***
— Ешь давай! Шехзаде скоро придёт, а ты упрямишься! Тебе честь такую оказали, в отдельном доме поселили, а ты носом крутишь! Эта женщина держала ложку у моего рта, уговаривая поесть. Я чувствовала её прожигающий озлобленный взгляд, что упёрся в моё серое лицо, слышала её тяжелые вздохи и гнев, что выходил из её тела резкими потоками, словно волнами. Но аппетита совершенно не было. А стоило ей упомянуть Мехмеда, как резко моё тело воспротивилось и в горле встал ком, тошнота подкатила стремительно и горький привкус рвоты я уже ощущала на корне своего языка. — Я ненавижу это место. И Вас. И шехзаде. Всех ненавижу. — тихо шептала я, слабо сжимая малинового цвета платье. Перебирала на нём камешки, пытаясь их оторвать, дёргала ниточки, что торчали из неаккуратно обшитых каёмочек. Делала всё, что могло бы меня отвлечь от мысли об очередном приезде Мехмеда. Он приезжал сюда, чтобы поглумиться надо мной, попытаться напомнить о том, кто я и какое место занимаю в этом государстве. Он каждый раз неустанно твердил мне, что я — ничтожество. Ничтожество, которое лишили чести, дома, друзей, свободы и отчаянного желания жить. Всё, чего мне хотелось — перестать видеть, слышать, чувствовать. Существовать в принципе. Не отвлекали ни книги, ни рисование. Только причинение боли самой себе возвращало меня в реальность и вновь беспощадно окунало в этот бескрайний океан моих личных страданий. Помнится, как один раз от безысходности я стала биться головой о стену и рвать волосы на голове, истошно крича. Тогда мои руки стянули куском грязной тряпки, и в рот впихнули такую же, чтобы я не сумела вновь позвать на помощь или просто закричать в надежде на то, что меня услышит хоть кто-то. Я стремительно лишалась рассудка и совершенно не знала, что мне с этим делать. Но я ощущала всеми фибрами погибающей души, как схожу с ума от безысходности, одиночества и боли. Днями и ночами я мучилась от мысли, что не могу ничего сделать и просто молча повинуюсь всему, что мне прикажут сделать. — Ну что ж ты упрямишься?! Ешь! — Раз не хочет, то пусть голодает. Его голос раздался совершенно внезапно за спиной женщины в мутно-оливковом платье. Она учтиво преклонилась перед ним, не выпуская из рук ложки, на которой всё ещё пылал горячий плов, и от него тянуло донельзя острыми специями. Взглядом мне удалось зацепиться за остаток свечи в другом конце маленькой комнаты, но получилось мне держаться за неё совсем недолго. Ровно до того момента, как он прогнал неизвестную мне хатун и она не оставила нас наедине. — Ты снова не ешь, Лале. Сколько ты уже держишься? Неделю? — его издевательский тон выбивал меня из колеи и сводил с ума. По жилам пробежал страх и безысходность, я чувствовала дрожь каждой своей венки и капилляра. — У меня для тебя плохие новости, — с наигранной досадой прошептал он, усаживаясь рядом и выхватывая из позолоченной тарелки ярко-зелёное яблоко, сочное и кислое, судя по разлетевшемуся кисловатому запаху, от которого все мои рецепторы в один момент взбудоражились. Рот наполнился слюной, пришлось приложить усилия, чтобы сглотнуть и не вырвать. Хотя рвать было нечем — я не ела около недели, питаясь одной водой. Желудок уже сводило адской болью, но она была ничем по сравнению с той, что я испытала всего месяц назад. — Отец тебя ищет со всем войском. Но я не хочу тебя терять, потому ты должна вести себя тихо эти несколько дней, — он говорил тихо, будто жалея меня и стараясь уберечь от неведомой беды. Для него это, может, и беда, но для меня — призрачный шанс на спасение, возможность вновь прочувствовать прикосновения солнца к коже и надежда на то, что у меня появится возможность зажить нормально. — А то что? — я произнесла с отвращением, вызовом, который дрожал в моём охрипшем голосе. Внимательно наблюдала за его реакцией, не отрывая взгляда, чтобы сразу заметить ту нотку гнева, которая первым делом промелькнёт в иссиня-чёрных очах. — М-м-м… — он замялся, задумываясь над тем, что ответить, — Может, тебе отрежут язык. Кто знает. Страх проглотил меня, переваривая в толще волнения. Я не готова была лишаться языка, но если это моя цена за свободу, то я готова расплатиться сполна, лишь бы вновь почувствовать себя на воле. Я была птицей в золотой клетке, которая изо дня в день билась о прутья в попытках вырваться и ринуться к солнцу, рассекая горячий воздух и обжигая крылья. — Ты сумасшедший… — Не забывай с кем ты говоришь, хатун. Ты всё ещё моя наложница, фаворитка с отдельным домом. Ты живёшь в тех условиях, о которых другие девушки лишь мечтать могут. Ты должна быть благодарна мне за такую оказанную честь. — Честь, которую ты у меня отобрал и теперь подсовываешь её под видом золотых блюд, украшений и платьев? Надеюсь, что в Преисподней ты прочувствуешь всё то, что ощутила, — я плевалась словами так дерзко и отчаянно, что не заметила, как он резко потянулся к моему горлу, а затем жёстко сжал его, за долю секунды лишая доступа к кислороду. Попытки вдохнуть были жалкими, ровно, как и порывы вырваться из стальной хватки юношеских рук. Даже тут, сидя на мягком длинном диване, я брыкалась и пыталась разжать его пальцы, кои словно канатом охватили мою шею и затянули донельзя туго. Он смотрел прямиком мне в глаза, копаясь в душе и гигантских дозах пронзившего насквозь адреналина. Я несколько раз попыталась его ударить, за что тут же получила наказание: звонкая пощёчина отпечаталась на моём лице, а хватка в ту же секунду обмякла, рука скользнула вдоль моей груди и пала на своё место — на его собственное колено. Кашель не давал мне сполна насладиться вкусом омерзительного затхлого воздуха, от которого кругом шла голова, и совершив ещё несколько попыток сделать глубокий вдох, мне удалось всё же наполнить лёгкие до краёв. — Прекрати дерзить мне. Сейчас же. Я умолкла, беззвучно потирая шею и пылающую щёку, на которой, казалось, сгорала моя кожа, уродливо облезая и обнажая кровавое мясо. Он поднялся и стал беспокойно расхаживать по комнате, читая мне морали и нотации, напоминая о том, что я нахожусь не в том статусе, чтобы пререкаться. — Если бы ты родилась мужчиной, то имела бы право голоса. А так ты всего лишь… женщина. В вас нет ничего особенного кроме грудей, бёдер и смазливых лиц. Ум скуден, характер скверен и совершенно отсутствует сила. Ты всего лишь рабыня, Лале. Прислуга, которая должна меня ублажать и дарить наследников. Не