***
Его встретил не провинциальный клуб с полуживым стробоскопом под потолком, а жёлтые лампы по углам и тихий джаз. Диваны были сплошь кожаные, столы — круглые и начищенные до блеска. На входе была охрана, которая пустила Юру по чистой случайности: в дверях он разговаривал с Сашей, а она улыбнулась хмурому переростку с перебитым носом уж очень уверенно. Было очевидно, что её здесь хорошо знали. Помочь снять куртку Саша не дала, стащила её, яркую, безразмерную и какую-то детскую, оставаясь в чёрном платье с рукавами-фонариками, которое не подходило ей… Вообще ни под что. Юра был готов поспорить, что стащили этот наряд у мамы из шкафа, похожего на машину времени, хранящего внутри лучшие достояния Совка. А потом Юра спустился за ней в главный зал и понял, что с кожей диванов, дымом сигарет и вездесущими жёлтыми лампами платье Саши сочеталось. Показалось, что где-то здесь, за одним из столов Саня Белый должен лениво улыбаться и жать руки, переглядываясь с Филом, у которого наготове пистолет. Юра знал, он по телику видел. Нет, никто здесь не был завёрнут в пальто, галстуки и пиджаки, Саша прижалась к кому-то долговязому в простом синем свитере. Её осмотрели внимательно, сделали какой-то незамысловатый комплимент, она вздрогнула улыбкой и бусами в волосах. Юра узнал Гнойного до того, как тот его вообще заметил. Они не виделись никогда до этого, да и не могли, ведь Юра в северном городе раньше не бывал, его только по институту водили, направляя руками и предостережениями. Он напоминал самому себе туриста в Северной Корее, который давился, но жевал эту показуху, а потом вернулся в Москву и погрузился в интернет, пытаясь выцепить хоть какую-то информацию о незаконных поставках товара с Зоны. Выйти на реальные контакты сталкеров, узнать имена, лица, установить сферу деятельности… И столько лет спустя Слава Гнойный был перед ним — вот так просто. Живой, настоящий, молодой и совсем не пугающий. У него были обычные глаза, хотя Юра успел себе вообразить их золотыми и круглыми, как у мёртвой рыбы на рынке. А тут, в этом Метрополе, в ледяном городе, в городе Зоны, человек, торгующий смертью, оказался с чёлкой, длинными конечностями и неправильным прикусом. Саша потерялась куда-то по его сигналу. Упорхнула за соседний стол обниматься с кем-то, кого она назвала Фалленом. Гнойный пил что-то отдалённо напоминающее виски, и его же предложил Юре. Приходилось изображать уверенность и знание дела, и очень не вовремя он вспомнил, что для Саши он работает в институте, что не только было очевидной ложью, но ещё и противоречило той лжи, которую он сейчас собирался вывалить на Славу. — Если ты и правда приехал сюда морозить яйца исключительно для того, чтобы не переплачивать за товар, который прошел через несколько рук, то ты просто конченый, — доверительно сообщил Слава, — мне нравится, — и улыбнулся не то совершенно искренне, не то совершенно издевательски. — Полагаю, ты всё равно продаешь мне дороже, чем обычно толкаешь своим скупщикам, — невозмутимо сообщил Юра. — С чего ты взял, что у меня вообще что-то есть? — глупый смешок. И вновь совершенно невозможно было определить, то ли Гнойный порядком пьян, то ли просто косит под дурачка. То ли он прощупывал почву, то ли правда был человеком подставным. Юра смотрел на него хмуро и внимательно. — Так говорят. За соседним столом смеялись. На Славу то и дело поглядывал плотно сбитый и почти лысый тип. Интересно, был ли у него пистолет и выполнял ли он здесь роль Фила из «Бригады». В голову лезли глупости, но Юра знал, что его Серёги сидели в другом конце зала — значит, успешно добрались другими путями, прошли через охрану и не вызвали подозрений. И всё равно это была сомнительная авантюра. У Славы людей было в разы больше. — Кто же вам такое говорит, товарищ начальник? — в молоко. Но на миг Дудь даже пожалел, что был журналистом и не имел опыта работы под прикрытием и в полевых условиях. Хуёвое это было прикрытие, сомнительное. По сути, он просто хотел купить у Гнойного то, что выйдет купить и предоставить это потом как доказательство нелегального оборота артефактов из Зоны и, как минимум, наличия сталкеров. — Мимо. Я своего рода коллекционер, Слава. Мне от тебя немного надо. Вопросов я не задаю, оружия при себе не имею. И вот тут Гнойный рассмеялся громко и, кажется, искренне. — Верю, что ты не мент. Оружие, ты слышал, Замай? — тот только хмыкнул и откинулся на кожаный диван, кажется, расслабившись. Было смутно тревожно, Юра совершенно не понимал, что именно он не так сказал, и не радовало даже то, что это сыграло в его пользу. — Так что тебе надо, мистер коллекционер? Чёрные брызги, пустышки, ещё какую чушь? — спросил Слава, отсмеявшись. Глаза были трезвые и внимательные. Юра знал, что ему назвали самые безобидные и бесполезные дары Зоны, если так можно было выразиться. Поскольку почтенные учёные вроде Мирона Яновича до сих пор так и не выяснили, каково предназначение тех или иных артефактов, всех их можно было условно поделить на опасные для человека и не опасные. Те, что назвал Слава действительно скорее подходили коллекционерам и людям, которым некуда девать деньги. — Верно, — сказал Юра, — хочу подарить жене ожерелье из чёрных брызг, — он улыбнулся, оставляя возможность воспринять это как шутку. — Не за этим ты приехал, — спокойно сказал Слава, — но чёртовы бусы я тебе продать могу. Их тут у каждого ребёнка можно добыть. Сань! — и она, из трамвая, обняла Гнойного за шею, падая сияющими косичками ему на плечи. Одну они расплели в четыре руки, и с волос бусины скатились уже чёрными, преломляющими свет, противоречащими законам физики. Это была не выдумка, жёлтый свет от ламп правда выходил из бусин с задержкой, и это было необъяснимо абсолютно, блять, ничем. Гнойный протянул их Юре, будто это были пластмассовые безделушки. — Бери, это подарок. За твою экстравагантную выходку, — пальцы дрожали, а от проклятого холода они потеряли всякую чувствительность, так что Юра совершенно не мог сказать, какими были чёрные брызги на ощупь. — Какую выходку? — тупо спросил он. На минуту он совсем забыл, зачем ехал сюда так далеко и долго, и из всех вопросов, которые надо было задать такому человеку, как Гнойный он задал вот этот — ненужный, неважный. — Твой приезд сюда, конечно. Надеюсь, ты припёрся не для того, чтобы становиться сталкером. У нас тут на кладбище нет мест. Лицо непроизвольно вытянулось, Юра попытался обработать полученную информацию. Как часто сюда приезжали новые сталкеры? Как они попадали на Зону? Как выходили на скупщиков? Почему это, чёрт возьми, не расследовалось и почему институт игнорировал раскрадывание того, что по закону принадлежало только ему? Когда в голове пронёсся последний вопрос, к их столу подошёл новый человек. За соседним, где сидели уже знакомые Саша, Фаллен и Замай, повисла тишина, и даже Гнойный на миг перестал улыбаться. Мирон Янович был без очков, уже не лысый, в чёрном. И он не улыбался. Можно ли было надеяться, что он Юру не узнал? — Могу я пригласить мистера коллекционера на перекур? — на Гнойного он почему-то не смотрел, а у того глаза стали хищные, злые, и улыбка — натянутая. — Переманиваешь моего клиента? Мирон не говорил больше ни слова и не сводил с Юры глаз. Пришлось встать, краем глаза наблюдая, как следом встаёт Замай, и как Слава отмахивается, очевидно, давая знак не препятствовать. Своим Серёгам Дудь тоже просигналил оставаться на местах, на свой страх и риск следуя за Мироном. — Я, кстати, не курю, — сообщил Юра. — Я помню, — он закурил сам. Стоял рядом, глядя куда-то в грязный снег и в линию горизонта, которую изламывал невысокий лес. Водились ли там волки? — Тут есть вообще хоть какие-то животные? — Ты это приехал выяснить? — куда-то делись округлые, вежливые интонации вместе с обращением по имени-отчеству. — Может быть. Если хоть на этот вопрос ты не по бумажке ответишь, — Мирон покачал головой. — Я тебе не врал, — почему-то только сейчас Юра заметил, как сильно постарел ведущий физик института внеземных культур. Сейчас, когда он улыбнулся, из глаз выстрелили тонкие ниточки морщин, и складки у рта очертились резче. — Особенно когда говорил, что со сталкерством покончено. — Я говорил то, во что верил. Если ты думаешь, что индивиды вроде Гнойного дадут тебе реальную картину происходящего, то лучше сразу вали. Юра спокойно кивнул. Это было честно, и потому только сильнее вдохновляло на поиски пресловутой правды. — Твои исследования имеют хоть какой-то успех? — спросил вдруг Юра, — у меня нет камеры с собой и диктофона тоже, можешь осмотреть, — но вместо этого Мирон потушил сигарету и двинулся ко входу в Метрополь. В нём чувствовалась сильная разочарованность, флегматичность, изношенность. — Хорошо, другой вопрос! Что было не так в фразе: «У меня нет с собой оружия»? Мирон остановился, развернулся, сунул руки в карманы и поёжился от холода. Почему-то показалось, что способность ощущать мороз делала его человеком, роднила с Юрой. — Чем тебе поможет оружие здесь? Стрелять не в кого. — Как тогда защитить себя? — в голове всплыла статистика смертности в городе, а затем вспомнилась собственная убеждённость в том, что реальное количество жертв скрывают. Когда он поднял глаза, Мирон уже курил следующую. — Я вижу, Юра, ты совсем не понимаешь, что тут у нас происходит.***
