла. Стоящая во главе стола напротив его разведенных ног фигура убрала руку с его живота и снова вцепилась в форменные брюки, силясь стянуть рывками слишком тугой крой. Последовавшая пощёчина либо была слишком слабой, чтобы подобающе обжечь кожу, либо парализующая отрава слишком притупила для этого нервы.
— Наслаждаешься вниманием, красавчик? Красный весь, как невинная дева в свадебную ночь. Не привык к заслуженной похвале в своей узколобой секте, бедняга, гордись, что тебя наконец оценят по достоинству и пустят в де-
А потом они заткнулись, хором, и шарящие по его бедрам и плечам руки замерли на месте. От клацанья когтей по дереву Логан почти проглотил собственный язык. Почему Бездна не послала им заколоченные двери?
Когда холодный нос ткнулся в Логоново мокрое от слез и пота ухо, он заставил себя таки повернуть голову и разлепить веки. В молоке вокруг различались только рябой лоб и черные глаза-гальки, и где-то в расфокусе мозолил взгляд болтающийся хвост. Щенок взвился, шлепнув щеку и губы Логана языком. Из пасти несло рыбой и мусором. Наёмники, кажется, были слишком выбиты появлением пса из колеи, чтобы им помешать.
— Почему… Почему ты не прибил шавку еще снаружи? У меня, э-э-э, остались болты, конечно, но я не знаю, пробьют ли они череп, а горло здесь чикнуть слишком-
Логан не узнал собственный протестующий всхлип, и тело было слишком вялым и тяжелым, чтобы отпихнуть руку, подцепившую ошейник Квинтовой шлейки, но изо всех оставшихся сил он дернулся в испуганном протесте — живее и выше жалких попыток сопротивления, которыми он отвечал на домогательства до самого себя. Они чудовища, но это щенок — слишком маленький, чтобы задрать даже одного из них, слишком глупый, чтобы сбежать. Им нельзя позволить. В них должно быть хоть немного жалости, если его еще не распотрошили, хоть немного — пусть потратят всю на того, за кого Логан положен нести ответ.
— Н… Не на-а-ад…
Губы и язык шевелились туго, как онемевшие складки мяса, но черная лапа в перчатке соскользнула с ошейника на породистый горб, усмиряюще почесывая бурую шкуру. Рука кого-то другого стиснула щеки Логана, сминая непослушный рот, и повернула лицо наверх, к знакомому зрелищу пялящегося вниз противогаза — голос женщины, в этот раз холодный, ровный и злой.
— Твой кобель не будет беситься? Скомандуй ему что-то, я не хочу и не собираюсь накладывать никому швы.
И Логан подчинился. Логан хотел предупредить, заверить, что команда может не остановить пса, когда Смотрителя убьют на его глазах: даже не смотря на его несопротивление, не смотря на то, что гончих тренировали смирно смотреть разыгранные экзекуции. Воля и долг порой велят погрузить сталь в плоть брата своего, и звери должны принимать случающиеся на псарне казни. Язык такой тяжелый, валяется близ горла бесполезным обрубком, и слова в такой же тяжелой голове такие же бесполезные, разум не может их собрать, только плыть между серым потолком и воспоминаниями. Темнеющие синие шинели, сваливающиеся на колени с саблей в спине грузные тела, звериные глаза за прутьями, звериные привычки… Вышло только выполнить команду жестом: протянутая раскрытая ладонь опустилась перед собачьим носом плашмя, и Квинт засопел, послушно промашировал к углу комнаты и лег, уместив острую морду промеж протянутых передних лап. Логан не сразу заметил, что облегченно вместе с ним вздохнуло несколько голосов.
Крепкая рука отвернула его лицо и вцепилась в щеку унизительным одобряющим пощипыванием.
— Какие мы сговорчивые. С тобой, в отличие от большинства чурбанов с медной башкой, приятно иметь дело.~
— Дрожишь весь. Не бойся ты, мы не мясники, никто твои кости Чужому на алтарь варить не будет. Выживешь, если будешь слушаться и не будешь рыпаться.
— А рыпаться ты не будешь, мы это уже обеспечили, так что… Ты в хороших руках и о тебе позаботятся, больно не будет, не переживай.