более. Так что не зазнавайся и принимай то, что тебе дают. На мгновение он умолк. Звон в ушах начал постепенно нарастать, барабанные перепонки грозились вот-вот лопнуть, а череп — треснуть пополам, расколовшись на две идеальные половины. Но, не взирая на мой затуманенный взгляд, Мехмед продолжил, окинув меня безразличным холодным взглядом, от которого по телу пробежал колючий озноб. — Я не буду посещать тебя несколько дней, чтобы нас не заподозрили. Ты же не хочешь быть изгнанной с позором за то, что у тебя был контакт с мужчиной, верно? Я помотала головой и почувствовала давящий в горле ком, а затем и жжение в очах, которое постепенно исчезало, превращаясь в крупные хрустальные капли в уголках глаз. — Тогда будь умницей и посиди тихо, хатун. Постарайся не привлекать внимания. Ты очень меня расстроишь. Я не хочу быть с фавориткой, у которой нет ещё и языка. Перед тем как постучать в дверь и скрыться за ней, Мехмед жалобно нахмурил брови. Теперь я совсем не видела никакого выхода из ситуации, кроме как попытаться выждать момента и позвать на помощь. Но сколько его придётся ждать — загадка, которую я не в силах была решить. Я могла решить сотню сложных примеров арифметики, могла без трудностей переводить книги и писать трактаты, но эта задача была мне не под силу. Она оказалась слишком сложной, выхода из этого, казалось, не существовало вовсе. Меня загнали в угол, как маленького испуганного зверька, за которым неустанно следит хищник, готовый вот-вот напасть и разодрать в клочья. И теперь маленький зверёк инстинктивно пытается разглядеть любую лазейку, чтобы не прочувствовать боль от вонзающихся в кожу клыков и раздирающих тело когтей.***
Комнату поглотил мрак и свет больше не резал глаза. Только мерцающие свечи меня раздражали, хотелось швырнуть их через окно и окунуться в полнейшую тьму, моля о том, чтобы она унесла меня с собой на рассвете. Я сидела посреди кровати, скрестив ноги и полностью отдавшись ощущениям полного одиночества. Ночью за мной никто не следил, потому я была вольна делать то, что мне угодно. Могла спать, читать, рисовать или тупо просиживать время до самого утра, точно, как сейчас. Прошло два дня с того момента, как Мехмед посещал это место, но Султана Мурада и его янычар я так и не наблюдала за своим окном. Не наблюдала за любым окном в целом. Дозволено мне было выходить только в баню и иногда на первый этаж, где из интересного стояла только расписанная ваза и несколько картин, которые я уничтожила в порыве гнева. Что-то неведомое рвалось наружу прямиком из моего сердца. Но я так и не могла понять, что именно. Практически каждую ночь я просиживала в такой позе по несколько часов, ища ответы на сотню вопросов в моей голове, пронзающих разум острым кинжалом. Казалось, я свыкалась со своим положением и уже не придавала особому значению своему заточению, но надежда на свободу всё ещё тлела в моей груди. Несколько слабых свечей догорели, и комната оказалась обителью тьмы, в которой властвовали только я и скопившаяся боль. Моё внимание привлёк шум за окном и мне пришлось подняться и дать себе несколько секунд, чтобы резко помрачневший мир вновь обрёл свои краски. Хоть какие-то. Лунный свет, проникающий в комнату через решётку окна немного рассеивал тьму, хоть я и наловчилась уже ориентироваться в этом вечно замкнутом пространстве даже в самой непроглядной мгле. Наверное, я и без глаз могла бы найти здесь всё что угодно. Я с опаской выглянула в окно и радость пронзила меня с ног до головы, окатив всё моё тело раскалённой магмой, коя зашипела даже в моих ушах. Я видела небольшое скопление людей, которые толпились у двери и о чём-то серьёзно говорили, стараясь проникнуть внутрь дома, но кто-то самоотверженно их туда не впускал. Краем глаза мне удалось увидеть знакомые лица чуть поодаль, и счастье с неутолённой надеждой застучали в висках, а затем импульсами пробежали по пальцам, которые то и дело рвались, чтоб забарабанить по грязным стёклам. Влад и Аслан беспокойно оглядывались, стараясь взглядом найти что-либо, что дало бы хоть какую-то зацепку. Но они не находили её, как бы сильно я не вжималась в окно и не пыталась стучать по нему сильнее. Я стала бить ребром кулаков беспокойнее, сильнее, напористее. Но всё тщетно. Звук вряд ли до них долетал, а если и он и просачивался на улицу, то терялся в какофонии грубых мужских голосов. Они не могут оставить меня здесь. Просто не посмеют. Крик сам стал вырываться из моего горла, а силы постепенно наполнили всё моё тело, взявшись практически из пустоты. Я стала звать их по именам, не прекращая бить кулаками по окну. Отчаянно, беспомощно. Мой вопль глухо отбивался от стен и больно бил по моим ушным раковинам, но больше я не могла выдержать этой пытки, а потому продолжала пытаться привлекать внимание, невзирая на боль в ушах и постепенно ослабевающие руки. Влад указал пальцем на моё окно и вдруг замешкался, потянув за собой Аслана туда, куда не распространялось поле моего зрения. Они ринулись к той толпе мужчин, край одежды которых мне было хоть и немного, но видно. Друзья пальцем стали указывать в сторону моего окна, и я запрыгала от счастья, сгорая от ожидания собственного спасения. С покалывающим в груди чувством томления, я подскочила к двери и стала нетерпеливо топтаться с ноги на ногу, выжидая. Про себя я шептала все благодарности Всевышнему, припоминала все молитвы и повторяла их вслух, с ликованием держась за ручку дверей. Слёзы обожгли впалые щёки, но я не чувствовала практически ничего, кроме собственной победы над этим кошмаром. Я словно очнулась от него и скинула тяжкие путы, теперь окунаясь в приятную явь. Но никто не приходил. Я потеряла счёт времени, но ждала. Упорно сидела возле двери, иногда истошно крича и долбя руками по дверям и окнам, туда-сюда слоняясь по комнате. Но никого не было. Улица опустела, и тишина опустилась на это место, казалось, накрыв его плотной пеленой. Спуская последние силы на то, чтобы докричаться до кого-то, я чувствовала, как медленно обмякает моё тело, перестав бороться с явным поражением, которое я так упрямо отрицала всё это время. Никто не услышал и не пришёл. Меня оставили здесь, обрекая на чудовищную боль, несущую за собой суть наказания. Попытка была единственной, и я глупо её потеряла. Наверное, мне не стоило и пытаться.Вскоре я лишусь языка. Я не хочу чувствовать этой боли.
