Па-де-труа

Искандер       Я отметил его сразу, ещё тогда, в первый день.       Пятеро стоят перед начальником Центра и слушают необходимую дежурную информацию. С этого момента и на весь период обучения они снова курсанты, даже те, кто уже успел послужить.       — …Ваши инструкторы… Ваш куратор…       Он самый невысокий из них. Маленький. Аккуратный. Весь в пастельных тонах. Как он улыбнулся тогда! И на тренировке у Кравца. Бойцовый кот.       Я сажусь на диван рядом с Лёшей, осторожно касаюсь его волос, глажу лицо. Его глаза медленно открываются. Большие, серые, спокойные. Я не двигаюсь и вглядываюсь в них. Снова закрываются, так же медленно.       Мальчик, совсем ещё мальчик. Чистая гладкая кожа, волосы неожиданно мягкие. На левом боку по рёбрам — шрам, сантиметров пятнадцать. Он успел уже повоевать. Уже не мальчик. Я провожу ладонью по его груди и животу, мышцы сокращаются, щекотно, короткий смешок — и он снова спокоен. Такой… ладный весь.       Полностью раскрытыми ладонями, едва касаясь сосков, по кругу. Он тихо стонет, снова медленно открывает глаза и уже не закрывает их. Он смотрит на меня и… улыбается? Смелее по животу, по бёдрам и коленкам. Я продолжаю гладить его всего, медленно, лаская. Он потягивается каким-то кошачьим движением. Какой же он!.. Какой? Неяркий, но такой красивый, притягательный. Мне нравится на него смотреть. Мне нравится его ласкать. Я хочу его. Он. Мой. Курсант. Мой Мио. Мой мальчик. Мысли раскачиваются, как маятник: мой курсант — мой Мио, мой курсант — мой мальчик. Он мой…       Я снимаю с себя одежду. Быстро и плавно переворачиваю его на живот. Срабатывает мышечная память, реакция борца: оказавшись в партере, он широко разводит бёдра и крепко упирается ладонями и коленями. Хорошо. Всё правильно. Пальцы в гель и — по телу. Я не хочу, чтоб ему было больно. Я не хочу, чтоб он боялся. Я хочу, чтоб он хотел…       Проникновение было неожиданно тяжёлым. Он дёрнулся подо мной, закричал и попытался отпрянуть сильно, быстро. Я удержал его за запястья, заставил опереться на локти, не позволил опустить бёдра.       — Нет-нет, маленький, потерпи, не двигайся. Он глухо рычит и сопротивляется отчаянно. Ему больно. Он ещё никогда… Но всё равно, зачем так?       — Не надо, малыш, так только хуже. Я же осторожен, я не спешу, я хочу чтобы… Но ему не нравится, ему больно. Он в бешенстве старается вырвать руки из моего захвата, и я отпускаю их. Я держу его за бёдра. Я начинаю сакральный танец. Он весь напряжён, мышцы спины, рук, ног натянуты до дрожи, но он не может вырваться, теперь уже не может. Прерывистое дыхание, он стонет и всхлипывает. Тело сопротивляется. Зачем ты так? Ты же сам хотел, ты сказал мне «не уходи», ты принимал мои ласки и закрывал глаза. Я знаю, тебе больно, но это скоро пройдёт, я ласкаю, ласкаю тебя. Ну, что же ты?       Я заставляю его коснуться грудью постели, я почти не держу его, и он ложится ничком, распрямляется подо мной. Ему тяжело и больно. Он закусывает руку и терпит, он не хочет, не принимает этого, он ждёт, когда всё закончится. Теперь и я хочу, чтобы всё побыстрее закончилось.       Потом он лежит, не шевелясь, переживая случившееся, его мелко трясёт. Шок накрывает волной. Он не реагирует ни на мои слова, ни на мои действия.       — Лёша… Лёшенька… Я хочу погладить его, утешить, успокоить. Но он говорит тихим спокойным, слишком спокойным голосом:       — Мне… надо вымыться…       — Да, конечно, иди. Он с трудом встаёт, по бёдрам стекает моё семя.       Он долго не выходит из ванной, мне это не нравится, и я иду посмотреть, в чём дело. Он стоит на коленях пред унитазом и его мучительно рвёт. Вода хлещет из брошенного на дно ванны душа. Мне удаётся поднять его на ноги и поставить под душ. Я хочу помочь ему, но он отталкивает меня. Я отступаю:       — Сам справишься? Он молча кивает.       