Логан хотел попросить, чтобы было больно. Чтобы хоть что-то резало его сквозь глухую пульсирующую тяжесть в висках, хоть что-то кнутом приводило в порядок рассеянный разум. Нападающие, к насчастью, издевались над ним настолько же нахально и грязно, насколько практически безболезненно — паралитик глушил все, кроме зудящего дискомфорта. Пальцы соскользнули с лица в безвольно распахнувшийся под давлением рот, огромные и горькие от его же пота на перчатках. Когда они раздвигали щёки, толкаясь все глубже, и прощупывали до корня язык, Логан чувствовал нёбом каждый стежок. Другая рука прихватила полный кулак его кудрей и вжала череп в столешницу, а потом пальцы согнулись и стали двигаться ритмично и намеренно, вытрахивая из глубины рта стекающую под его лицо на стол слизь. Зажмуриться не было сил. Логан просто позволил взмокшим ресницам захлопнуться, стараясь дышать носом — при попытке вздохнуть через рот с каждым толчком из него выдавливали унизительное, мученическое хлюпанье.
Мозг, как мокрая вата, не мог сосредоточиться и ощущать всё тело разом, так что Логан, слишком захваченный необходимостью терпеть издевательство над своей нежной слизистой, не сразу заметил, что о его скулу трутся снаружи, елозя мокрой горячей плотью по вжатому в стол лицу. Происходящее окончательно дошло до него только когда китобой с удовлетворенным мычанием слишком резко и не слишком осторожно выудил пальцы наружу. Мокрая рука откинула логанов подбородок ещё ниже, совсем перед носом пахло солёной мужской похотью и потом. А потом в него вошли. Отводя зубы в сторону, игнорируя всхлипы, раздвигая смазанные слюной щёки истекающей соком плотью; китобой был медленным и почти осторожным, но таким чудовищно, чудовищно большим, и солёным, и скользким, как минога — Логан задыхался от одной мысли о происходящем. Он валяется на столе с членом китобоя Дауда во рту. Китобой Дауда шипит сверху, берет его кудри в кулак, и трахает, неглубоко и осторожно, его истерзанный пальцами рот, и шепчет что-то на тивийском. И трущаяся о нёбо головка кажется ему терпимее, приятнее горьких перчаток в основании горла.
Другие руки мяли и тискали мышцы его груди, гладили и прощупывали бока и живот — абсолютно расслабленным собственное тело в черных кожаных клещах ощущалось мягким и податливым, как тесто, как положенные для подобного округлости и складки на женских телах. Штаны упали с висящих со стола ног до щиколоток, кто-то пощекотал его под коленкой, схватившись перед этим за ногу, не давая всхлипнувшему вокруг ствола от внезапного нового ощущения Логану лягаться или хотя бы дрожать. Он даже не мог закричать, когда кто-то из еретиков полез, наконец, ему между ног — тонкая рука, теплая, с человеческой кожей взвесила яички и нежно вцепилась в мягкий член, насухо оттягивая кожу. В горле опять стало кисло от подступающей тошноты. Низкий голос сверху злорадствующе заклокотал.
— Не мечтай, подруга, даже под половиной дозы нам ничего тут не светит, сколько ни обхаживай. И Монсеньор тебя, кажись, в любом случае боится.
— Я не мечтаю, я получаю удовольствие. И я в курсе, как работают релаксанты, балда, он просто тёплый и милый…
Член во рту отяжелел, трущиеся о язык Логана вены и жар мокрой головки часто пульсировали, заглушая черепаший далёкий гул собственного пульса в ушах. Слава Бездне, он хотя бы не вынужден был видеть происходящее с ним — даже если бы редко распахивающиеся глаза могли сфокусироваться, между толчками Смотритель видел только чужие брюки. Пальцы опять опускаются до его яиц, короткий далёкий выдох и щекотка от крупной капли, густо, медленно ползущей по коже — до него не сразу доходит, что кто-то плюнул на его член, прежде чем снова начать сжимать и гладить вялую плоть, растирая слюну по остывшей на воздухе коже. Он даже не мог позволить себя опять начать всхлипывать от страха сбить дыхание с ритма, налаженного опаляющей щёки головкой. Стоило между кожей и терзающими ее пальцами появиться влаге, даже сквозь туман паралича он начал различать каждую костяшку.