***
Это случилось следующим утром. Меня, лежащую на полу, обессиленную и заплаканную потащили в подвал, где хранились различного рода продукты. Двое неизвестных мне мужчин крепко связали меня остатками старых верёвок, так, что я едва чувствовала гуляющую по венам кровь. Брыкаясь и рыдая от страха, я пыталась кричать сильнее, старалась звать на помощь, но в ответ лишь сильный удар по голове, от которого перед глазами предстал туман. Я видела, как они перебирали ножи и слышала, как между собой распределяли роль того, кто все же заставит меня умолкнуть навсегда. Один из громил вызвался сам, с горящими от предвкушения глазами приближаясь ко мне, протягивая толстые массивные руки к моему лицу. Слабо отворачиваясь и избегая хватки его шершавых на вид пальцев, я почувствовала мёртвую хватку другого мужчины, вцепившегося в мои щёки и удерживающего мою голову в одном положении. Брыкаясь резче и отчаяннее, я старалась избежать этой кары, но сил не хватало, чтобы отбиться от них. Они превосходили меня в размерах и силе, все мои попытки кричать или плакать, давя на жалость, на них не срабатывали. Холодные безразличные воины, которым нет дела до того, над кем измываться. Им отдали чёткий приказ, и они чётко его выполняют, не отходя от плана действий. Они взяли какие-то щипцы, и я плотно сомкнула губы и зубы. Один из них, тот, который держал этот металлический предмет в своих руках, едва просовывая пальцы в два небольших кольца, зажал мне нос. Я успела задержать дыхание, но теперь не знаю, насколько этого хватит. Мой организм сопротивлялся, умолял о порции воздуха, но я держалась из последних сил, лишь бы мне не открыли рот или я сама его не открыла. Лёгкие сковало болью. Я больше не могла терпеть. Из глаз брызнули слёзы, и я резко распахнула рот, как в ту же секунду в него впихнули какой-то железный предмет, из-за которого мне не удавалось сомкнуть его обратно. Зубы упёрлись в холодный метал, а язык стал беспорядочно метаться по ротовой полости, не давая громиле ухватить его щипцами. Но неизвестному мне мужчине, чьё лицо закрывала плотная чёрная ткань, на виду оставив лишь ледяные аметистовые очи, удалось всё же схватить мягкую податливую плоть. Он грубо вытянул его наружу, и я завопила, стараясь вырвать язык из плотного хвата металла. Но взамен получала лишь боль, словно он рвался на куски. Один миг и мужчина полоснул остриём кинжала по языку, оставив глубокий разрез на нём, но не отсекая его до полностью. Кровь хлынула из моего рта, и я тут же подавилась ею и собственным криком. Я не могла вытерпеть этой адской боли, от которой сводило всё тело и слёзы ручьями обжигали лицо. Во рту жгло и это сводило с ума, я билась в истерике и ужасающих конвульсиях, не в силах вытерпеть это безумие. Истошно закричав вновь, я поперхнулась собственной густой кровью, уже стекающей по моему подбородку разгорячёнными струйками лавы. В его глазах ни капли сожаления, тем временем как в моих — мольба, боль, страх. Он полоснул вновь по оставшейся части не рассечённой плоти и снова из горла вырвался крик. Меня мутило. Боль граничила с безумием, а границы реальности размывались с каждой секундой всё сильнее. Я чувствовала, что прямо сейчас меня вырвет сгустками собственной крови и я потеряю сознание, не вытерпев боли, режущей, убивающей меня разрядами тока. Мужчина демонстративно показал мне половину моей мягкой плоти, которая теперь истекала остатками крови в его руках. Изо рта вытянули металл и меня вывернуло наружу, прямо на собственную одежду. И металлический привкус сопровождал меня даже после того, как все холодные предметы пыток убрали из моего рта. Ненавистный привкус крови вызывал новые и новые рвотные позывы. Я попыталась пошевелить остатками языка и вновь меня окатила сумасшедшая волна мучения. Тело стало неметь от миллиона импульсов, сознание неспешно растворялось, и я погружалась во временное Небытие. Напоследок застонав от боли, остатки света, рассеивающего от свечи, стали меркнуть в моих очах.Истошные крики и адская боль корнями вросли в моё тело.
