Обстоятельства

      К моему удивлению после того, как мы выехали из кофейника, Рыжий ничего не сказал. Ничего не сказал ни через час, ни через два и даже ни через три. Он просто молча возил меня по коридорам дома, как-будто я был на экскурсии. Как-будто никогда ничего здесь не видел.        Хотя, к моему удивлению, здесь все же нашлось пару мест, о которых я не знал. Не знал как минимум потому, что в одиночку бы туда даже нос не сунул. Но сегодня видимо был день, благословленный на какой то пиздец, поэтому мне просто пришлось принимать происходящее как само собой разумеющееся. И хотя с виду могло показаться, что мы просто решили насладиться компаниями друг друга, в животе у меня все время что-то ухало, когда Рыжий резко тормозил или ускорялся.       В конечном итоге прокатались мы, как бы это смешно не звучало, до самого вечера, когда до выключения света оставалось совсем ничего. Я не знал точного времени, хотя иногда этой измерительной единицы ой как не хватало, но просто пожаловаться вслух или, не дай бог, сказать это при Табаки духу не хватало.       Солнце, стремительно склоняющееся вниз и снующие туда-сюда подростки стали единственными опознавательными знаками для обозначения времени. И, конечно же, свет. Который кстати должны скоро отключить, а это рыжее чучело даже не чухается.       Называю чучелом и прикусываю язык, чтобы не дай бог не понял, не услышал… или что он там в этом треклятом кофейнике нашаманил.       Естественно, я не отрицал тот факт, что на моем лице могло быть все написано, и Рыжий далеко не слепой, как один мой знакомый, и вполне себе видел весь спектр пиздеца, творящегося у меня на лице.       Прикусываю язык во второй раз, потому что даже для самого себя становлюсь слишком смелым, поминая его, даже в мыслях, в нелучшем свете. Осторожно оглядываюсь, как будто боюсь, что что-то все-таки прилетит мне на несчастную голову, но к удивлению, ничего не происходит.       БОМ.       Блядь, накаркал.       Поворачиваю голову в сторону звука и вижу, как мои ноги зажаты между стеной и сиденьем кресла. Смотрю и просто на секунду выпадаю. Не понимаю — почему не больно? А потом понимаю и обреченно закидываю голову назад, встречаясь взглядом со смешными зелеными окулярами, в которых отражается мое недовольное лицо.       Складки витиеватой гармошкой расположились по всему лбу, из-за чего кажется, будто я постарел лет так на десять минимум. А ведь Табаки говорил — меньше удивляйся и дольше молодым оставаться будешь. Не слушал, эх…       Дергаюсь, когда понимаю, что смотрю уже не в стекла, а в глаза. Такие пленительные глаза, что меня будто затягивает. Хочу смотреть дальше, но что-то внутри меня кричит, что это слишком неправильно, слишком интимно, что ли. И отвожу взгляд. Опять на ноги.       Спохватываюсь слишком поздно, потому что понимаю, что теперь синякам точно быть. Быть и отзываться метафорической болью, потому что по настоящему чувствовать не могу. Спохватываюсь, но продолжаю сидеть, не в силах как-либо сдвинуться. В момент кажется, что эта прогулка выжала из меня все соки, а сейчас настало время бальзамирования иссохшего тела.       А этот как-будто сжаливается над несчастным мной и отодвигает от стены. Теперь ноги упираются во что-то мягкое, но опять же таки, не чувствую, а угадываю. И если честно все это начинает надоедать. Вновь вскидываю голову, а он, кажись, этого и ждет. Наклоняется низко-низко. Еще чуть-чуть и коснемся друг друга, но я упрямо продолжаю смотреть.       На чужом лице расплывается глупая улыбка и хочется ее сразу стереть.Тянусь рукой, но ту сразу перехватывают и дергают вперед. Зад теряет опору и мне кажется, что я сейчас просто рухну на пол и заработаю еще пару-тройку гематом. Но к моему удивлению приземляюсь на этот злосчастный диван. Что творит этот сумасшедший?       — Ну что ты так затрепыхался, ягодка. Я же не укушу, в самом деле, — ставит руки по обе стороны от лица и наклоняется. И, если честно, жду, когда укусит. Вонзится зубами мне в шею или другое мягкое место и высосет всю кровь, а после бросит умирать тут, на перекрестке. Но, к моему удивлению, отстраняется раньше, чем с моих уст слетает первое недовольство.       