И что-то было в том, что женщина, еретичка трогает его так, еще хуже, чем если бы на месте её рук был мясницкий кринок. Узлы и ниточки в плывущем от морфия мозгу, завязанные и навязанные в Логане с тех пор как его вырвали из рук матери и вложили в его руки саблю: самый нежный и омерзительный из Запретов; близость Бездны к тёмным, тёплым местам; солдатские сальные анекдоты, не выходившие из Логоновой головы по недостойным Смотрителя причинам. Смесь любопытства и обетов самому себе, сдирал и проламывал теперь которые он не сам. И стыд, оглушительный: за свою капитуляцию до обрубка мяса на столе и чужой хищнический голод, за давнее, глупое мальчишеское любопытсво. За то, что его плоть оставалась вялой, и самоненавидящий стыд за то, что он вообще способен стыдиться своего немужества во время собственного изнасилования.
Но он надеялся, внутренне умолял, что у него хотя бы не встанет. Что хотя бы это издевательство скоро наскучит им, что они уберут руки хоть от какой-то части его неотзывчивого тела, хоть в какой-то форме не смогут его использовать и испачкать. Жаленькая надежда на фоне члена у него во рту, ногтей, вцепившихся в его обмякшие груди и лап в перчатках, разводящих его ягодицы. Вязкий холод лизнул низ живота и сполз дальше, вдоль паха, вдоль кожи между бедер. Сквозь мускус в глотке Логан не мог учуять абсолютно ничего, но в освежающем пощипывании бальзам Пьеро узнавался даже в полуобмороке. Его член оставили в покое, руки легли ниже: широкая, шершавая ладонь гладила кожу между основанием его ствола и расщелиной начала его ягодиц, щедро и с нажимом, втирая в кожу льющийся с живота бальзам.
А потом один из мокрых пальцев согнулся — согнулся в него, легко распределяя бальзам внутрь дальше ободка разогретых под ладонью мышц. Логан замычал в секундной вспышке ясности и попытался взметнуться из толкнувшего его, наконец, бежать страха. Тело ответило слабой конвульсией и дернувшимися ногами. Мужчина над ним ласково цыкнул и положил вторую руку на вжавшийся Логанов живот, успокаивающую властную тяжесть. И Логан, жалкий охмелевший Логан почувствовал, как тело вновь дрессированно обмякло под этой рукой, как конец секундной вспышки адреналина и отчаяние осознания происходящего выжали из него последнюю тягу бороться.
Он даже не мог сжаться вокруг пальца внутри себя: коматозные мышцы принимали осторожные движения, как меч ножны. Рука вскоре исчезла с живота, сменившись весом в разы больше, широким и мягким, бока Логана сжали бедрами с двух сторон. Мужчина продолжил усмиряюще шипеть, и согнул следующий палец, меняя угол их изгиба: натяжение расступающейся под нажимом плоти Логан почти не чувствовал, движения остались такими же размеренными, безжалостными и безболезненными. Китобой одобряюще стиснул его бедро.
— У него мышцы даже тут ватные, я двигаюсь как в масле. Зря боялись, что порвём кого-то, еще полфлакона бальзама и уместимся в нашего святошу по самое только так.
А потом он развел их, как лезвия ножниц, позволяя ледяному ночному воздуху скользнуть внутрь. В холоде не было ничего освежающего, и от каждого жалкого слабого спазма Логан только ощущал, как давит прощупывающим и проминающим толчкам пальцев навстречу, ощущая их шире и острей. Пользующийся его ртом китобой вдавил его челюсть в стол до онемения, отнимаю у него шанс стиснуть в унижении зубы. И бальзам, его кислый мятный дух, перемешавшийся с крепким потом и лужей предсемени ровно под смотрительской щекой, то, как с каждой новой порцией капли излишков щекотно, холодно скользили меж его ягодиц. И вес нового тела на его животе, вдавившего колени в Логоновы раздетые ребра, вдавившего когти в его онемевшую от царапин и щипков правую грудь; то, как оно ерзало и вжималось в него, жесткие костяшки, сжатые между его животом и чужим влажным мягким нутром.