***
— Просыпайся, невежда. К тебе шехзаде пожаловал. Женщина, чьё лицо испорчено морщинами, с отвращением толкнула меня в плечо и мне пришлось застонать, чтобы показать, что я уже не сплю. Мне не хотелось раскрывать очей. Совсем. Теперь я нема и речь моя слышна только мне, в моей страдающей голове. Она пригрозилась отрезать мне волосы, если я сейчас же ей не отвечу хоть как-то. Я распахнула веки и в глаза ударил яркий солнечный свет, полоснувший по глазным яблокам так же жестоко, как тот мужчина в подвале беспощадно полоснул ножом по моему языку. Я показательно подняла руку вверх и стала крутить пальцами, щёлкать костяшками и показывая ими различные знаки, не несущие особого смысла. Она с отвращением взглянула на меня и поднесла к моему рту влажную тряпку, вытерев мне подбородок, едва его коснувшись. Видимо, она стирала остатки запёкшейся крови, которую не вытерла до этого. Я постаралась зашевелить языком, всё ещё в душе надеясь, что он на месте и я просто пережила очередной кошмар. Но когда по телу молниеносно пронеслось нестерпимое мучение, боль, от которой сводило все конечности, я поняла, что это был совсем не сон. — Нечего было поднимать шум. Будешь знать, как перечить приказам шехзаде. Она явно понятия не имеет, кто я, раз говорит подобное. Хотя, я и сама не особо помню, кто я такая. Уже не помню. — Мой сладкий лукум. Как твой язык? Из горла вырвался всхлип. Боль не покидала меня, а осознание добивало более изощрённо, искусно. — Я просил тебя вести себя тихо, Лале. Ты отвратительна. У тебя нет языка, ты выглядишь, будто тебя только привезли с невольничьего рынка. Ты не пробовала ухаживать за собой? У меня не было сил, чтобы схватиться за стоящий рядом подсвечник и кинуть в Мехмеда, чтобы он наконец умолк. Он давил на мои слабости, умело напоминая о моём положении, совершенно отвратительном, беспомощном. Я зарыдала. Снова грудь сдавило от ненавистных всхлипов. Я не могла ему даже ответить, не могла высказать всё то, что накопилось. Получалось лишь мерзкое мычание и рваные хрипы. — Я пришёл поухаживать за тобой. Хоть отец и устроил мне допрос, а твои безродные друзья кидались обвинениями, я остался цел и невредим. Я попыталась выдавить тихое «зря», но была вынуждена прикрыть рот рукой и сцепить зубы с такой силой, что я слышала их скрип, но лишь бы не чувствовать боли. Парень рефлекторно потянулся ко мне и в то же мгновение отпрянул, выказывая секундное замешательство. Хотелось прогнать его, избавиться от этого пристального изучающего взгляда, но не получалось. Я не могла сделать ничего, что помогло бы прямо сейчас. — У тебя красивые волосы. Глаза искрились от ненависти и затаённой обиды на кузена. Он сделал меня своей марионеткой, личной куклой, которой теперь распоряжался так, как было угодно его прогнившей душе. Я столь юна, мне удалось бы повидать целый мир, но теперь я — крест позора, центр вселенской ненависти и уродства. Хоть и казалось, что уродство бывает только душевным, но на деле существует и иное, внешнее. Из-за уродливой оболочки никто и никогда не примет твой распрекрасный внутренний мир по щелчку пальцев. Он мой ровесник. Красив и статен. Умён. Но, тем не менее, донельзя уродлив. Душа его искалечена жесткостью, ненавистью, обидой. И я становилась такой же. — Позволь мне к ним прикоснуться. — он потянулся ко мне и пришлось резко сесть и обхватить руками копну русых волос, утянув их за спину. Лишь бы он их не касался. Лишь бы я не чувствовала его касаний. Больше никогда. — Скажи «нет» и я тебя не трону. Мехмед открыто надо мной насмехался, выбивая истерику, что вот-вот была готова взорваться и окончательно лишить меня остатков светлого разума. Но и он меня покидал даже без истерики. Разве можно остаться при светлом уме после всего того, что мне пришлось пережить за такой короткий срок времени? И свет душевный, который так был мне дорог раньше, исчезал в густом дурмане злобы, мраке, из-за которого прежнюю доброту и мышление я не смогу вернуть. Совсем. Я растеряла его посреди океанов слёз и гнева, что высокой чёрной волной разбивался о скалы, разлетаясь на миллионы хрустально-чистых капель. — Не забывай, что ты всё ещё моя фаворитка и я имею полное право на то, чтобы распоряжаться тобой и твоим телом. Он аккуратно коснулся моего колена через тонкую шёлковую материю, что стала одной из самых отвратительных вещей в моей жизни. Если присмотреться, то в одной части покрывала будет виднеться длинный шов, появившийся там из-за моих совершенно неконтролируемых вспышек агрессии. Я старалась изрезать эту ткань всем, что попадалось под руку, старалась рвать руками и зубами, но материал был слишком крепким, а потому поддался только влиянию разбитого осколка цветочного горшка. Я подтянула к себе колени и обняла их руками, чувствуя, как плавно спадают мои волосы по плечам неаккуратным каскадом, струясь вдоль рук и груди. Мехмед рухнул на мою постель и находился так близко, что по венам поползли гнилые черви, пробираясь в воспалённый разум и нарочно дразня его, из задворок памяти вырывая те картинки, кои я так старательно пыталась забыть, похоронить навсегда под толщей воспоминаний, приносящих лишь радость. Безусловную и безоговорочную. Теперь лишь безразличие скрывало те ужасные моменты, таящиеся внутри меня. — Я накажу тебя за непослушание. Сиди смирно. Юноша мягко скользнул рукой по моему бедру, нежно его огладив, задержавшись на нём всего на долю секунды. Я метнула в его сторону укоризненный взгляд и даже попыталась его шлёпнуть по руке или двинуть в плечо. Но как всегда я получила пощёчину, что возвращала в реальность на мгновение, открывая передо мной всю жестокость мира, в котором я стараюсь выжить. И хоть мои шансы на выживание совершенно мизерны, я всё ещё пыталась, не опускала рук и старалась вырваться вперёд. Но тяжкий душевный груз утягивал вниз, в тот омут отчаяния, в котором я каждый день тонула и возрождалась в нём же, подобно фениксу. — Я хочу, чтобы ты станцевала для меня сейчас. Нагой. Я замотала головой в отрицающем жесте и стала отползать дальше, пока спиной не впечаталась в резное изголовье кровати. Воздух вокруг сгущался с каждой секундой, напряжение проскакивало между нами ярко-голубыми молниями, лишая возможности видеть друг друга на мизерную долю неуловимого мгновения. Он схватил меня за белую сорочку и потянул на себя, приближаясь к моему лицу настолько, что я ощутила его нервное разгорячённое дыхание на своей коже. Его ноздри раздувались, а скулы стали более грубыми, как и в целом очертания его юношеского лица, выражая крайнюю степень недовольства. Послышался треск ткани где-то в области моих рёбер, и самодовольная ухмылка разрослась на его лице, точно кошачья. Парень крепко вцепился двумя руками в полупрозрачную ткань и резко развёл их в стороны, разрывая материю на мне пополам. Я стыдливо попыталась прикрыться одним из лоскутов порванной белой сорочки, но мои руки оказались в плену его цепких лап. Он развёл их в стороны и жадно осмотрел мою грудь, а мне же пришлось зажмуриться, словно готовлюсь принимать удар. — Поднимайся и танцуй. Мехмед резко стянул меня с постели и я, не удержав равновесие, рухнула на пол, спиной оказавшись к нему. Руками упираясь в пол, я изнемогала от боли в коленях, во рту и руках, которые так неожиданно впечатались в твёрдое, ничем не прикрытое, дерево. На