— Стой. И это было первое слово, которое сказал Слава за несколько часов. В Зоне они между собой не разговаривали, слишком уж были опытны, каждый знал свою задачу и не делал лишних движений. Сейчас Замай без единого звука опустил «галошу», которая уже поднялась над землёй на добрых три метра. Сел мастерски, так что даже рябь по звенящему и застывшему воздуху Зоны не пошла. Если бы какой-нибудь очкастый хрыщ из института увидел, как кто-то почти вертикально садит «галошу» совсем рядом с Чумным Кварталом, он бы уже задохнулся от ужаса и возмущения. Андрей не рисковал и не красовался — не перед кем было. Он просто знал, что может. Слава ступил своим стареньким и потёртым кроссовком на дорожную пыль, осмотрел пристально жухлую траву, пытаясь найти в ней признаки нежелательной жизни, а затем неслышно двинулся, чувствуя подошвами, как резонирует земля. Институтские выходили в Зону, как в открытый космос. У них не было необходимости одеваться неприметно, чтобы легко прятаться по гаражам, приветливым кустарникам или под ржавыми одеялами давно оставленных машин. Почтенные учёные носили неудобные прорезиненные костюмы, которые завершались шлемом и не оставляли ни сантиметра открытой кожи — как будто в Зоне была радиация, как будто любая дрянь здесь не жгла резину так легко, как покровы людской плоти. Они носили тяжёлые ботинки, которые больше подошли бы солдатам или рок-звёздам, думая, что толщина подошвы защитит хотя бы от этой жухлой травы. На деле всё это лишь снижало чувствительность и притупляло реакции. Сталкерам подобное было ни к чему. У Славы была простая серая куртка, перчатки он не носил, потому что здесь холод почти не чувствовался. И цели он достиг в три уверенных шага. Андрей смотрел на него внимательно и грозно, доверяя и в то же время зная, что в случае ошибки он не сможет помочь совершенно ничем. Замай уже понял, зачем они остановились и корил себя за то, что подчинился. Хабара они набрали вдоволь, так что отбили все затраты вынужденного отпуска. А чёртовому Гнойному всё было мало, гнал какой-то научный интерес, который больше не удовлетворялся с тех пор, как Слава ушёл из института. Сейчас было интересно, потому что совершенно незаконно. Цепкими пальцами он ухватил пустышку и на миг даже замешкался, вспоминая те времена, когда бился над такими хреновинами, как эта, днями и ночами. Сейчас пронеслось в голове отчаянное, прежнее: «не может быть, чтобы совсем в ней не было ничего». Знал, что разозлится на себя потом. Ещё как может быть, чтобы это ничего не значило, ни для чего не предназначалось и ничем не объяснялось. Это просто чёртов инопланетный мусор, так не глупо ли всю жизнь положить на изучение пустой пачки из-под чипсов, будь она хоть трижды неземная? Слава забросил пустышку в рюкзак и прыгнул обратно в «галошу». Андрей хмуро смотрел на дорогу, Фаллен давил лыбу, едва не хохотал. Весело ему было, видите ли. В Зоне — и весело. За это Слава его и любил. И Андрея любил не меньше, потому что благодаря ему, наверное, был ещё жив. Они с Ваней сейчас сидели, как два долбоёба и смотрели по сторонам, как будто Зону впервые видали. Конечно, Слава знал, что те, кто действительно видели её впервые натягивали на себя всё обмундирование, которое могли, а ещё автоматами обвешивались. Такая истинно человеческая глупость — тащить тяжёлое, непрактичное оружие туда, где оно тебя точно не защитит. Не было здесь никого, ни человека, ни птички, ни волка, ни даже цветочка живого, выросшего уже после посещения. Только то и было, что эта трава, которая могла резать, как наждачка, а могла затянуть, как болото. Сидели они с Ваней, без перчаток да без шапок и не обманывались, думая, что Зону поняли. Они были всё также беззащитны, как долбоёбы с автоматами и в скафандрах, разница была лишь в том, что они об этом прекрасно знали. Верить, что ты постиг Зону — значит, умереть следующей же вылазкой. А они всё были живы. Даже томились и сожалели о чём-то с тех самых пор, как Андрей потушил сигарету в пепельницу на Славиной кухне, вдавливая в его голову слова, будто этот бычок: «Не знаю, что это за хрен был вчера в Метрополе, но выждать надо, даже если это не мент. Один хуй, он здесь чужой, наведёт шороху. Так что оставайтесь на местах при разгерметизации салона». Юра, одетый в куртку и дорогие спортивные ботинки, уж очень хотел не выделяться и именно этим был так примечателен. Слава точно знал, что он не из полиции, потому что мусор не стал бы так трепетно дивиться чёрным брызгам, не стал бы сообщать, что безоружен и не будет задавать вопросов. Менты тут вопросов не задавали, накрывали с товаром, перекрывали дыхание, каналы для продажи и пути к отступлению, а потом ты шёл к ним сам. Два варианта оставалось: отсидеть пару лет в тепле и относительной безопасности (уж после Зоны всё, что могла предложить тюрьма было абсолютно безопасно) или валить на большую, широкую родину, которая жила своими законами и таких как Слава давно исторгла. Выбор каждый делал сам, но в этот раз Гнойный даже не стал раздумывать. Он так Замаю и сказал, мол, не парься, этот чудик и сам не знает, во что впутался. Но Андрей вот парился. Бросился по харчевням и гостиницам спрашивать что да как, где ест и живёт, куда ходит, как давно здесь. В итоге не выяснил он ничего. Сам проверил каналы, вышел на скупщиков, убедился, что всё работает, как и прежде и понял, наконец, что товар они сейчас как раз и не поставляют из-за того, что не ходят в Зону. И вот наступил тот день, когда Хан Замай оттаял и выпустил свою свору резвиться на просторах русского поля. Он и сам был рад вернулся к работе, Слава же видел, только молчал и хмурился сильнее обычного, когда Слава напевал своё привычное: «выйду в русское поле, сегодня единица, завтра стану нолик». Тревожен был Андрей в последнее время. Знал: то, что у них, не может быть навсегда. Зона вокруг них гудела, воздух звенел, ни одна травинка не шевелилась, ветра не было — и к счастью это. Ветер в Зоне, как и всё остальное, впрочем, был к смерти. Снега здесь тоже не бывало, только у самой границы он, принесённый с человеческой земли, забрызгал деревья и землю, будто сперма. Будто попытка привнести жизнь. Слава знал, что эти ветви больше не были деревянными — ещё в институте он выяснил, что по структуре они скорее напоминали мягкий, слишком мягкий металл. Тогда они ещё не отчаялись придумать, как это металлическое дерево можно использовать там, где есть промышленность. Быть может, такие, как Мирон не отчаялись до сих пор. Слава помнил: он этот недометалл часами плавил, резал, давил прессом, наблюдал без микроскопом — и никакому воздействию это чёртова ветка не поддавалась. А сейчас со своей «галоши» он видел, как горсть снега задрожала вместе с кустом, как край стал обугливаться, как горящая пластмасса. Снег — как пластмасса. Подумалось, что вряд ли по весне он растает. Вряд ли в Зоне бывает весна. Он вдруг почувствовал желание проглотить горечь в горле, залить её бессмысленным разговором, как это часто бывало у новичков, но эмоции, облечённые в слова, тревожили звенящий воздух, а Замая от вождения лучше было не отвлекать. Оставалось только поднять руку, в которую Ваня без заминки вложил флягу. Спирт хорошо топил горечь. Въезжая в город и спрыгивая с «галоши», Слава уже знал, что спирта сегодня потребуется много. И почему так бывает иногда? Почему сейчас Зона не хотела отпускать ни через пятнадцать минут, ни через час, а тогда, в Чумном Квартале, он был живее всех живых, резвый и бодрый. Всё видел, понимал и чувствовал. Ни грамма тяжести не было на сердце. Всегда, когда его, понижая голос, спрашивали, как было там, «ты знаешь, где, Слав», он только улыбался лениво. «Интересно же! Никто кроме тебя не возвращался, а ты целый и всё молчишь». Андрей всех любопытных легко затыкал, когда Слава ленился делать это сам. Но Замаю было интересно больше всех, потому что он был реалист, и знал, что ничего в Зоне просто так не бывает. «То, что ты не