Логан мог видеть только кусок своего плеча и чужого паха, и все плыло от слёз, выступающих с каждым особо резким толчком в основание горла. Какофония противоречивых запахов и ощущений; разделывающих, раскрывающих, раздирающих, наконец стала больше, чем остекленевший разум мог вынести. Логан уплывал, захлёбываясь слезами и смазкой, различия в каше происходящего все меньше и меньше. Член во рту едва отличался по наполненности и ритму от третьего вдивнутого внутрь пальца, глыба стола — от того, как сидящая на нём драла его, как кошачий пуфик. Сидящая. Логан не сразу впитал присоединившиеся к низкому рыку высокие, полные придыхания и властного хихиканья стоны, и не заметил бы их Чужой знает сколько ещё, если бы не сраная выдрессированность. Вбитый в Аббатстве механизм чуткости к благословенному нашему Миру улавливал и осознавал клочки окружения даже сейчас: она сидела на нем, и ерзала, и стонала. И значит простохватитобэтомдумать терлась лоном о низ его живота, раскачивалась на своих пальцах выше его вялого члена.
И раз сквозь ошеломляющую перегрузку прикосновений и сальных шепотов на долю секунды сердце Логана мальчишески сжалось от стыда не за то, как она пользовалась им, но за то, что в первый раз, когда его оседлала женщина, его член, несмотря на юность, оказался абсолютно бесполезен — значит, хлыста и трости по хребту ему недодали.
Еле ползущие минуты спустя удерживающая его челюсть рука в перчатке вцепилась в охапку его волос. Китобой выхлестнул член из Логановых онемевших щек резко и грубо, вырывая из глотки жалобное нытьё. Все от десен до миндалин было мокрым до тошнотворного бульканья и пузырей, солёный запах предсемени забил горло, но Смотритель был благодарен за возможность глоть воздух всей грудью хоть ненадолго. Холодно языку, больно глазам — Логан захлопнул веки как раз перед тем как по ресницам, измученным губам и щеке ударили теплые капли. Еретик выцепил пальцы из его кудрей, и, кажется, выжимал из себя последние всплески удовольствия, милосердно массируя грубой кожей перчаток Логанов скальп.
И Логан мог принять эту секундную милость, полусознательный, покорный и благодарный. Его не душили, его челюсти дали возобновить кровоток, хоть он не был в силах шевельнуть ею и закрыть раззявленный по-рыбьи рот — и он просто лежал и тяжело дышал вместе с тяжело дышащим над ним мужчиной, стараясь не хлопать слипшимися ресницами. Это можно было вынести.
— Душить-то парня не надо, меднолобые слишком неженки для такого обращения. Хребет Чужого пополам, ну что за мордашка…
Пальцы между Логановых бедер исчезли, оставив холодную влагу и непривычную пустоту. А потом тяжёлая плоть толкнулась в его разработанный вход; кто-то погладил обод расслабленных мышц и вдавил себя глубже, сантиметр за сантиметром, пока Логан не сорвался на хныканье, насаженный на член, по ощущениям, по самый желудок. Каждая раскалённая добела вена клеймила его изнутри. Даже при том, что тело его было слишком расслабленным, чтобы ощущать боль, всё было невыносимо, невозможно толсто и глубоко. Наконец еретик застыл, с довольным шипением стискивая Логановы бедра.
— Блять, блять… Блять… Какой же тёплый…
И под возбужденный шепот пальцы, подцепившие Логана за край губ как рыбу на крюк, оттянули его голову вбок, впихивая очередной член в заплаканное лицо. Щедрости на передышку в них было немного. Новый, незнакомый запах, привычно грубо откинутая челюсть и удушающее давление на корень языка. И пульс — Логан в точности ощущал в себе сердцебиение обоих трахающих его еретиков, разгорячённое и глубокое, слышал его за ушами вместе с собственным. Раскинутый, насаженный на них, как на вертел, с расцарапанной грудью под холодным воздухом, с мокрыми от смазки и предсемени ягодицами и лицом, Смотритель не мог даже дрожать. С каждым слишком резким, слишком измученным его движением несколько рук сменяли хватку на его бедрах, боках и шее ласковыми поглаживаниями, убаюкивая его бьющееся в смеси морфия и адреналина тело обратно к пассивному послушанию.
Ни держать собственный разум на плаву, ни держать открытыми глаза Логан больше не мог и не хотел. Толчок за толчком его тело разминали под член, как глину. Обрывки внятных мыслей, которые могли еще формироваться в пьяном на снотворном мозгу, выбивали как молотом, таская его башку вверх-вниз вдоль второго ствола. Два пальца щекотали мокрое адамово яблоко, болтающееся в такт. Что-то сломалось, сдалось, остатки ужаса и стыда капля за каплей сменились, наконец, липкой усталостью. Логан перестал пытаться заставить свои мышцы ему подчиняться. Когда делящие его между собой еретики нашли, наконец, общий ритм, хаотичность движений внутри перестала его отвлекать, и время окончательно превратилось в кисель.
