грязь

Эркель чувствует себя до смешного маленьким; только ему совсем не смешно, а скорее тревожно и страшно, но он навсегда закрывает это под замком и глядит равнодушно и даже как-то отстраненно. Петя над ним всегда в такие моменты смеется — до смешного же ведь абсурдно. Эркель — такой маленький и глупый-глупый-глупый, что его слишком легко водить за нос. Наивность его отзывается в Верховенском даже не притравленным раздражением, которое хочется смахнуть, как от некоторых; она отзывается чем-то теплым и щекочущем, будто ты летом, в поле, лежишь прямиком на земле, раскинув руки в стороны, а тебе на руки садятся бабочки — и ползут, ползут куда-то по предплечьям, а в лицо лезут колосья, да щекочат то прикрытые веки, то нос, отчего потираешь легонько личико и чихаешь — иногда раз несколько сразу подряд. А Эркель не знает, какого это; Эркель знает, как ходить строем, у Эркеля все разложено по полочкам, Эркель вечно в каких-то правилах, установленных законах и ему предназначено следить. Выслеживать что-то — не то добычу, не то хищника, а, может, и первое, и второе разом, чтобы наверняка. Его хитрый прищур, внимательный взгляд, молчаливая натура — вот он; за душою больше ни гроша. Эркель однозначен, тверд и остер, хотя напоминает подтаявшее масло, податливое и мягкое. И, кажется, даже иногда в самом деле таять начинает. Правда, и сам того не замечает. Эркелю грустно; да, ему, кажется, очень сильно печально и как-то даже по-настольгически тоскливо. «Ностальгия? Ба-а, браво, сударь, и по чему же вы ностальгируете? По вашей скучной, серой жизни?». В голове у Эркеля звучат чужие голоса. И говорят они — что удивительно, — не своими словами, а его. И эти вечно изводящие монологи даже немного утомляют. Но никуда не деться. Эркель бродит по серым улицам; ливень смывает грязь под ногами — нет, ошибся, всего лишь размазывает, пачкает, цепляется за подошву и штанины, запятнав вокруги все; он и сам чувствует себя подобной грязью — прицепился, что вроде и плевать, а вроде преследует навязчивое желание стереть и пойти как с иголочки. И понимает, ненавязчиво и нелепо, что пройти, не запятнавши, никак не выйдет. И это получается почти также не по правилам, как все его мысли и домыслы. Как рукоять, за которую он отчаянно цепляется, а потом понимает, что не он хватался; Эркель просто немножко потерян и сам не замечает, как наступает на одни и те же грабли. Хотя отчетливо понимает, что их даже не успело занести — все, как на блюдечке, ждет первого шага. Вместо первого шага он делает два, а может и целых три, четыре, пять прыжков. Очень целеустремленных и усиленных; так, чтобы достигнуть цели — в сроки кратчайшие. Чтобы окунуться с головою в омут. Омут... Его, кажется, мутит. Но это все от тоски; Эркель тоскует, и никакой поэзии в этом нет. Ни капли. Тоскует по стабильности; по ушедшему, так и не дойдя и не постучавшись в дверь, детству; по скрипучим лестницам у крыльца; по туману ранним утром на самом-самом рассвете; по неизведанной воздушности; по сладостным чужим речам; по протоптанным тропинкам в поле — выглядываешь из-за угла, а тебе из колосьев лишь чавканье и негромкое, но всегда различимое «ме-е-е»; по запаху — она пахнет как дождливый день, — воскресшей из нищеты и мрака надежды; тоскует, кажется, даже по тому, чего еще не было. И, вероятно, не будет. А Верховенский говорит, что это поэтично. В голове, правда, держится, что обидно, но это, быть может, и к лучшему — помолчать ведь всегда стоит, язык за зубами — это хорошо, но поэтично, даже как-то и впрямь тоскливо, когда думается. Только Пете не думается. А Эркелю да, да настолько, что душит; будто стягивается петля на шее, довольно сильно, но не то, чтобы слишком, чтобы совсем задушить; лишь припугнуть, напомнить, показать, что ты не в своей власти, что стоит кто-то или что-то выше, и это что-то тянет за ниточки умело, аккуратно и продуманно, но от этого не менее жестоко. Эркель боится недолго; или ему так только кажется. Поначалу всегда страшно, даже если бежишь навстречу сам; но потом всегда что-то щелкает. И вот ты уже не в родной деревне, не пахнет так знакомо и уютно, не зажигаются свечи, ты не выходишь в поле или зеленый лес, успокаиваясь и отпуская, а кутаешься плотнее от холода и морщишься от морозного ветра, с ненавистью бьющего тебе прямо в лицо, зашвыривая целыми комьями снег в глаза, рот и нос, дабы только и оставалось, что щуриться да плеваться. Потеряться на чужих улицах. Да и в целом — потеряться. (Так ли важно, где.) Эркель знает, что улиц чужих и своих у него нет. Как и мыслей — своих и чужих. И чувств даже. И надежд, или грез, или целей, или... Или, или. Эркель стоит на этой вечной границе. Его шатает; его штормит даже здесь. И оттого ему мерещится, что он совсем маленький. Как котенок только родившийся. Как отколупленный от кирпичика кусочек. Как хрупкий, разваливающийся прямо в воздухе осенний лист. Как камушек, втаптываемый прохожими в гравий. И это смешно. Смешно даже слишком — потому что читается в глазах Эркеля ясно; как бы он ни пытался за холодной кромкой льда это скрыть. Или скомкать и выбросить.