вляпался в Ведьмин Студень и не лишился ног не значит, что эта вылазка прошла бесследно», — и эта мысль была такая громкая, что Андрею и не надо было произносить её вслух. Сегодня они, считай, по туристической тропе прошлись, чтобы втянуться после долгого перерыва, но и там за время их отсутствия накопился не подобранный никем товар. Нет сталкеров настолько же техничных и результативных, как Антихайп. Сегодня можно было нажраться хотя бы по этой причине, поэтому в Боржче к ним были как никогда добры. В каждой наливайке прекрасно знают, что нет источника дохода лучше, чем сталкер, который вернулся с Зоны. После третьей стопки Слава, наконец, откинулся в кресле, слушая, как Фаллен заводит привычное, вечное: — Мы — самые богатые мусорщики России. Или даже падальщики, только мы чище других. Товар через себя пропускаем, да, но в этой мертвечине сами не роемся, как товарищи учёные. Только Славка себя слегка замарал. — Мой хуй — любитель мертвечины, — покатился смех. — Отличный тост, — сказал Замай, и первый же опустошил стопку, как водится, стукнув ею по облупленному столу. Сегодня они бухали не в Метрополе, а как люди. Тут воняло жареными колбасками и капустой, а вся мебель была почерневшая и протёртая от количества сталкерских задниц, что запивали здесь горечь и стряхивали оцепенение. — О, ещё один замаравшийся! — счастливо и пьяно орал Ваня. Букеру отодвинули стул и отвесили пару дружеских ударов по плечам и спине. Федька был и вашим и нашим — состоял в Антихайпе, а с институтскими ручкался и даже у самого Мирона Яновича в лаборантах ходил. Он и Славе порой на мозги капал, мол, с твоими знаниями, с твоими талантами, мог бы… «Годами биться над ответом, которого попросту нет. Я просветлённый, Федь, отъебись». — Чё, Мирон всё ещё страдает хуйнёй? — насмешливо спросил Слава. Он не знал, зачем каждый раз спрашивал у Букера именно это, — или понял, что никакого контакта ни с человечеством, ни лично с ним инопланетяне не устанавливали? Второе посещение-то он увидит только во влажных снах. — Так уже ж видит, — хохотнул Замай, ковыряя свою картошку, — иначе почему, думаешь, до сих не пор не свалил в Москву, заниматься более перспективными исследованиями? — Говорят, в институте платят хорошо, — протянул Гнойный. — Не так хорошо, как сталкерам! — выкрикнул Фаллен. Никого он здесь не боялся, никто их не мог услышать. Только Букер вдруг оборвал его: — Тихо ты! Я тут поузнавал у физиков про вашего странного Юру, как ты и просил, — он кивнул Замаю. Тот нахмурился и подался всем телом вперёд, опираясь на стол, — он к нам уже приезжал. Открыто, официально, несколько лет назад. Ходил по институту, всё рассматривал и расспрашивал — фильм хотел снимать. Журналист этот ваш Юра. Повисло молчание. Даже Ваня, которому было в высшей степени похуй перестал трепаться и стал задумчиво рассматривать свои ногти. — Он уже успел тут что-то вынюхать? — Букер смотрел на них исподлобья по очереди. Воображал себе, очевидно, этот правдивый фильм о Зоне и её людях. Слава тоже воображал: эти охи да ахи на федеральных каналах, петиции о прекращении исследований и о запрете ходить в Зону, хэштеги в Твиттере и, конечно, само расследование с миллионами просмотров на Ютубе. Они поорут у себя в сети, у себя в Москве и Питере. Поорут и успокоятся. Слава глянул на Замая, убеждённый, что его мысли крутились вокруг того же. — Не, Мирон вовремя его увёл. Да и не мент он, в конце концов. И приехал без разрешения, иначе не прятался бы и не разговаривал тогда со Славой так осторожно, — произнёс Андрей, становясь увереннее с каждым словом. Слава подумал, что это сущая глупость, которой они зря подпортили чудесную попойку после удачной вылазки. Захотелось застегнуть на себе тяжёлое и пьяное веселье, как институтские герои-исследовали застёгивали молнии своих скафандров. — Ахуенно, но нельзя же это просто так оставить. Вы хотите сказать, пусть снимает? — Пусть снимает, — сказал Слава, — нихуя он не найдёт, копаясь в этом дерьме, сам сбежит, если сможет. Если ещё поздно не будет. Андрей только кивнул, и опрокинул в себя ещё одну стопку. Люди из большой России редко когда приживались здесь. Зона их выплёвывала, или пожирала, не давясь. Ваня ожил, сменилась тема, будто раскрутили волчок в «Что? Где? Когда?» Слава знал, смотрел с батей, когда они только приехали в город, и в квартире не было ничего — только голые стены да окна, выходящие на вокзал (тогда к ним ещё ходили поезда). А потом батя толкнул кому-то свой первый хабар, и у них появился телевизор. Затем их квартира обрастала мебелью по мере того, как батя вростал в Зону. Славка же просто рос, и всё ждал, когда у них дома станет слишком много смерти, чтобы её можно было запрятать за диван. Он, бывало, сидел у телика — а она пенилась из вытяжки или под ковёр прошмыгивала, так что он бугрился странно. Отец говорил, что они вообще отсюда переедут скоро. Надо только ещё немного поработать. В итоге его сконала не Зона, а обыкновенная водка. Поднимали стопки, опускался батин гроб. И вот сейчас Слава сидел в том же Боржче, за тем же, может, столом, пил ту же водку. В рюкзаке у него был хабар. На ком должна закончится эта цепочка? На ком — если у тех, кто уже носил Зону под ногтями, в лёгких и под кожей, нормальные, человеческие дети не рождались? Волчок выбрал вопрос. Отвечает Слава Машнов. Слава Машнов встал, пошатываясь, кивнул Замаю — всё в норме. Можно было вести отсчёт, пока Андрей не решит лично проверить его норму, а пока надо было валить в большую квартиру, где не было ковров. Они же, блять, переехали. Слава на пороге чувствовал запах жареной спаржи, потому что Саша умела готовить овощи и потому что она любила его радовать после вылазок. Он заперся в комнате, три минуты смотрел на качающуюся люстру, свернувшись на полу. Ему казалось, что свет пульсирует. Потом рука сама потянулась к рюкзаку, он нашарил пустышку и стал смотреть на нее во все глаза. Два медных диска, похожих на блюдца. Два диска, а между — ничего. Что хочешь в это пространство просовывай, сколько хочешь пытайся прижать блюдца друг к другу или растащить ещё хоть немного шире — бесполезно. Поставь пустышку вертикально, чтобы один диск вполне обыкновенно стоял на полу, а второй парил в воздухе. Обведи по краю это верхнее блюдце, не чувствуя ничего. Никаких креплений. Никакой опоры. Никакой логики в этой проклятой штуковине, которую ты пытался объяснить так усердно и долго. Захотелось кинуть пустышку в стену, да только он знал, что сломается скорее стена, люстра рядом и сам Слава. И Сашу не хотелось (опять) пугать. «Ведь не может быть, чтобы просто пустота. Там должно что-то быть», — он лежал на боку, а она была совсем рядом, Слава вращал нижнее блюдце пальцами. Хотя откуда он знал, какое из них было верхнее, а какое нижнее? Нужно было рассказать всю эту хуйню журналисту Юре. Пусть приедет в эту квартиру, снимет двух пустышек на полу, а та, что складная, пьяная и говорящая поведает миру о том, к чему он не готов. Никогда не будет готов. О чем тебе рассказать, Юра? О том, как режут людям ноги после Ведьминого Студня? Как звенящий воздух срывается на писк и давление становится таким сильным, что всё твоё существо корёжит, жмёт к земле? Рассказать, как розовая коляска с медвежонком десятилетия стоит в Чумном Квартале? Рассказать, как жалел, что батю забрала не Зона, потому что она ведь не жадная, она ещё иногда возвращает долг. Водка вот не возвращает нихуя. Расскажи им Юра, только они ведь всё равно не поймут, как тогда, когда ты увидел космос, а они остались намертво прикованы к земле. Ты и сам совсем ничего не понял, кажется. Хорошо, что твёрдая рука Мирона вывела его вовремя, до того, как Слава успел вылить на Дудя тонну совершенно правдивого бреда, в который Юре поверить было бы сложнее, чем в плоскую Землю, которую он своими собственными глазами видел круглой. Слава вдруг подумал, что Мирон спас его и сделал это, кажется, совершенно осознанно. Зачем? Даже в институте Гнойный называл все научные работы Мирона Яновича бредом, а его исследования — дорогой в никуда, на что ему отвечали взаимностью. Хорошо, что они оба двигались в никуда. Хорошо, что Слава вот прямо сейчас вообще не двигался. Но потом ему на голову опустились руки Саши, она незаметно откатила его пустышку куда-то в угол. Он позволил, подумал: «почему тебе окей — не знать, что в этой пустоте. Не беспокоит тебя, что свет из твоих бусин выходит с опозданием. И не должно беспокоить, это примечательно не более, чем пепел, который стряхиваешь с сигареты». Точно. Ему нужно было покурить. Он вдруг ощутил такую острую нехватку никотина в крови, будто не курил вообще