Давят на низ живота — Логан втягивает его, как может, подыгрывая чьему-то желанию чувствовать, насколько глубоко он принял очередной член. Тянут за волосы — Логан послушно расслабляет горло и челюсть, со свистом вздыхая заплаканным носом.
"Такой хороший мальчик. Посмотри на себя, хороший, умница какой." — Логан согласно мычит, оставляя рот открытым, когда очередной член вытягивают из-за его щёки. Для них, наверное, да, если закрыть глаза на тошнотворность происходящего — они получали от него, что хотели.
Логан не сразу заметил, как после его последнего утвердительного вздоха всё вокруг него замерло, слишком отвлеченный такой же окаменевшей в его кудрях рукой. Кто-то достаточно добрый, чтобы снять с неё перед этим перчатку, чтобы не тягать случайно волосы о швы. Логан помнил, как мама гладила его так же, разбирая вихры гребешком, но не хотел помнить, что с нею стало.
А потом неверящий короткий гогот среди этих кудрей, над ухом. Смотрителя легко шлёпают по щеке и поворачивают его голову, в другую сторону от чужого обмякшего члена, в сторону бьющего из распахнутого окна холода. Открыть глаза было титанически тяжело — сонные веки, ресницы, слипшиеся от пота и семени.
Самое смертоносное оружие, которым могло вознаградить его Аббатство, валялось на полу брюхом кверху, барабаня по полу виляющим как на моторчике хвостом. Квинт растянулся вдоль сапог одного из китобоев, сидящего в углу у стены. Убийца и волкодав были абсолютно не заинтересованы ни хозяином второго, ни друзьями первого. Китобой воркующе чмокал губами в воздухе, чтобы раззадорить пса. Чесал Квинтово брюхо, стискивал узкую морду в руке, легонько стучал пальцем по носу. Квинт стискивал что-то в зубах; Логан с трудом различил, присмотревшись, деревянный вертел с запеченной блестящей от жира крысой. Блюдо животного чревоугодия, порождение Чужого, которым на Аббатских псарнях не запятнали бы даже собачий желудок.
Жирное, маленькое и хрустящее, как раз как любят бесполезные глупые щенки.
Сидящий у стены еретик поднял на него блюдца стеклянных глаз, и Логан слышал смех в его голосе даже сквозь глушащую звуки маску.
— Прости, парень, уточнил бы, который из вас, но мы как-то имени не спросили… Не кисни, ты тоже ничего. Мой брат мелкий тоже к отцу по ошибке бежал, когда тот звал собаку.
Никто не рассчитывал на его ответ. Логан, и без того не особо отличавшийся острым умом, и не мог ответить ничем кроме униженных всхлипов. И это понравилось тому, кто пользовался своей очередью его пользовать — самый большой из его насильников, который, наверное, ждал, пока соратники подготовят Логана, растянув его и смазав всё еще теплым семенем. Широкая ладонь в черной коже сжала его рот, и трахающий Смотрителя китобой навалился на него грудью, крепче и грубей вжимая в стол. Шепот у виска, голодный и злой; наверное, еретик стянул маску со рта.
— Тебя-то даже хвалить не за что, тупая ты аббатская шавка… Б-блять, я надвое тебя порву, какой же ты…
Он не порвал его надвое. Логану хотелось бы — грудь ломалась изнутри от стыда. Но безжалостный скот просто поцеловал его выше уха. Спустился ниже, к шее, и без предупреждения вцепился в неё зубами; когда Смотритель взвизгнул от боли, слёзы стекли с носа ему на язык.
Он бы умолял хихикающие синие силуэты закончить пиршество своей похоти болтом промеж его глаз. Жалкий, жалкий блуждающий разум, после подобного он не был достоин ступить на площадь Холджера носком сапога, не был достоин лизать её брусчатку — всё еще носить форму, грязную и изрезанную, было еретическим оскорблением. И так Логан извивался и ныл, растянутый до грани, с пульсом под чужими зубами и головой, гудящей от мыслей как от гнилостных мясных мух.