Вернувшись из ванной, он пытается одеться. Он смотрит перед собой, но ничего не видит. Всё неправильно и сейчас нельзя отпускать его:       — Куда ты собираешься?       — В казармы.       — Зачем? Уже поздно. Тебе придётся долго идти пешком.       — Я дойду.       — Для чего?       — Застрелиться. Он не смотрит на меня, отвечает тихо и монотонно, губы почти не шевелятся. Необходимо его переключить. Совсем некстати вспоминается фильм «В джазе только девушки».       — Нельзя. В таком случае будет служебное расследование, при вскрытии станет понятно, что у тебя был секс с мужчиной. Он реагирует на эту идиотскую фразу! Некоторое время он молчит, ошарашено глядя на меня. И вдруг взрывается:       — А это был секс?!.. Я просто в ахуе… Благодарю за разъяснения, господин майор! Хорошо, есть реакция. Пусть злится, иронизирует, ругается, даже плачет, только не это — «застрелиться». Он снова тянется за одеждой, но я перехватываю его и подминаю под себя. Мы лежим на полу, и я снова крепко держу. Я тоже всю жизнь занимаюсь борьбой, сколько себя помню, но удерживаю его с трудом, кажется, что ещё немного и он вырвется из моего захвата. Я проговариваю фразы подчинения, и слова-сигналы заставляют его невольно слушаться. Активное сопротивление сломлено, я отпускаю его запястья, он в отчаянии несколько раз зло и сильно бьёт кулаком по полу:       — Scheiße! Scheiße! Freak! Bastard! Warum hast du das getan?¹ Что это, родной язык? Хорошо, поговорим так:       — Mein junge, du wolltest mich, du hast mir erlaubt sie zu streicheln dich, du hast gesagt: «geh nicht weg». Wieso hast du angst?²       — Das ist nicht wahr, das wollte ich nicht! Das wollte ich nicht…³ Последние слова он произносит почти шёпотом и… плачет, беззвучно, уткнувшись в руки.       Я глажу его по голове, шее, спине, я проговариваю фразы успокоения, потом просто много ласковых слов: красивый, чистый, хороший, мой мальчик, маленький мой. Как же это… больно, неправильно. Я встаю и иду к секретеру, чтобы набрать в шприц транквилизатор. От инъекции Лёша дёргается и шарахается от меня:       — Что это ещё?!       — Это лекарство, успокоительное, всё нормально. Всё нормально… Нормально. Он так же быстро отключается, почти теряет сознание, всё случившееся было для него слишком или я не рассчитал дозировку. Голова запрокидывается, глаза полуприкрыты, лицо расслабляется, но он не ложится и пытается отвести мои руки, когда я хочу уложить его в постель.       — Успокойся, маленький. Надо поспать. Я не трону тебя. Мне всё же удается уложить его.       Я сажусь на диван. Он, обнажённый, спит рядом. Я хочу прикоснуться к нему, приласкать и протягиваю руку, но не решаюсь и, с сожалением, накрываю его простынёй. Спи, мой мальчик. Мой мальчик — мой Мио — мой мальчик. Мой…       Утром, пока он в душе, я готовлю завтрак и прокручиваю в мыслях вчерашние события. Ощущение общей неправильности не оставляет меня. Я не понимаю, почему получилось так и это напрягает и раздражает. Я должен понять, что произошло. Он не сбежал с утра пораньше, это обнадёживает.       Лёша садится за стол, бледный, апатичный. Я ставлю перед ним тарелку с завтраком:       — Ешь, маленький.       — Не могу. Не хочу. Ставлю тарелку для себя, сажусь напротив:       — Как ты умудрился так напиться вчера?       — Я не напивался.       — Ты что-то принял?       — Я не пью, не колюсь, не курю и не глотаю. Ещё вопросы?       — Тем не менее, вчера ты не был адекватным.       — Это Вы о чём?! О какой адекватности?! Он опять начинает заводиться.       — Не кричи. Вчера я нашел тебя на стоянке у «Мио», ты сидел на тротуаре и жаловался, что всё плохо.       — А, вот как… И Вы решили сделать мне хорошо… Или это скрашивает Ваши армейские будни? Он смотрит мне в глаза, ищет там ответы на свои вопросы. У меня тоже много вопросов и мне тоже нужны ответы на них:       — Я не хотел, что бы было так… как было. Твоё поведение для меня не понятно. Ты ожидаемо откликался на мои ласки. До определённого момента. Объясни, что я сделал не правильно. Почему ты так сопротивлялся и чего испугался? Он опустил глаза и как-то сник. Потом обхватил себя правой рукой и прислонился к стене:       — Я тоже не хотел… Вообще не хотел, а так — особенно. Это мерзко, больно и грязно, когда тебя… Он не может подыскать нужного слова, и я подсказываю, как это должно звучать:       — Когда тебя берёт мужчина?       — Берёт… мужчина… Он пробует эти слова на вкус и выплёвывает их, как что-то отвратительное. У него сводит рот, и он произносит сквозь зубы:       — Perversion⁴       — Почему?       — Ну, что Вам непонятно?! Грязно, недостойно! Не отмыться теперь… Вот так, опять рефлексия. Снова пытаюсь переключить его:       — Ты знаешь немецкий?       — Знаю.       — Насколько хорошо?       — Насколько хорошо можно знать родной язык?       — В твоей семье общались на немецком? Он равнодушно кивает и вдруг вскидывается:       — Что значит, ожидаемо откликался?! Я не знаю, не помню. Что я делал? Он как будто пытается припомнить вчерашние события:       — Я не хотел идти в это кафе. Я отказался пить, даже пиво. Кто-то из наших дебилоидов налил в мой сок водки. Я почти допил, когда понял, в чём дело. Подумал, что успею добраться до сортира и выблевать эту дрянь. Всё. Дальше не помню. А потом… хм… на четвереньках, по-скотски… Как сучка в случке… Голос тихий, почти без эмоций, потом усмехнулся, и его передёрнуло. Ладонью прикрыл лицо.       — Мы поговорим об этом, обязательно. Но сейчас объясни мне, почему ты был в таком состоянии? Конечно, я удивлен. И тогда он поясняет:       — Просто мне нельзя алкоголь. Совсем.       Ну вот, теперь всё стало на свои места. Он вообще не пьёт. У него патологическое опьянение. После небольшой порции крепкого алкоголя у него отключается контроль, он не осознаёт себя, а позже — не помнит, что делал и говорил.       Теперь понятно, почему он так себя вёл. Он не притворялся и не «заманивал». Скорее всего, он и меня-то не воспринимал, как меня. Видел кого-то другого, кому можно так прикасаться, и пришёл в себя, когда я… Почему этого нет в его документах? Всё могло быть по-другому.       Раньше он не был с мужчиной, никогда, ни разу, подозреваю — даже в мыслях. Слишком правильный, воспитанный жёстким, даже жестоким отцом и скромной, послушной во всем мужу матерью. Много лет вбиваемые (и в прямом смысле слова — тоже!) традиционные понятия о том, что можно, что нельзя, что есть достоинство, что есть грех и какова расплата за грехи, остаются на всю жизнь. Никакое военное училище и последующая армейская служба, с их грубостью и цинизмом никогда не вытравят из сознания до конца того, что заложено в детстве. Поэтому сейчас он сокрушён и раздавлен, он сбился на язык детства, он плакал.       Мальчик из семьи с жёсткими нравственными правилами и традиционной моралью, офицер, отслуживший год в не самом спокойном месте, чемпион округа по дзюдо, что он должен был почувствовать, когда очнулся подо мной?! Что я должен сделать, что сказать, что бы он не считал себя грязным, падшим, недостойным, а меня — мерзким насильником? Как мне объяснить ему, что случившееся не было греховным развлечением, моей прихотью и похотью?       Он не возражает против того, что я называю его «маленький», «малыш», «мой мальчик». Недоласкали в детстве или всё же?.. Но дистанцируется от меня: «Вы», «Ваши». Так воспитан или соблюдает пиетет, даже после того, что было? И что теперь? Вопросы, вопросы, их всё больше.