никогда, нет, будто курил очень давно, но явственно помнил этот вкус… — Слав, не здесь же, — Саша была усталая. Он посмотрел на нее только сейчас, на милое и нелепое цветастое платье, на тапочки и пучок на голове. — Да, — легко согласился он, — пойду подышу. И пошёл, как был. — Ты же только с улицы! Поужинать не хочешь? — Я не голоден, — вылетел, бросился — и почти в пролёт, как у Маяковского, но сосед в майке-алкоголичке смотрел странно, отсвечивая лысиной под единственной лампочкой. — Огоньку не найдётся? — Найдётся. Ты куда, Слав, поздно уже, — это было такое абсурдное волнение за человека, который торговал дарами зоны. Это было такое естественное волнение за человека, которого ты помнил совсем мелким. Славина семья и семья друга Лёхи тогда вместе переехали. Лёха умер семь лет назад, а его батя вот регулярно уговаривал Славу вернуться в институт. Гнойный сейчас хохотнул, выронил сигарету из дрожащих пальцев, а затем прохрипел: — В институт мне надо, — он осознал это ровно тогда же, когда сказал. — Так ведь нет там никого уже. Мирон был там. Слава прошёл по старому пропуску, который не должен был работать, но никого не удивляло, что он работал. Шёл по нужному этажу, где всё что-то изучали физики, где они писали свои бесполезные трактаты и рапортовали в Москву, что дела у них как нельзя лучше. Сейчас все научные светила города дрыхли, прижавшись к своим жёнам. Из под двери Мирона лился жёлтый свет. Было ли дело в том, что у него не было жены? Какой глупый порыв, что он собирался Мирону говорить? Спасибо? Пошёл нахуй? Слава сказал: — Вечер добрый, — и тот вздрогнул, разогнул сгорбленную спину, прищурился, пытаясь понять, кто там подпирает дверь. Он был одет не в белый лабораторный халат, а в чёрный шерстяной свитер под горло, одной рукой сжимал дымящуюся чашку с чаем. Мирон был чуть ли не единственным в городе, кто мёрз так же сильно, как люди из большой России. И только сейчас Слава понял, что выбежал из квартиры в расстёгнутой куртке, как вернулся после Зоны — без шапки и перчаток, в кроссах. Пальцы сейчас почти не чувствовались, лишь костяшки немного жгли болью. — Чаю тебе налить? — спросил Мирон. Потом глянул на Славины длинные, неподвижные пальцы: — руки выглядят плохо. Их лучше было бы сейчас отмачивать, Гнойный и сам знал, но он просто обнял ладонями горячую чашку и смотрел на Мирона, не мигая. Какое смешное это было лицо — слишком выпуклое, изогнутое, изрезанное морщинами и складками. Нос жидовский, губы большие и некрасивые, глаза… Глаза в этом свете были синие-синие, круглые, будто рыбьи. А ресницы вот коровьи, они будто с задержкой повиновались движениям век. Очень смешное лицо. Слава не мог ни моргнуть, ни отвернуться. — Пьян? — поинтересовался Мирон. Потом сам же и ответил: — пьян, конечно, ты же из Зоны вернулся. Всё опьянение по дороге отняла зима, и сейчас даже свет у Славы в глазах не пульсировал. Здесь всё было, как в обычном кабинете — стол с папками и канцтоварами, настольная лампа, пуховик Мирона в шкафу на вешалке, в углу кабинета книжные полки. Отсюда можно было различить Кафку. Слава заржал и хрипло выдавил: — Вот, наверное, кайфово читать «Замок» в институте. Считай, замок внутри замка, — Мирон нахмурился, и пришлось кивнуть в сторону полки, — зачем тебе вообще Кафка, если можно просто выползти из кабинета? И открыть. Глаза, — в тепле Славино тело стало таять и растекаться. Горечь внутри он вдруг совершенно случайно сглотнул. — Не знал, что ты читал, — покачал головой Мирон, отпивая из своей чашки. — Что ты вообще обо мне знаешь? Ты вот думал, что я мог бы тому хую, которого видел в первый раз наговорить на несколько лет тюрьмы. Зачем ты тогда его увёл? — Слава опирался локтями на стол, нависая над Мироном, глядя глаза в глаза. Тот был неподвижен: — Если это ты так пытаешься сказать спасибо, то пожалуйста. — А знаешь, это ведь не по мою душу он явился свой фильм снимать, о нас он и не нароет ничего, а вот правда о твоих исследованиях может вызвать вопросы наверху. В Замке, — Мирон на это усмехнулся и спокойно, тихо добавил: — А это ты, наверное, завуалированно пытаешься выяснить, как там исследования, которые ты бросил. — Если бы мне было интересно, я бы не бросил, — отрезал Слава. Разговор получался ебанутый, но на другое он сейчас был и не способен. — Кстати, давно хотел спросить, — начал Мирон, как будто раньше они хотя бы перебрасывались приветствиями в столовой. Они не перебрасывались, Слава только смотрел на него таким взглядом, что обед рисковал скиснуть по пути к желудку, — почему ты ушёл из института? — Заебался бить прожектором чистого разума, — фыркнул в ответ. Мирон не понял примерно нихуя. Рассмеялся как-то горько, а Слава подумал, что у него сейчас по расписанию минутка внезапных откровений с незнакомым обмороженным (отмороженным) сталкером. — Знаю я таких, как ты. Ходите в Зону потому что скучно. Пока возвращаетесь — круто, пусть все восхищаются и диву даются, как же это выходит. А как сдохнете — спасибо Зоне, что забрала, уж чего не жаль, так это жизни. Звучит заманчиво, романтично. Только на деле это просто больно тем, кто остаётся. Вдруг стало ясно, почему Мирон говорил с ним так, будто они были давно знакомы. Мирон просто говорил не с ним. — Почему твой талантливый и многообещающий Рома свалил, я знаю — хотел изучать то, что у вас тут запрещено. Почему он подох — поэтому же. «И хорошо, что подох. То, что они таскали из Зоны в последние годы лучше вообще в миру не видеть. А сам Олег не сможет и не захочет», — но это он почему-то не добавил. Щадил? Этого типа со смешным лицом? Мирон сжал руками виски, нахмурился: — Ты же тоже талантливый и многообещающий. И не так отчаянно хочешь умереть. Ты мог бы… — И кому это надо? — он не дал договорить. Все эти назидательные и воспитательные речи вызывали зуд раздражения под кожей, не давали сидеть на месте. — Науке? Человечеству? — абсолютно серьёзно предположил Мирон. Слава расхохотался, ему правда, та самая, которая была ответом на всё, сжала горло, но он сглотнул её и плюнул насмешкой: — Ебать ты романтик! Может, ты и Ведьмин Студень надеешься когда-нибудь приручить? Может, и Смерть Лампу раздобудешь, и в Золотой Шар — веришь? Лицо Мирона пошло рябью. Он встал со своего места, сложив руки на груди в защитной позе. Только теперь Слава увидел, что на подоконнике стояла пустышка. Ничего больше из Зоны в кабинете не было, а пустышка стояла, как элемент декора или как та самая вещь, на которую хозяин смотрел часами и думал: «да как же так? Да ведь не может быть, чтобы в ней не было совсем ничего!» А ведь Мирон правда верил, что во всём этом должен быть смысл. Интересно, ему так было жить легче или совсем наоборот? — Ты зачем пришёл? И Слава вдруг перестал смеяться. Он забыл или совсем не знал, зачем, только тут он отогрелся почти и чувствовал такое искреннее веселье, какое давно и ни с кем не чувствовал. Дело было в том, что Мирон был смешной и слова говорил смешные и нелепые. Слава пробежался взглядом по кабинету и вдруг сказал: — Пришёл у тебя Кафку одолжить. Последний раз в руках его держал ещё подростком. Поделишься? — и вот теперь Мирон Янович удивлённо и скептически вскинул бровь. — Бери. Только с возвратом.***
— Да нет здесь ничего, Слав, тебе кажется, — Ваня смотрел на него прямо, честно, демонстрируя рукав куртки — глянь, мол, чисто. Они стояли за длинной кишкой гаража, посреди кладбища старых автомобилей, в северо-западной части Зоны. Стояли и смотрели друг на друга, хотя Андрей, верно, их уже ждал. — Серебрилось. Я видел, — слова были тяжёлые, как хабар в рюкзаке за спиной. — Нет, ничего не было. Слав, ты просто плохо спал, вот и… — Да, ты прав, — отвернулся резко, зашагал, забыв, что любая песчинка может его убить. Нет, здесь было безопасно, они уже оставили позади Комариные Плеши, только вот под ноги в Зоне надо было смотреть всегда. Но сейчас Славу вёл внимательный взгляд Андрея, от гаража и до самой дороги он шёл, а его страховали и берегли, хоть технически Замай всё ещё не смог бы ему помочь. Поживи у Зоны полжизни, ещё и не в такое поверишь. В «галоше» Фаллен пояснил Вите СД и Замаю, что всё ок, а то, что мы стояли там так долго, так это Славе показалось. Вы же видите, ничего на мне нет. Лёха тоже говорил, что почти ничего нет. Потом ничего и не было. Потом не было Лёхи. Рука Андрея легла на плечо: — Мы же не в Чумном Квартале, — Замай говорил то, что Слава и так прекрасно знал, но пружина, которая крутилась в желудке, перестала крошить плоть. Он молча кивнул. Но они снова не поехали. Андрей вдруг нахмурился, периферическим зрением улавливая что-то за красной машиной. За