мои колени приземлилось несколько жемчужин, что разбились на десятки маленьких капель, стекая вниз, по оголённым ногам. — Ты плохо слышишь? Моё слово — закон! И ты должна беспрекословно слушать меня! Я медленно поднялась, абсолютно того не желая. Знала, что если не поднимусь, то меня скорее всего забьют на месте до смерти, хоть этот вариант развития событий и не казался таким ужасным, как раньше. Я повиновалась его приказу и стала стыдливо, робко, нелепо покачивать бёдрами, не останавливая рыданий, что душили меня, сковывали движения. — Активнее! Руки тряслись, но, тем не менее, извивались под несуществующую музыку, которую приходилось додумывать на ходу и жалобно напевать её себе под нос, что скорее напоминало скулёж раненого зверька. Я старалась прикрываться чаще, выдавая это за элемент танца, но длилось это недолго: вдоволь насладившись моими жалкими попытками станцевать, Мехмед рывком приблизился ко мне и узловатыми пальцами впился в изгибы тонкой талии, едва касаясь выпирающих рёбер. Мой жалкий помрачневший мир сузился до отвратительных ощущений на моём теле и боли от незажившего языка, которая не покидала меня и сейчас. Всё нутро сжалось и нервные окончания стали до тошноты чувствительными, настолько, что каждое его прикосновение и тяжелый вдох у моего уха превращался в скрытый рвотный позыв. — Твои волосы… — он зарылся в них носом и вдохнул полной грудью аромат цветов, которые меня заставляли каждый день использовать при купании. Пальцами он мягко прошёлся по слипшимся от пота и крови локонам, разбивая их, точно расчёской, задевая отдельные прядки так, что на глазах резко проступали капельки слёз. Я зашипела и постаралась отстраниться, не желая чувствовать его возбуждения и влечения, но вопреки моим желаниям, юноша вцепился в меня сильнее, губами пытаясь прильнуть к оголённой ключице. По телу пробежал предательский холодный озноб. Я не могла сказать ничего в знак протеста, силы медленно меня покидали. Как и желание жить дальше, на себе таща бремя позора. — Они так прекрасны, милая… — поцелуй в плечо, не прикрытое ничем, кроме его жадного голодного взгляда. Кожу жгло. Тело болело. Колени медленно покрывались ссадинами от моего падения с кровати. Его прикосновения пятнали меня, пачкали. Ровно, как в ту ночь. В ту злосчастную ночь, когда я пожелала отключиться на полу, подальше от кровати, на которой мирно и сладко посапывал шехзаде. — Ты так мне нравишься, Лале. Ты так изящна, так чудесна. — мечтательно шептал Мехмед, руками скользнув вниз, к моим бёдрам. Я грубо оттолкнула его от себя, и, воспользовавшись секундным замешательством, ринулась к двери. Позорно грязная, позорно нагая, но так отчаянно желающая жить. Толкнув ручку, дверь, к моему удивлению, поддалась напору и даже смогла отвориться. Не хватило лишь секунды, чтобы выпорхнуть за порог комнаты и кинуться наутёк, не разбирая дороги перед собой и сметая всё на своём пути. Парень схватил меня за волосы и с силой стукнул об деревянную поверхность, так, что на секунду я перестала ориентироваться в пространстве и мир перед глазами стал тягучим, точно карамель. Я чувствовала, как обмякаю, но сопротивляться не переставала: тело не поддавалось его напору вопреки разнице в росте и габаритах. Для своих шестнадцати он был удивительно умён и силён, потому даже мои никчёмные попытки пнуть его локтем в живот или в рёбра никак на него не влияли. Мехмед вжимал меня в дверь с таким звериным безумием, что каждой клеточкой тела, соприкоснувшейся с холодной резной поверхностью, ощущались отпечатки витиеватых рисунков. Мне стоило ударить его раньше, тогда я смогла бы сбежать. Но разум помутнел от предвкушения свободы и не стал руководить моим телом так, как следовало. — Птичка так отчаянно рвётся к солнцу, что рискует обжечь крылышки об раскалённые прутья своей клетки. Он заломил мою левую руку и заставил чуть согнуться в коленях, и совсем немного это облегчило невыносимую тянущую боль вдоль плеча и спины. Ударил ещё раз. Ещё. Что-то шептал на ухо, напоминая, что я не в том положении, чтобы себя так вести. Голова раскалывалась вдоль и поперёк, складывалось впечатление, что мой череп раздроблен в порошок и вот-вот рассыплется на незримые белые частицы. Импульсы боли парализовали всё тело, виски и лоб горели, конечности не поддавались любым приказам, которые мне удавалось формулировать из мизерного остатка сил. Меня сковала привычная тяжесть, веки медленно опускались, сужая видимый мир до маленькой светлой точки. — Не противься неизбежному, мой сладкий лукум.***
Я привыкла засыпать и просыпаться с болью. Но не с той, которую чувствовала в момент внезапного, но тяжёлого пробуждения. Она была знакомой. Знакомой до мозга костей, а тяжесть, навалившаяся сверху на мою спину, лишь подтверждала догадки. Его вожделенный разгорячённый стон и мой, жалкий, вмещающий в себе все мольбы ко Всевышнему, чтоб все мучения прекратились в это же мгновение. Руки не двигались: они мало того, что были туго стянуты какой-то тканью, коя скорее напоминала острие ножа, неустанно впивающегося в кожу, так ещё и плотно прижимались к моей влажной спине. Мехмед, видно, прижимал их собою. Не вздымалась внутри буря сумасшествия с нотками вопиющего отчаяния, злоба померкла на фоне абсолютной безнадёги. Теперь всё не казалось таким ужасным. Борющаяся внутри меня девочка, что так рвалась к остаткам света и добра, теперь не имела права голоса. Она погибла под бесконечным потоком жестокости, не сумев выдержать столь мучительного испытания. Я молча лежала под ним, содрогаясь в бесшумных рыданиях. Точнее, слёзы сами стекали по моему лицу, что не выражало никакого беспокойства, никакого волнения. Я так устала бороться и умирать изо дня в день от неудач, что теперь сил не оставалось даже на то, чтобы сопротивляться. Мехмед довольно зарычал, продолжая резкими грубыми толчками вбиваться в меня, касаясь моих бёдер своими. Я больше не желала чувствовать и, наконец, это свершилось. Моё тело не реагировало так ярко. Оно не реагировало вообще, словно я лишилась всех нервных окончаний. И это больше походило на благословение, чем на незаслуженное наказание за три недели моих долгих страданий. Оставалось отсчитывать минуты до конца. До того момента, когда шехзаде достигнет пика удовольствия и свалится рядом, тяжело дыша. И время это становилось всё более вязким, оно растягивалось от действия мыслей о том, насколько невыносимо это терпеть. Чем сильнее я ждала завершения, тем медленнее оно приближалось. Не знаю, сколько это длилось. Я вновь потеряла счёт времени. Но юноша всё же упал на свободную часть постели и нехотя ослабил узел на моих руках, дав мне шанс освободиться от тканевых пут. Покорно высвободив руки и перевернувшись на бок, я медленно потёрла запястья, на которых плавно разливались темные акварельные пятна. Ссадины на моём теле служили показателем того, что я всё ещё жива. И я с нетерпением ждала момента, когда не смогу их видеть. — Мне казалось, ты до сих пор дремлешь. Он прижался ко мне и уткнулся носом в шею, дотла сжигая мою кожу горячим напряжённым дыханием. Я чувствовала, как по бедрам стекает вязкая тёплая жидкость, и от этого становилось в разы омерзительней. Но омерзение уже не брало верх надо мной. Только холод и безразличие. Больная апатия, переходящая в отречение от всего и вся. Душащая обида плавно