Отстраняется, ставит напротив кресло, с которого меня благополучно согнали, и садится, расслабленно расставляя ноги, а руки кладя на подлокотники. Смотрю на него, и не могу сдержаться, хочется как-то съязвить, подначить. Так, чтобы у него и уши в трубочку свернулись, и желание возиться со мной дальше — отпало. Окидываю взглядом и, нахально задрав голову, говорю:       — Я бы на твоем месте так не садился. А то вдруг спровоцируешь, а я руки не смогу удержать, — говорю, и, думается мне, что вместе с коляской меня покинуло и здравомыслие.       — Вот ты и не садись, а то тогда уже мои руки найдут, куда залезть, — весело проговаривает Рыжий, не меняя позы. Я же сдуваюсь окончательно и ежусь, будто обласканный холодным ветром. Возможно с коридоров и правда подуло, но я уже ничего не чувствую.       — Чего тебе вообще надо? Утащил с нагретого места, весь день непонятно где таскал, а теперь расселся весь такой важный. Еще и ерничаешь.       — Ерничаешь тут ты, а я пытаюсь выстроит с тобой конструктивный диалог.       — Поздравляю, строитель из тебя откровенно херовый, — нагло перебиваю, скрещивая руки и отворачивая голову в сторону, и даже не чувствую какой-либо вины за это. Разве что чуть-чуть. Да и ту загоняю подальше в голову.       — Зато ты у нас, оказывается, хороший лазутчик, да, Курильщик?       Невольно дергаюсь, как от пощечины. И вот тут становится стыдно. Настолько, что шею и уши начинает печь, а я становлюсь похожим на вареного рака. Не вижу, но чувствую. А Рыжий видит. И уже не улыбается. Смотрит сквозь очки, а я даже не могу понять куда, глаз совсем не видно. Становится стыдно так, что, вжимаясь в спинку дивана, чувствую пружину, упирающуюся до синяков на пояснице.       — С чего ты взял, что я лазаю где-то. Я дай бог из комнаты выезжаю…       — Совсем жить надоело? — серьезно спрашивает, и я на секунду замираю.       — Угрожаешь?..       — Жопу твою сладкую берегу, — от этого тона становится вдвойне стремнее. Вроде говорит серьезно, но эти формулировки меня убивают. То метафора на гиперболе, то рельсы стелют. И хрен его поймешь, когда прямо, а когда мозгами надо пораскинуть.       — Я правда не лазал, — тихо проговариваю в нос, исподлобья смотря на человека напротив. Но видя частички мимики, не скрытой за этими окулярами, даю заднюю. — Я не специально…       — Не специально он, а вопросы потом ко мне, — устало подается вперед, ставя локти на колени, поднимает очки и трет глаза. Поднимает усталый взгляд, и лицо его принимает совершенно другой вид, прямо как там, во сне. Смотрит и тихо проговаривает: –Ты же знаешь, почему вообще мой лик людей посещает?       Кажется больше утверждением, но вопросительные нотки проскальзывают настолько явно, что будто и не мне говорит, а маленькому ребенку, у которого только начинают формироваться извилины. Хотя возможно таковым меня и считает. Как и все здесь впрочем.       Слишком взрослый в наружности, но слишком маленький здесь. Со своими вопросами, любознательностью и неосторожностью. Хочется попробовать все и сразу, окунуться с головой в происходящее, отдаться полностью, но каждый раз насильно за шкирку вытаскивают, не давая погрузиться и на четверть.       Лишь во снах я считал, что могу делать все, что захочу. Но даже тут обрубили концы.       — Знаю, — проговариваю спустя долгую минуту, которая кажется вечностью, и вижу, как грузно опускаются плечи напротив. Хмыкает и смотрит в глаза.       — И зачем тогда? В себя поверил? Или кто на ухо нашептал…       Мотаю головой, понимая, куда клонит, и подаюсь вперед, хватая руками чужое лицо. Его выражение никак не меняется, только чувствую, как заходили желваки под ладонями.       — Я виноват, правда. Мне не стоило делать это…       — Но ты уже сделал, а сделанного не воротишь, — переводя взгляд на меня, перехватывает правую руку своей и утыкается губами в середину, горячо дыша. Кожу обжигает, но я не смею даже двинуться. Смотрю в глаза и, кажется, все-таки тону. Безвылазно тону в этих омутах и не хочу выбираться от слова совсем.       — Мне все равно, мне нет места ни здесь, ни, тем более, там…       И это была чистая правда! Как бы все не кличили меня наружним, за забором мне делать больше нечего. Как и здесь. Здесь я слишком чужой, настолько обычный, настолько до безумного простой, что, кажется, никакое чудо меня не исправит. А глаза напротив такие нежные, что хочется плакать. И утонуть в них. Определенно.       — И все же, почему я? — лукаво смотрит, продолжая дышать в руку. — Да еще и не просто в гости заглянул, а в постель меня потащил. И за завтраком, меня же представлял, и в кофей…       Не выдерживая чужого потока слов, пытаюсь закрыть ладонью говорливый рот. Рдею и, кажется, сливаюсь с цветом волос этого чудика. Молчит секунду, а потом начинает облизывать кожу, и я покрываюсь мурашками, в очередной раз за вечер пасую перед ним.Чуть ли не плача, взрываюсь:       — Божечки кошечки, ты что творишь?! А вдруг кто увидит?       Улыбается — гад, по глазам вижу. И продолжает нализывать мне ладонь! Никакого стыда в этом создании!       — Что же ты теперь как кисейная барышня мнешься! Или ты работаешь по тактике «Возбудим и не дадим»? — отстраняется от одной моей руки, продолжая держать вторую, и двигается ближе, мурлыча в самые губы: — Тогда я просто обязан наказать тебя.       В миг взрываюсь и перед глазами темнеет а губы… А губы, такие шершавые, сухие, обкусанные на выпирающих частях, накрывают чужие. Влажные, манящие, от которых крышу сносит похуже настоек Табаки и Стервятника вместе взятых. От невинного прикосновения уносит настолько, что, когда на губах чувствую чужой язык, мне кажется что я сейчас умру от перевозбуждения.       Этот прыткий язык, заставляя открыть от удивления рот, проникает глубже. Очерчивает ряд зубов, проходит по деснам и цепляет мой. А я не знаю, что делать. Руки хаотично бегают по чужой спине, сминая рубашку. Пытаюсь отвечать, но от меня пользы, как от таракана в супе. Как-будто ни туда ни сюда.       Наваливается на меня, придавливая к дивану, и пружина, уже неприлично царапающая меня, заставляет выгнуться и простонать. Не останавливаясь, ведет рукой по изгибу и натыкается на эту чертову железяку. Отрывается, дергает на себя и я оказываюсь сверху на его коленях. Цепляюсь за плечи, обратно приникая за поцелуем.       Кусает губу и я вновь стону, но теперь уже от какого-то мазохистического удовольствия. Спешно переходит дальше, на шею. Целует ее, чуть покусывая, но следов не оставляет. Спускается ниже, отодвигая несчастный свитер, который, кажется, трещит по швам от такого напора, и припадает к ключице. Вскрикиваю от боли, пронзающей тело, и зарываюсь пальцами в чужую голову.       Кладет руки на бедра и вжимает в себя, от чего его ширинка соприкасается с моей, и я готов кончить только от этого.       Вновь целует, почти ест, но я и не против. Я отдаюсь полностью, погружаюсь в него, тону… как же хоро…       В секунду оказываюсь на диване, рядом со злосчастной пружиной, которая уже просто торчит из спинки, опасно поблескивая концом на лунном свете. Рассеянно клюю носом, все еще разгоряченный от чужих прикосновений, и стараюсь сфокусироваться на мельтешащей фигуре.       — Ладно, Принцесса, еще встретимся, — быстро наклоняется и чмокает в губы, тянусь за поцелуем, но отстраняется так же стремительно. — Если я сейчас не скроюсь, то либо мне, либо нам обоим оторвут яйца. Я побежал.       А я так и остался сидеть, не двигаясь. Пару раз моргнул, сводя негу с глаз, поправил свитер, взъерошил волосы, и, как по команде, услышал шаги из-за поворота, а потом увидел свет фонаря, блуждающего по коридору.       — Нашелся, — недовольно выдыхают где-то сверху, и я морщусь от этого тона. Отцовского, когда вроде нагадил, а вроде уже взрослый, чтобы за такое отчитывали. — Что, опять юношеский максимализм проснулся? Мало того, что весь день провел черт знает где, так еще и после выключения света не пришел.       Лишь молча смотрю вдаль, не реагируя ни на что, как-будто и не здесь вовсе.       — Ладно, Македонский, закидывай это чучело в кресло и поехали спать.       — …мда, лучше бы меня тогда нахуй сбило, — говорю и замолкаю до следующего вечера. На вопросы о синяках ничего не отвечаю, лишь глупо смотрю в окно и рисую. Практически не курю, хотя, кажется, пора удваивать дозу никотина на день. Больше не гуляю ночью. Во всех смыслах.