красным было бело, а белого в Зоне обычно не бывало, его приносили из института. — Он же сам на вылазки не ходит, — задумчиво произнёс Витя. — Значит, ходит, — Слава и сам смотрел во все глаза, ожидая, что Мирон выйдет на глаза, что можно будет рассмотреть, надел ли он уебанский шлем, перчатки, ботинки… Минуты капали, как вода с тающей сосульки. Их было трое — по правилам безопасности, которые, конечно, не гарантировали безопасность. Тёмная башка Порчи была без шлема, хотя этого бы и три шлема не спасло — таких, как он в Зону таскать просто преступление. Рудбой, насколько Слава знал, разве что собирал цветочки по обочине Комариной Плеши, то есть опыта почти не имел. Прелестная команда, шансы выжить близились к нулю. Слава сглотнул долбоёбское: «Эй, красавица, не подбросить?» Здесь было не принято говорить, а уж тем более кричать. Теперь Слава остановил руку Замая сам. Они снова не поехали, потому что вдруг возникла острая необходимость на расстоянии в три метра выяснить, не серебрилось ли что у Мирона на его пиздатом новеньком костюме. Нет, он был чист, разве что бледен и испуган. И что этот книжный червь, этот почитатель Кафки забыл здесь? Не было в нём ни жажды наживы, ни извращённого интереса, ни пристрастия к суициду. Выходит, научное познание завело так далеко? Слава ехал туда, где начиналась зима — думал, ужинал дома — думал, выкладывал хабар перед скупщиком, слушал Витины речи о кайфе, морали и бабле, ходил с Сашей на рынок, целовал её в плечо — и думал. Потом уебал стол в Метрополе Кафкой. — Возвращаю. Мирон поднял на него глаза, улыбнулся, и стало понятно, что он изрядно пьян. Странное это было зрелище — вечно собранный, разумный, как будто даже возвышенный, он теперь развязно взмахнул рукой, не имея в теле твёрдости. — О, а я ведь уже попрощался с ней. Почему не захотел себе оставить? — рыбьи глаза зацепились за буквы названия. — Ты же сказал, с возвратом, — Слава сел напротив, без спросу налил себе чужого виски, смазывая глотку и отмершие внутренности. — Мало ли что я говорил, — Мирон хохотнул, и почему-то показалось, что реплика это относилась не только к потрёпаному роману Кафки между ними. Проведя пальцем по обложке, он произнёс по слогам: — дежавю. — Да уж. Только теперь ты пьяный и из Зоны. Что ты там забыл, гений современности? Недостаточно было тебе шестёрок, которые таскают оттуда всё, что тебе нужно? — Откуда я знаю, что мне нужно, если я сам в Зоне никогда не бывал? — огрызнулся Мирон. Где-то внутри у Славы родился хохот, но он только медленно протянул: — Ну, лучше поздно, чем никогда. Хотя в твоём случае лучше никогда. Нечего тебе там делать, — Слава приготовился к ответному уколу. Может быть, Мирон бы ощетинился, стал защищаться и случайно убедил бы сам себя, что за ним — правда. Но: — Что, если и правда нечего? — шёпот, — она не принимает меня. — Она вообще-то никого не принимает, — растерянно и потому грубо выплюнул Слава. Но его не услышали, Мирон продолжил: — Ты вот так же себя тогда чувствовал? Столько лет, и всё зря? Всё равно не ясно, что искать. И нахуя. Только ты вот мог уйти, а мне что? — Кто-то должен научно описывать всё это безумие, — нехотя ответил Слава. Ещё один стакан виски позволил ему это сказать. — Нет-нет, её знать надо, чувствовать. Я же тоже тебя видел там. Вот ты, если бы хотел, мог бы нащупать там суть, дойти до центра, понять что искать. Не находилось слов возразить. Слава только подумал, что, раз уж Мирон в эту секунду разочаровался в себе, то ему надо было верить, что хоть кто-то знает, что делать. Потому что ещё страшнее было осознавать, что этого не знал никто. Посидели молча, а Метрополь не мешал им звоном посуды, криками, только в соседнем зале сидели Славины друзья, которых он оставил, чтобы сейчас наблюдать, как ведущий специалист института закрывает лицо руками. — Ты просто был там впервые, — пальцы сжали его плечо, — ударило тебе по психике, и то, что ты сейчас бухаешь и разлагаешься — это нормально. Только соберись обратно, пожалуйста, и реши, готов ли ты положить на это жизнь. И вторую вылазку планируй, только если ответ будет «да». — Считаешь, я ещё не положил? Жизнь, — Мирон водил пальцем по ободку рюмки. А потом поднял глаза на Славу, глядя не рассеяно, а точечно — на него. — До этого ты мог свернуть, — пойло закончилось, а значит, надо было идти. Почему-то уцепился когтями за душу этот взгляд человека, стоявшего на своём, сколько Слава себя помнил. А теперь этот человек оказался таким же растерянным и сомневающимся. Если даже он не верил успех, то кому же оставалось? Душа сжалась, как пустая банка из-под пива, на которую наступили ногой. Захотелось повернуться, схватить Мирона, слепить его своими длинными руками — обратно, и сказать, что… Что? Нечего было говорить. Поэтому он повернулся молча, и потащил эту носатую и пьяную тоску курить. Дрожать от холода Мирон начал через секунду после того, как они вывалились из Метрополя. Ещё через три он уже тонул в Славиной куртке. — Спасибо, — сига в его руке дрожала. Курить теперь ещё, что ли, за него? Нет, вроде справлялся сам. Снежинки стыли на его ресницах. Мирон выпускал облака пара, гипнотизируя этим взглядом, из-за которого Слава делал странные вещи (например, не плевался ядом дольше минуты). Сквозь закушенную губу у Мирона хотели прорваться какие-то опрометчивые мысли. А потом всё-таки прорвались: — Ты мне очень нужен там, Слав. Нужен, если уж жизнь положу, — он топтался по этой пустой пивной банке, по Славиной душе. Она скрипела и не могла выдавить в ответ ничерта. Мирон мёрз, не знал Зону, сомневался, боялся, а в своих научных работах был излишне поэтичен и наивен. Это было совершенно не то, что нужно было здесь. Только, может быть, это было именно то. Слава потушил сигу и выбил у Мирона из-под подошвы свою нелепую и никому не нужную банку. Его банка. Пусть валяется себе и дальше, кому она вообще мешает? Потащил его за руку внутрь, как маленького, а Мирон в руках и правда был маленький и послушный. Надо было довести его до тепла и вернуться к своим, а то ведь он замёрзнет к херам, а сам Слава расчувствуется до чего-то неприличного. В Метрополе положил руку на плечо Андрею, восстанавливая равновесие (внутри себя), но тот даже не обратил на него внимание. По другую сторону стола, который здесь уже давно окрестили столом Антихайпа, сидел Юрий Дудь. На лице у Замая было написано омерзение пополам со снисхождением, а заезжий журналист, к которому все уже привыкли, всё не спешил домой и расхаживал по кабакам. Нёс он преимущественно полную ахинею. Например: — Ведь не можете вы не понимать, что вы тянете прогресс не вперёд, а назад. Вставляете палки в колёса лучшим учёным со всей страны, подрываете экономику, в конце концов, плодите преступность и беспредел, не говоря уже о том, что ваш товар будет ещё поопасней героина. А вы при этом ещё и мерзавцами себя не считаете, у вас тут, оказывается, кодекс. Идеология, чёрт бы её побрал! — Это тебя чёрт бы побрал, — изрёк Андрей. Славу даже удивила серьёзность этих слов, он не смог бы вспомнить, когда чужая глупость Замая злила, а не забавляла, — твой интеллектуальный уровень низкий, Юра. Ты приехал сюда в своём новеньком пухане, выпил виски в Метрополе и решил, что хоть что-то смыслишь в том, что здесь происходит. — Я осёл, ничего не понимаю, это правда, — Юра выставил руки вперёд, открещиваясь. — О, это же вечное оправдание. Ты же всегда можешь сказать «Дудь — идиот!» — Ты смотрел мои интервью? — и без того длинное и узкое лицо вытянулось ещё сильнее. Слава упирался локтями в спинку кресла Замая, наблюдая шоу. Юра, очевидно, думал, что они здесь законсервировались в девяностых, будто огурцы, забытые в погребе на верхней полке. Только что-то в рецептуре было нарушено, крышка вздулась, и на огурцах Славик с Андреем цвели плесенью. А Дудь вот своим примитивным мозгом считал, что это ошибка консервации выражалась в неумении вбивать его уебанское имя в поисковой строке Ютуба. — Да, твоё отличие от прочих безграмотных долбоёбов в том, что ты имеешь некую медийность, — продолжил Андрей. И было что-то прекрасное в том, что он, сталкер маленького северного города, который и не путешествовал-то никуда, кроме Зоны, попрекал журналиста из Москвы, который закончил какой-нибудь модный универ. — Окей, я безграмотный и тупой. Так объясни мне. Объясни, как у вас тут с моральной ответственностью. Произошло без малого посещение инопланетянами Земли, а вам совсем не интересно, что, как, зачем. Не интересно готовиться к следующему контакту. Интересно только бездумно пользоваться ценностью и уникальностью объектов из Зоны. — Да нет у них никакой