растворялась в моём сердце, проникая в его корни, центр, в который она просачивалась с такой настойчивостью, желая стать единым целым. Бурлящая внутри лава остывала, мутируя в каменную глыбу, непробиваемую стену, что послужит теперь мне надёжной защитой, если я сумею удержать её вес, постоянно растущий от новых пережитых невзгод. — Я сделал тебе больно? — проговорил юноша с некой жалостью, сожалением, что явно было ненастоящим, насквозь фальшивым. И эта фальшь раздражала нервные окончания, все рецепторы, коих теперь у меня меньше, нежели у остальных. Подумать только: мне всего шестнадцать, а я лишилась практически всего, чем наделены обычные счастливые люди. Никогда я не подпустила к себе мысли о том, что меня сломают так рано, и что вся моя жизнь станет похожей на заключение, бесконечную каторгу, коя будет продолжаться до тех пор, пока сердце не ударится о рёбра в последний раз. Мне всегда было интересно, что чувствуют умирающие люди. Что они видят? Слышат? А что было с ними после? Предстали ли они перед Аллахом, чтобы за грехи свои ответить, или нырнули в пустоту, в которой не было ничего более громкого, чем звенящая тишина? Некоторые, как я, ощущали то отчаяние, то безразличие, неустойчиво балансируя между этими чувствами, рвущими душу пополам. А что ощущали остальные? Обиду на тех, кто подвёл невинную душу прямо к вратам смерти? Облегчение, балующее сознание мыслью о свободе? Или тягу к жизни, что выбиралась из недр сердца лучами света, тело наполняя немыслимой силой для борьбы? Я не знала. Могла лишь примерно представить, какую гамму эмоций они ощущают перед тем, как навсегда распрощаться с бренной оболочкой и махнуть ввысь, к солнцу, что так ласково звало в свои объятия. — Жаль, что ответить ты не в силах. Я слабо застонала в попытках ответить что-то стоящее, но вновь остатки языка запульсировали, готовясь выпускать очередные кровавые струйки, от которых мой желудок скрутится в болезненном спазме. Мне стоило бы поесть, но любой глоток воды или комочек пищи причинял неистовую боль, сумасшедшее жжение, словно у меня во рту разгоралось адское пламя, что языками своими обвивало мою раненую плоть. — Я не перестану удивляться тому, насколько ты красива. Веки опустились, а в душе зародилась призрачная надежда на то, что и слух отключится вместе со зрением хоть на долю секунды, чтобы мне удалось уснуть и перестать мучить себя обрывками его никчёмных фраз. Они, по сути своей, ничего и не стоили, и принимать их близко к сердцу было бы глупо, если бы не одно «но»: он доводит все дела до конца, и обещанная в порыве гнева боль обязательно обременит твоё тело до конца тёплых летних дней. Или холодных зимних. Но обязательно сбудется всё то, что он пообещал тебе, будучи в испепеляющей ярости. — Почему ты не любишь меня? Почему ты всегда выбирала кого-то другого? — говорил Мехмед тихо, стараясь не нарушить моего внутреннего равновесия, одна из чаш которого постепенно наполнялась привычной ненавистью, покалывающей уже в кончиках пальцев.«Потому что ты жесток. Потому что эгоистичен. Потому что безумен. Обычные мальчишки так себя не ведут, когда стараются заполучить любовь».
— Я готов подарить тебе весь мир, а ты всё хочешь сбежать от меня, оставить одного. Когда я стану султаном, ты не будешь отказывать себе в любом удовольствии. Будь-то шикарные заморские ткани или горы драгоценностей. Мне не нужно было всё то, о чём он говорил с такой жалостью и упоением. Мехмед словно выманивал испуганного зверька лакомством, которое раньше его забавляло, но терпел поражения, переходя на наглое наступление. Он попытался прижать меня к себе, но я резко оттолкнула его от себя, в ответ свернувшись калачиком, словно обросла в то же мгновение иголками, к которым он теперь не сумеет прикоснуться. — Кто в твоём сердце, Лале?«В моём сердце только пустота».
Я помню наше с ним детство и сейчас для себя провожу невзрачную параллель, сравнивая поведение до того, как Мехмеда отправили в Манису на долгих одиннадцать лет. Маленький мальчик втайне от всех любил прятаться в саду и растворяться в запахе распустившихся тюльпанов и ирисов, любил играть в прятки, опасливо выглядывая из-за толстого ствола дуба. И все эти милые привычки просто померкли на фоне обиды и злобы, которую ему приходилось чувствовать из-за нерадивых жён его отца. Он всегда чувствовал себя лишним, утешение находя во мне и в матери, что любила его до потери пульса, до последнего удара своего сердца. — Напиши мне, что ты чувствуешь, прошу. Но я не отвечала и даже не шевелилась. Даже когда он поднялся и стал искать предметы, которые необходимы были для письма, мой взгляд и нутро оставались пустыми, тело не слушалось, а разум отчёта не отдавал. Его бёдра были обёрнуты куском моей сорочки, кою он порвал, когда желание завладеть мною и мои телом его свергло, устелив пелену перед очами. Мехмед протягивал мне кусочек бумаги и смоченную в угольных чернилах кисть, надеясь на то, что я всё же оставлю исповедь своей души длинным следом на пергаменте. Лениво поднявшись и изобразив одно лишь слово, не глядя в его сторону, но чувствуя на себе пристальный молящий взор, я откинулась обратно на постель, отвернувшись и спрятавшись под тонкое одеяло. Не знаю, от чего я пряталась. Я пряталась от самой себя, скорее, чем от шехзаде, который издавал непонятный шорох за моей спиной. Мне казалось, что он одевался. — Я приду завтра. Доброй ночи. Его голос не казался таким режущим, как всегда, не казался таким резким. Речь была мягкой, бережной. Но оберегать меня было уже поздно: он сам толкнул меня в пропасть сумасшествия и отчаяния, и теперь его ласковые слова никак меня не спасали, не возвращали мне желания жить. Это всё теперь было утеряно, навсегда сломано. Мне приходилось это сравнивать со сломанным цветком тюльпана, который как бы теперь не пытались оживить, заново он не сумел бы расцвести и порадовать всех своим пряным ароматом или приятным глазу цветом. И он действительно ушёл, оставив меня в гнетущем одиночестве, от которого выть не хотелось. С одиночеством меня настигало долгожданное спокойствие, которое с каждым днём перерастало в манию, имеющую власть надо мной сильнее, чем чувство голода или сна. И, хоть с трудом, я находила умиротворение в одиночестве, я не проводила ни секунды без страха. Страха неудержимого, убийственно глупого. Клонило в сон, но глаза как на зло не смыкались. Меня словно что-то удерживало ото сна, словно у меня было что-то незавершённое, то что требовало внимания больше, чем бездумное сновидение. Я крутилась на постели, скомкав её под собой полностью. Мне приходилось бродить по комнате в поисках сна, ища его в каждом уголке комнаты, но всё же не удалось мне его отыскать до наступления рассвета. Когда же лучи впервые коснулись моей клетки, желание погрузиться в дремоту стало валить меня с ног, словно отнимая их у меня. У меня отнимало потихоньку все части тела: неспешно немели руки, голова становилась на удивление тяжелой, настолько, что невозможно было её удерживать в привычном положении. Пришлось улечься на постель и придаться этой тяжести, чтобы проникнуть на задворки собственного сознания и придаться его грозовым мыслям, что иногда взрывались молниями осуждений самой себя.Я засыпаю и просыпаюсь с болью, но это не так страшно, как проснуться и уснуть с ненавистью к себе.
Утро. Глаза раскрывались тяжело, до боли тяжело. Импульсы ручейками разносились по телу, оно совершенно не хотело подчиняться мне и моим мыслям, затуманенным оковам сна. Он так крепко вцепился мягкими пальцами в мою кожу, утягивая в волшебные объятия, что я совсем не противилась этому убаюкивающему эффекту, не желая подниматься с постели. Теперь навязчивым было ощущение, что за мной кто-то наблюдает. С трудом я поднялась и огляделась, но так никого и не заметила. Чувство не покидало меня, засев в голове ядовитым осадком. Возможно, мне стоило подняться и пройтись по комнате в поисках причины моего пробуждения, но апатия приковала меня к постели. Послышался шорох. — Тебе так мешают волосы, Лале… Незнакомый голос раздался рядом с моим ухом, но, казалось, что это происходило прямо в моей голове, где-то в её центре. Он был не похож ни на женский, ни на мужской. Что-то среднее, незнакомое мне. По спине пробежала предательская дрожь, ужас тяжелой цепью сковал мои конечности, а сердце пропиталось леденящим чувством страха. «Кто это?!» — Зачем тебе то, что ему нравится…? Зачем ты оставляешь предмет его обожания на своём теле…? Голос и впрямь лился из моей головы и не распространялся далее, но он обволакивал моё тело так, что звук раздавался отовсюду одновременно. И это вводило меня в заблуждение. Уверенность в том, что я всё ещё одна в этом месте не покидала меня, но голос, который продолжал свой монолог, заставлял меня трястись от незнания. Я не знала кто это и что это. И я точно не могла смириться с тем, что мой невидимый собеседник мог так спокойно отдавать мне приказы, который почему-то хотелось послушаться, смотря на привычную непокорность. — Срежь их… Срежь их… Словно под гипнозом, я стала искать любой предмет, который смог бы мне помочь. Я обрыскала все тумбочки, все тайники, искала любой острый осколок, но всё тщетно. Я стала колотить двери. Перед лицом вырос высокий стражник, чьё статное крепкое тело напоминало холодный камень. Он махнул головой, безмолвно задавая мне вопрос. Он, как и все здесь, относились ко мне высокомерно, с кричащим отвращением. Но сейчас я должна была исполнить приказ, не взирая на то, что смотрят на меня свысока. — Чего тебе, хатун? Неуклюжими медлительными жестами я стала показывать ему короткие ситуации, которые он должен был понять. Обязан был. Показываю пальцем на себя, а затем на свой рот. Перекрещиваю руки. Он должен понять, что я не могу говорить. — Язык проглотила, хатун? Что нужно? Я активно закивала головой и демонстративно открыла рот, показывая всё ещё незажившую плоть, что тут же начала извиваться от глотка холодного воздуха и пристального испуганного взора мутно-серых глаз. На уголках глаз выступили слёзы, но я всё ещё не сдавалась. — Тебе позвать кого-то? — Машу головой в отрицательном жесте, — Принести чего-то? Есть хочешь? Соглашаюсь. — Ты как с таким-то ужасом во рту есть собралась? Пожимаю плечами и показываю движение, похоже на то, когда человек ест ложкой, далее — режу воздух невидимым ножом. Он кивает и закрывает дверь перед моим лицом, я облегчённо выдыхаю. Сползаю по стене рядом, прислонившись к ней так, словно пыталась исчезнуть в ней, пройти сквозь неё и начать бродить по незнакомому мне дому в поисках ножа или ножниц. Спустя какое-то время зашла в комнату та самая женщина в оливковом платье. Она принесла мне поесть, недовольно оглядывая моё худощавое тело и истощенное лицо. Хатун словно сомневалась, что я смогу есть. Но голод действительно с каждой минутой становился всё сильнее, и боль в животе не унималась, лишь нарастала. При виде пищи я тяжело сглотнула слюну. Я даже догадываться не могла, какую боль мне причинит еда, но я, не смотря на собственный протест, всё же желала получить свою дозу удовлетворения от пищи. — Есть хочется? Кивая головой, я нетерпеливо протянула руки к подносу, подобно маленькому ребёнку, кой что-то отчаянно требовал из чужих рук. — Тебя кормить ещё нужно… За что Аллах так покарал меня, наградив таким безобразным уродцем? Приходилось делать вид, что её слова не долетали до моих ушей, растворяясь где-то в пучине густого комнатного воздуха, до краёв наполненного не растаявшими стенаниями и мольбами. Она уселась на диван и похлопала по нему рядом с собой, приглашая меня к трапезе. Вяло поднявшись с пола, я опасливо, точно охотящийся хищник, приблизилась к ней и аккуратно опустилась на мягкие подушки. Покорно открыла рот, когда она протянула ко мне ложку с супом. Он был абсолютно безвкусен, словно я сделала глоток обычной воды, но даже тогда мне показалось, что это лучшее из всего, что мне удалось попробовать за мои шестнадцать лет. Язык больно жгло, но эту боль я готова была перетерпеть ради секундного удовольствия от пищи, которой мне было донельзя мало. Я ела с животным наслаждением. Маленькие кусочки овощей приходилось глотать не пережёвывая, чтобы они не касались языка и меня не сводило адскими конвульсиями. Хатун пристально наблюдала за мной, тяжело вздыхая и тайно морща нос, ведь смотреть на то, как человек, лишившийся языка всего пару дней назад, пытается поесть, было просто невыносимо. Я лишь догадывалась насколько отвратительно это выглядит. В чёрных глазах, обрамлённых густыми ресницами, не мелькнуло даже жалости ко мне. Лишь звенящее равнодушие, сковавшее её грешную душу и бренное тело. — Отрежь… Не медли… Взглядом приходилось искать что-то острое на подносе, но эта женщина знала, куда идёт. В голове всплыла её угроза, которая ещё вчера казалась мне тяжким наказанием за проступок, который я могла совершить