ценности! Это просто мусор, объедки, пластиковая одноразовая посуда, — Слава слышал в голосе у Андрея готовую выплеснуться идею. Стоило бы помешать, но он лишь потянулся к тарелке Замая и захватил горсть фисташек. — Есть порог вхождения, — проговорил Андрей. Слава хрустнул фисташкой — о, понеслось: — представь, что ты муравей, а около твоего муравейника туристы устраивают пикник: гуляют, жарят мясо, жрут чипсы, пьют газировку, а на утро грузят всё, что для них ценно обратно по машинам и уезжают. От них остаётся только мусор. И вот ты, муравей, — Андрей выделил это слово, как оскорбление, — выползаешь из своей норы и видишь всё это. Слава высыпал горсть скорлупы на стол перед Юрой и пояснил: — Муравей не сможет осмыслить даже скорлупу. Почему она такой формы, что в ней было? Почему она такая большая? И ничего не поменяется, даже если лучшие умы муравейника разобьют рядом муравейник поменьше и станут таскать туда всякий мусор для изучения. Может быть, они сделают из скорлупы лодку или крышу, но они не станут ни на шаг ближе к её изначальному предназначению. — А теперь скажи, Дудь, — Андрей откинулся на спину и сложил руки на груди. Очевидно, он решил пустить контрольный в голову, — какова вероятность того, что туристы ещё раз устроят пикник в том же месте? А даже если устроят — для того ли, чтобы установить контакт с муравьями или, может, они оставят новую порцию мусора после себя и скроются, будто ничего и не было? — Это одна из теорий, — упрямо возразил Юра. Брови у него сошлись на переносице, — я гуглил. — Гуглил! — Слава ощутил приступ едкого, злого веселья, хотя и очень мимолётного. Он сейчас сверху вниз смотрел на Андрея и его раздражение, на Юру и его непоколебимую веру. Это было прекрасное равновесие, случившееся по разные стороны стола в Метрополе. Ни одно звено не должно было никогда переубедить другое. — Да, ведь есть теории более льстящие человечеству, и они правда подразумевают второй контакт! Кроме того, артефакты Зоны стоит пытаться объяснить, даже если это невозможно, — Дудь едва не стукнул кулаком по столу. — Ты как Мирон. — Правда? — Юра усмехнулся, — я как Мирон? Мирон только что закрывал лицо руками, он был выцветший, продрогший и поломанный. Тех, кто верит, очень хочется сломать, но когда у тебя получается, ты теряешься, не знаешь, что делать дальше и даже чувствуешь уёбищный порыв поменяться местами, сесть на пустующее место за стол равновесия и держать в ладонях сломанное звено, пока оно снова не вернётся в строй. Юра ещё не был как Мирон. Мирон у Славы под веками закрывал лицо руками и пил совсем по-сталкерски, совсем не по-учёному. Журналисту из Москвы стоило бы вернуться домой, пока Зона не отметила его своей разрастающейся плесенью. Зона — она как опухоль, так что беги, Юра, пока сердце у тебя нетронутое, чистое. Спрашивай у пидоров в гуччи-очках, сколько они дрочат и становись за это человеком года по версии GQ. Мы, моральные уроды года, как-нибудь сами здесь догниём.***
Только Юра всё никак не ехал. Он здоровался с румяной вахтёршей в институте, угощался её пирожками с капустой, просачивался в лаборатории к биологам, подсаживался в столовой к геологам, а иногда заглядывал и к Мирону. Вот его разговорить практически не получалось, и раз за разом были эти поджатые губы, злые глаза и вместе ответа на очередной вопрос: — Могу предложить только чаю. — Спасибо, я как раз очень продрог. К холоду вашему всё никак не привыкну, — бодро отвечал Юра. — А к нему и не надо привыкать, — Мирон вставал, тащил из коробки пятнадцатый пакетик за день, доливал кипятка до коричневой линии на чашках и смотрел, как золотисто-коричневые комья расплываются в кипятке. — А вы любитель гонять чаи, Мирон Янович, — сообщал ему незваный гость. — А вы любитель лезть в неприятности, Юрий Александрович. В кабинете они снова были на вы, как тогда, когда Дудь приезжал в город, только теперь в этом было больше нескрываемой иронии. Теперь всё совершенно вышло из-под контроля. Работа в институте фактически остановилась, как и непосредственно исследования Мирона, хоть в этом виноват был не только Юра. Нравилось думать, что дело именно в нём, в этих праздных чаепитиях, а не в отсутствии сил и желания делать хоть что-то. Мирон глотал кипяток, и тот жёгся внутри, заползая в образовавшуюся когда-то трещину. Мирон складывал руки на груди, закрывая её. Он знал одно: вопреки убеждённости Гнойного, посещение города Юрием Дудём было опасно именно для таких, как он. Институт можно было излазить вдоль и поперёк, но не найти никакого преступления, кроме, разве что отсутствия всякого прогресса. А вот на «рынке» нежелательное внимание навело шороху. Мирон знал, что цены прыгнули, поджимая ноги, будто испуганные зебры — боялись внимания не прессы, а соответствующих органов, которые на прессу были вынуждены реагировать. Правильно было бы сказать именно «вынуждены», потому что местные служивые по обыкновению вполне осознанно закрывали глаза на все махинации вокруг Зоны и, уж конечно, что-то с этого имели. Микрофлора их болота была устоявшаяся, каждый знал своё место, а вот сейчас всё перевернулось, покатилось… Некоторые не слишком важные звенья цепи были приняты в ментуру, всяких мелких нарушителей стали истерично и беспорядочно хватать. Юра Дудь, судя по его наглой улыбке, об этом знал. Сидел, хлебал свой чай, обжигал горло и пищевод. Он себя в городе чувствовал сейчас чуть ли не увереннее, чем сам Мирон. Хотя увереннее его сейчас был кто угодно. Иногда он стряхивал пыль с пустышки у себя на подоконнике и думал о том, что не стал к ней ни на шаг ближе. Ему всё казалось, что знать надо больше, смотреть шире, идти — дальше. В Зону. Обычно на вопросе, как там она, Дудь стремительно направлялся вон из кабинета. Она была никак. Чужая, звенящая, она раз за разом ложилась на плечи и тянула к земле. К ней надо было проявлять осторожность, и Мирон проявлял, но Зона не становилась ему ближе. Требовалось быть где-то между страхом и бесстрашием, потому что и то и то вело к смерти. Но всё существо Мирона настаивало на животном, первобытном ужасе, который душил и скручивал внутренности. У него внутри были собственные Комариные Плеши, и их было не унять, хоть из карты аномалий, которую он изучил вдоль и поперёк следовало, что он находится в безопасности. Мирон тогда, в свою первую вылазку, стоял посреди кладбища старых автомобилей, а в голове пузырился смех Славы Гнойного: «боитесь вступить в аномальные участки? Что ж, удачных исследований». Рома тоже считал создание этой карты глупостью. Он говорил: «это всё равно что приехать в Англию и сфоткаться с Биг-Беном, даже не пытаясь прогуляться в Кеннинг Таун». Мирон стоял в своём скафандре возле Биг-Бена, смотрел, как Чумной Квартал сливается в серость, и мертвел внутри. Где-нибудь там уже вполне умер Рома. Где-нибудь там почему-то выжил Слава Гнойный, дурья башка, почему ему так везло? Из всех — именно ему. Это показалось иллюзией, обманкой, когда на обочине образовалась сталкерская «галоша», а Слава спрыгнул с неё, смелый, резвый, в расстёгнутой куртке. Имеющий в своей голове самую точную карту Зоны из всех возможных. Мирон в тот раз успел заметить, как они грузили хабар в «галошу» — точная, филигранная работа. Сталкеры не шлялись по Зоне просто так, потому что они точно знали, что им нужно. Мирон тоже знал, только туда было страшно даже смотреть. И потом, в пьяности и трезвости, невыносимо хотелось у Славы спросить: «как? Как ты прошёл туда, как ты выжил?» Но в этом была бы капитуляция, это было даже более стыдно, чем выдохнуть Славе Гнойному в лицо: «ты мне нужен», и почему-то не получить насмешки в ответ. Насмешка, быть может, была бы даже лучше, чем то его молчание. Мирон шагал по Зоне, как он убеждал себя, с каждым разом увереннее, уже почти не чувствуя, как она проникает в него через костюм и кожу. Это не он её изучал, а она его, но об этом при дневном свете получалось не вспоминать. Храбрость — это постепенный процесс. Когда-нибудь он даже откажется от снотворного и встретится со своими кошмарами. Пока что он увлёкся чувством постоянной борьбы, где по одну сторону был он сам, а по другую — тоже, только на эту кучу себя он зачем-то взгромоздил Гнойного. Приходилось спорить с ним, как в ту ночь, когда он завалился пьяный и с искристыми глазами. Приходилось занимать себя этим противостоянием и черпать в нём силы, чтобы идти дальше, в Зону. Иногда он, впрочем, отдавал себя отчёт, что не становится ближе к цели ни на шаг, а сама цель размывалась, как огни ночной Москвы, когда ты маленький, едешь в машине, а вокруг стеной дождь. Москва свернулась клубком где-то у сердца, и