не по своей воле. Теперь я смотрела на неё с вызовом, не принимая больше еды. — Ты чего уставилась, порождение Шайтана? Молчание. Я прожигала её взглядом, словно умалишённая, поразительно долго сдерживая вырывающийся из горла смех. Она подала голос вновь, уже более напористо, злобно, будто я напакостила в комнате или причинила ей вред. Но моё молчание раздражало её сильнее, чем мои действия. — Ответь хоть как-то! Казалось, что она совершенно глупа. Я бы не стала сейчас бегать в поисках бумаги и кисти, которой обычно расписывала полотна, отражая на них собственную душу или живописные пейзажи за окном. Я продолжала молчать, тупо на неё уставившись, приковав взор к её глубоким карим глазам. — Доедай и перестань глазеть на меня, сумасшедшая. Она протянула ко мне ложку, и я отвернулась, с упоением глядя на то, как она злится. В гневе она не была так страшна, как мне казалось. Женщина совершила ещё одну попытку заставить меня доесть, но всё тщетно. Я вновь отвернулась, глупо хихикая. Яростно отбросив столовый прибор и оттолкнув поднос от себя, хатун безжалостно схватила меня за волосы, закрутив их на свой кулак. Голову пронзило маленькими невыносимыми импульсами, и чтобы хоть как-то притупить эти ощущения, пришлось протяжно замычать и в полусогнутом состоянии побрести за ней, иногда выгибаясь так, чтоб боль не доходила до моего затылка и висков. Она поволокла меня за дверь комнаты и на мгновение я возрадовалась. За этот короткий промежуток времени я обязана была рассмотреть свою темницу и её извилистые коридоры, по которым темноволосая хатун тащила меня с такой ненавистью. Я, как уличное отребье, волочилась по полу, ногами стараясь отталкиваться от холодной плитки, чтобы дать себе фору и на секунду избавиться от муки. Кошмарно больно, но несравнимо с отсечением языка. Уж это я могу подтвердить для самой себя. Подобно собаке, я сползла вниз по лестнице на четвереньках, повинуясь каждому движению руки, на кою намотаны были мои русые волосы. Они всегда были приятными, шёлковыми, будто неземными, и я готова была поклясться, что этой узурпаторше мои локоны были приятны наощупь. — Я отрежу твои патлы, если ты сейчас не ответишь мне своим грязным ртом, вшивая дрянь! Если бы она знала, как мне хотелось вернуть возможность спокойно разговаривать с кем-то кроме самой себя, то забрала бы свои слова обратно. Но я продолжала молчать, взглядом уцепившись за подол её платья, на котором, как и на моей постели, виднелись совершенно неподходящие по цвету латки и аккуратные швы. — Да простит меня Аллах и шехзаде за такую дерзость! — воскликнула она, выхватывая нож со стола. Она натянула мои волосы, словно струны домбры, которые вот-вот готовы были лопнуть. Секундный протест в моём сердце отозвался неуверенным рывком вперёд, коротким и резким. Хатун приблизила заточенный метал ближе к корням моих волос и одним движением отрезала половину собранной копны. Другая половина безвольно упала мне на плечи. Женщина оттянула их от затылка и снова, кроткими яростными движениями, стала приводить угрозу в действие. Душащая реальность, от которой стягивало лёгкие, неустанно о себе напоминала такими поступками со стороны незнающих. Она ведь действительно не знала кто я, а если бы и знала, то это не особо бы поменяло её отношение ко мне. — Ты довольна?! Посмотри, что ты натворила, дрянная девица! Перед лицом показались мои собственные волосы, и я машинально провела рукой по голове. Теперь вместо привычного шёлка, кой ласкал мою спину и плечи, остались короткие безвольные прядки, что так уродливо торчали в разные стороны. Некоторые завитки, всё ещё длинные, свисали из-за моих ушей, я чувствовала, как они издевательски трепались под натиском холодного воздуха. Хозяйка схватила меня за руку и резко заставила подняться, так, что я от неуверенности в ногах едва не рухнула на пол обратно. Резкая пощёчина привела меня в чувства, но лишила всякой уверенности в том, что я смогу за себя постоять в эту же секунду. Нехотя толкнув меня вперёд, женщина одним рывком стянула длинную алую ткань с длинного прямоугольного предмета, что ростом был примерно, как я сама. Передо мной предстало зеркало. Я оглядела себя, словно и не веря, что это было моё отражение. Там была другая девушка, из Зазеркалья, где совершенно всё по-другому. Почти лысая, с короткими «мужскими» волосами, истощённая настолько, что я выглядела, будто кожу натянули на скелет. Потрёпанное платье, которое меня заставили надеть с утра. Совершенно безжизненные глаза, в которых больше не прыгали искры счастья. Синяки на руках и на лице. Я открыла рот и ужаснулась увиденному: оставшаяся половина моего языка, трепещущего от моего неверия. Эта девушка за стеклом точно безумна, точно лишена радости и душевного света. Стоило вглядеться чуть дольше, как в отражении моего рта показались черви. Гнилые черви на чёрных гнилых зубах. Будто в приступе, я стала доставать их оттуда, выгребать руками и плеваться, пачкая свой подбородок и платье чёрной, как смоль, слюной. От прикосновений крошились зубы. Черви не заканчивались. И чем сильнее я старалась их убрать, избавиться от ощущения, что мой рот едят изнутри, тем больше их было. Меня от зеркала оттолкнула женщина в оливковом, пальцем крутя у виска и с отвращением переступая сгустки чёрной слюны на полу. Огрев меня по голове, она заверещала нечеловеческим голосом: — Ты что творишь?! С ума сошла в моём доме плеваться?! Ещё рот себе дерёт, проклятая! Неужели она не видела этих отвратительных червей в моём рту?Неужто я сошла с ума и вижу это только я…?