сама стала такой нечёткой и крохотной, какой столица точно не может быть. Иногда он думал, что ехал в той машине зря, раз в итоге оказался здесь. И тогда всякое движение прекращалось. Оставалось врастать в кресло, перебирая в памяти разные пути, которые он проебал. Зона пообещала ему открытия и признание, но подарила только морщины и преждевременные скрипы в суставах. Он хотел бы стать здесь первым, думал, что это свежо, это неизучено, здесь — будущее. Это оказалось мёртво, неизучаемо. Здесь медленно разлагалось прошлое. Стоило бы окончательно всё проебать, приехать домой, и сказать отцу, что он был прав. В день, когда эта мысль робко лизнула трещину внутри, Мирон узнал, что Славу Гнойного взяли менты. Это было так, как будто материю по ту сторону трещины, решили ёбнуть молотком. И тогда Мирон снова пришёл в движение. Обратился в нужные слова и бумаги, в округлые и аккуратные слова, в абсолютную ложь, которую делал правдой исключительно его авторитет. Льстило, что этого авторитета хватало, чтобы покрыть собой всю сталкерскую деятельность гражданина Машнова. А ещё теперь Мирон знал его настоящую фамилию. Крутил её на языке — такую простую и русскую, в столовой института его нашёл всё-таки Гнойный. Злой и колкий. — Это неподходящее место, — ровно проговорил Мирон. — Да? Я же тут работаю. Я ж твой лаборант, Мирош, не признал? Совсем с памятью беда, ещё вчера же в ментуре помнил. Для Славы это было проблемой — то, что с ним снова начали здороваться, а Гена Фарафонов, круглый и добродушный биолог, поздравил Славу с возвращением так сердечно, что Мирон со своего места за столом увидел, как Гнойный поперхнулся ядом. Вахтёрша института угощала Славу пирожками с капустой, как и заезжего Дудя, лаборанты Мирона Яновича удивлённо спрашивали, над каким таким проектом Слава работал, что они не пересекались, в отделе кадров выделили халат достаточно огромный для такой беременной цапли, как научный сотрудник Машнов. Для Мирона это не было проблемой. Ею был только Гнойный, который, кажется, собирался устроить представление прямо посреди университетской столовой. Мирон посмотрел на проблему дружелюбно и как ни в чём не бывало произнёс: — Обрати внимание на эту тушёную капусту, такую больше нигде не делают. — Настолько же дрянную капусту делают в Боржче. — Но ты не попробовал, — Мирон взмахнул вилкой. — Я её пробовал, — рыкнул Гнойный, — напробовался по самое «не хочу», когда из-за твоих недоносков ёбнул склад, и из всей еды осталась только капуста, — Мирону конкретно сейчас было пиздецки весело. Тогда было не до смеха, а то, что весь институт месяц ел одну капусту было наименьшей из проблем. Порчи тогда дивился тому, как богата русская кухня на капустные салаты, Рома понадеялся, что у всех лаборанток на таком питании вырастут сиськи. Сейчас вспомнилось, как задорно Англичанин смеялся собственной шутке, стало смешно, как тогда, а потом совсем не смешно. Мирон прокашлялся: — Если хочешь, можешь перевестись к Чейни, у которого ты и работал. — Уж спасибо, сука, за разрешение, — Славина вилка агрессивно накалывала маринованные огурцы. Наверное, таких в Боржче всё-таки не было, — я предпочту явиться с повинной к мусорам и провести на нарах ближайшие пять лет. — Больше. — Похуй. — Ну, вали, раз похуй, — Мирон легко пожал плечами. Лёгким этот жест делала железная уверенность в том, что никуда Слава не пойдёт. А он встал и пошёл, даже огурцы не доел. — Если ты забыл, тут самообслуживание, — подсказал Мирон. Гнойный молча и даже не агрессивно опустил поднос на стойку с грязной посудой, придержал за плечо повариху тётю Люду, заверил её, что всё вкусно, только он совершенно не голоден, а потом ровными и большими шагами вышел из столовой. Мирон ещё несколько секунд смотрел, как повариха вздыхает, качает головой, поправляет передник с вышитыми вишенками. Потом и Мирон схватил её тёплую руку, бросил через плечо, что капуста чудо, как хороша и бросился за своим пока ещё лаборантом. Сердце трепыхалось от бега и осознания, что Слава, дурья его башка, пойдёт и правда опровергать заявление Мирона, а там — будь что будет. Только будет тюрьма. — Стой! Не надо в ментуру, занимайся и дальше своим делом. Ты же не работаешь здесь, так просто все думают. Если ты не подпишешь заявление, в отделе кадров рано или поздно поймут, что это ошибка. — И пострадает твоя безупречная репутация, — Гнойный возвышался над ним, но он уже не был зол, — ты рисковал. Зачем? Я же сейчас уйду, а рано или поздно меня снова поймают с товаром, и тогда придут и за тобой. Мирон только пожал плечами. Он не знал, зачем поступил так. Сейчас совсем не было страшно, он как будто находился в состоянии шока, и ещё не вполне понимал, что натворил. — Смело, — сказал Слава. Это слово пьянило, заставляло чувствовать себя большим, а трещину внутри — совсем маленькой. Может быть, дело было в том, что венчающий противоположную сторону его самого Слава сейчас стоял совсем близко. Была различима каждая ресница вокруг его глаз, — только бессмысленно, — отрезал Гнойный. Губы были тонкие, и потому любой из изгиб казался резким, — я не буду работать на институт. Он ушёл, и что-то хрустнуло. Мирон поправил очки, вернулся в кабинет и заверил себе чай. Он подумал, что во всём виноват чёртов Юра Дудь.***
— Ты уверен, что поступаешь правильно? Я имею ввиду, безопасно ли это? — Саша вытирала полотенцем одну и ту же тарелку уже третий раз. На него она не смотрела. — Безопасно, Саш? Что-то из того, чем я занимаюсь? — он старался прятать такого себя, заходя домой, но кухня была маленькая, а всё Славино раздражение не хотело сидеть смирно внутри. — Было бы, если бы ты согласился работать в институте. Ведь это, может, единственный шанс. Он посмотрел на Замая, который сидел по другую сторону стола. Тот поджал губы, но не стал спорить с его девушкой, оставляя это Славе. Было неприятно, что Андрей вообще слышал такие мысли, и душила потребность прекратить этот разговор. Но он сказал так спокойно, как мог: — Это не мой шанс и не моя жизнь, — вот и всё. Саша знала, чем на самом деле был хабар, разделяла их взгляды, не чтила научные достижения Мирона Яновича, но сейчас она вся обратилась в волнение за Славу. Это злило и это же не давало повысить на неё голос. — Твоя жизнь — в тюрьме? Ты же сам знаешь, что сядешь, — голос её дрожал. Она взмахнула тарелкой, и чуть не уронила её. Андрей поймал, и аккуратно поставил на стол. — Технически институт не заставит тебя бросить сталкерство, — внезапно сказал Замай, — он только обеспечит тебе прикрытие. — Нахуй нужно такое прикрытие, — Слава сложил руки на груди, и уставился в окно. Под ними муравьи-люди ползли по проторенной дорожке от продуктового — домой. Удивляло, что сейчас его не понимал даже Андрей, который ещё недавно с пеной у рта доказывал Дудю, что за ними правда. Кажется, все вокруг переживали за Славу больше, чем он сам: Саша, Замай, даже Фаллен не был так уж похуистичен. А ещё вспоминались лупатые глаза Мирона, его смешное лицо в коридоре. Почему тогда одолевала такая злость, почему хотелось ударить его хорошенько, оттолкнуть, уйти и тут же — вернуться, чтобы увидеть, что за выражение на этом самом лице, спросить..? Спросил ведь уже. Прошествовал по столовой, на глазах у всех, и сделал ещё хуже, потому что одним своим появлением подтвердил слухи. Теперь о том, что Слава — и не Гнойный, а Машнов — работает в институте знали вообще все. И не находилось сил ни одному поздравляющему сказать, как всё на самом деле. Он бурчал унылое спасибо в ответ, а Гену Фарафонова даже похлопал по спине, когда тот его порывисто обнял. Был этот Гена большой и мягкий, как медведь, и слишком радовался. Слава не был совсем уж изверг, он медведей не обижал. На самом деле, он ничего не сказал не только Фарафонову, а всем, с кем виделся в последние дни, а Дэну Чейни — ничего вообще. К этому единственному человеку, который его не поздравил, стоило явиться и рассказать, наконец, правду. Его бывший босс и так считал личным предательством увольнение Славы, а теперь выходило, что сотрудник Машнов ушёл не из института, а лично от него. Выходило, что Слава был кругом виноват, а оставаясь вольным сталкером, он ещё и подставлял своих. Было ведь совершенно ясно, чьи имена подвязаны к его уголовному делу. — Сходим за пивом, что ли? — вдруг предложил Андрей. Продуктовый был всё на том же месте, сейчас следовало держать туда свой муравьиный путь. Пачка сижек сама напросилась в пустующую руку, Сашин висок сам напросился на успокаивающий поцелуй. Она сказала: — Захватите подсолнечного масла, я остаток вчера пролила… Только что едва не упала тарелка. Утром окурок прожёг занавеску. Вчера Аннушка разлила масло. Очевидно, Славе полагалось выбежать на улицу и под домом попасть под трамвай. Но даже спуститься он не успел, потому что на лестничной клетке уже чёрт знает сколько топтался Юрий Дудь, и он вздрогнул, когда увидел их с Андреем. — Я объясниться, — он собрал себя, свой распахнутый рот, брови на переносице. Было бесполезно даже спрашивать, откуда он знал Славин адрес. — Ты ж уже всё объяснил кому надо, — голос Андрея за спиной веял могильным холодом, и Слава поёжился. А Дудь ничего, даже шагнул вперёд, преграждая им путь. — Я никому и ничего не говорил. Ну, с чего мне на вас доносить? — и он смотрел Гнойному через плечо, а через плечо на него не смотрело. Злилось и корчилось, хоть и впрямь было ясно, что с мусорами Юра дел не имел. Ему и не нужно было иметь. — Мы ж преступной деятельностью занимаемся. Раскрадываем бесценные дары Зоны, — напомнил Замай. Слава молча отошёл в сторонку и закурил прямо на лестничной клетке, раздумывая над тем, почему Андрей вообще об этом разговаривает, если поход за пивом явно был предлогом, чтобы перетереть за… За всё, что в последнее время происходило. Но Дудь, очевидно, попал под горячую руку. — Я не знал, что Слава на самом деле участвует в засекреченном исследовании, — совершенно искренне заверил глупый, наивный Юра. И даже его не вышло переубедить. Слова застряли в глотке, смешок спрятался в рукав. И только в голове пронеслось: «Почему ты, чтоб тебя, всё молчишь? Ты же всё глубже впутываешься в это, ты же сам подыгрываешь», — он закусил губу. Какой же дырявой была его душонка, эта жестяная и поёбаная банка, раз уж её металл разъедала ржавчина малодушия. Дрожащие руки Саши. Тревога Андрея, срывающаяся на гнев. Аккуратные вопросы Букера. Смешное ебло Мирона. Его отчаянный и глупый поступок, его храбрые и побеждающие глаза. Щёлкнуло, восстановилось равновесие между плюсом и минусом, а Мирон вновь во что-то верил. И всё бы ничего, только теперь он верил в Славу, который должен был остаться верен себе. — Так потому и донёс, что не знал, — прохрипел Андрей. Он и сам уже ничего не знал и злился, потому что не имел права бояться. — Не доносил. И всё оборвалось. Юра был глупый, но и сам понимал, что виноват. Он был жук в их муравейнике, из-за него все перевернулось вверх дном, а он и дальше переминался с ноги на ногу. Показалось, сейчас и пол под ним должен пойти трещинами. А с Андрея схлынула злость, и он, будто нивелируя её, ровно произнёс: — Отснял ты достаточно уже, как я слышал. Так что уезжай, и желательно так же тихо, как приехал, потому что, если для прекращения арестов нужно ликвидировать тебя, то тебя ликвидируют. — Кто, ты? — недоверие, возмущение. Но Андрей только сделал первый шаг вниз, по лестнице. Слава послушно потушил едва начатую сигарету, и последовал за ним. Как забавно это всё выходило: Дудь ехал сюда, безжалостный и честный, хотел обличить всех, кого нужно перед законом, добился своего, а теперь кричал им через пролёт: — о вас в расследовании ничего не будет. Я клянусь. — Жаль, мне бы польстила роль антигероя! — посмеялся Слава. А потом Замай толкнул дверь подъезда, и зима плюнула в лицо: «Какой ты антигерой? Ты вообще не герой, раз уж скрипишь душонкой под всеми подошвами». Слава об этом скорбно помолчал, не застёгивая пуховик, наказывая себя морозом, который сегодня особенно чувствовался. А потом Андрей не выдержал: — Короче, блять. Ты поступаешь так, как хочешь и не думаешь о том, как будет нам, кто что подумает, кто о чём переживает. И вину ни за что не чувствуешь. Ты всё равно — наш. Это ясно? — Ясно. Нихуя не было ясно. Кроме того, ни один трамвай не захотел его сбить, пришлось и правда тащиться за пивом, которое, конечно, на кассе оказалось водкой, вручать Саше масло, без которого бы не случился ужин, рассказывать Фаллену, Замаю и, так уж и быть, Букеру, что капуста в столовой института всё такая же дрянная. У Андрея был строгий взгляд, и Славу больше вообще ни о чём не спрашивали. Хотелось поведать и о том, что у Мирона смешное лицо, только об этом он мог поговорить только с пустышкой у себя в комнате примерно в три часа ночи. Друзья остались у него, им было вообще похуй, где дрыхнуть. Саша, уставшая и хорошая, неспокойно спала, свернувшись на кровати. Слава сидел на полу, проблевавшись несколько часов назад водкой и Сашиным пиздатым ужином, икал и катал по полу пустышку. «Ведь не может быть, чтобы в ней не было совсем ничего. Ведь что-нибудь, даже нелепая муравьиная вера в то, что скорлупа от фисташки зачем-то нужна, стоит того, чтобы за неё бороться». Такая похмельная, мутная глупость была в голове. Он старался не закрывать глаза, потому что тогда видел Мирона, его побеждающую, хоть слепую веру. Слава ведь знал, зачем человек, который больше ментов боялся только Зоны, пошёл давать показания. Знал, злился, крошил тогда в тарелке ту трижды ебаную капусту. Спрашивал Мирона: зачем? А сам знал и давил в себе сказанное намного раньше: «ты мне там нужен». Там — это где нет ни зимы, ни весны, а есть только смерть. Что будет, когда и Мирон найдёт там только её? Никаких дополнительных смыслов, никаких последующих контактов с внеземными культурами, никакого будущего. Слава подполз к окну, упёрся лбом в запотевшем стекло. Вокруг была одна тьма, никаких градаций цвета, никаких очертаний деревьев, тропинок, домов. Нельзя было различить ничего, но он точно мог сказать, где начинается Зона. От похмелья в голове что-то звенело, скрежетало, он чувствовал, как она — там, за полосой леса, пульсирует и, пенится, плюётся. Башка раскалывалась, но было слишком тяжело убедить себя в том, что это была она, а не Зона. Он ведь знал, каков свист этого воздуха, каков скрежет аномальных участков, какова пульсация материи в Чумном Квартале. А ещё слишком точно помнил, какой скрежет там — дальше.***
Поначалу Мирон просто ничего не понял. То было ночью, он не мог спать, а от снотворного лишь тошнило — он не был врачом, но догадывался, что в таком количестве и так регулярно закидываться таблетками вредно. Он вставал, медленно жевал на кухне докторскую колбасу, лишая самого себя завтрака этим утром. Смотрел на ошмётки Зоны, которые использовал в качестве магнитиков на холодильнике (Порчи сказал: у тебя тут как-то слишком пусто, бро). По бессоннице ему чудилось, что тёмно-синий металлический диск идёт рябью по краю, что все его милейшие магнитики, напоминающие о незабываемых путешествиях, как-то странно дрожат, и эта дрожь охватывает холодильник, и стол рядом, и бросается в пол и в стены. Он, помнится, стал шарить руками вокруг себя, и даже шершавость обоев билась в пальцы в тревожном ритме. Мирон свернулся на полу, хватаясь за голову. Было больно, иррационально страшно. Как же сильно он ненавидел себя за этот страх днём, но ночью не было сил на ненависть — всё они обращались в потоотделение, лихорадочные мысли, дрожь. Как никогда он жалел о том, что живёт сам, что никто не смог бы сказать, едет ли крыша у него, или это в реальности потолок гудит, а вниз по стене бежит маленькая трещина. Мирон не помнил, как выбежал на улицу, едва одевшись, ничего толком не захватив — всё самое ценное он хранил у себя в кабинете, а не дома. На улице головная боль лишь усиливалась, морозный воздух застывал в глотке и даже снег, о который ударились колени, стал твёрдым. Всё скрежетало. Люди сыпались из коробок домов — на улицу, на глаза попался Ваня Рудбой со следом от подушки на щеке. Мирон ухватился за него, прижался лицом к плечу, будто это могло его защитить, упрятать. — Что происходит? — судорожно ударилось Мирону в затылок. Он за Ваниной спиной вдруг увидел, как там, далеко за кварталом учёных, далеко за городом и полосой леса… Нет, он не мог этого видеть вовсе, но почему-то ясно чувствовал, будто связан был с чем-то, что за столько лет они так и не описали научно, и Зона пульсировала в нём. — Ты чувствуешь? Её, — спросил Мирон, удивляясь тому, как скрежетал его собственный голос. Он все смотрел непрерывно, обретая способность видеть в темноте, обретая необычайную остроту зрения. Показалось, что от края Зоны сыпались семена, расползались сами по себе — медленно, но неотвратимо. — Я не знаю, что чувствую, — ответил Ваня. Он был твёрд, держал в руках и себя, и Мирона, но он стоял спиной, и не мог видеть, как чёрные семена Зоны распускаются позвоночниками, а в лепестках становятся похожи на головы, ноги и руки. Это чёткое, острое зрение обманывало, должно быть, сильнее, чем самый мутный и головокружительный туман. Узнавая лица, Мирон закричал — не человеком, а почти птицей. Ваня потом говорил, что как-то так, наверное, в незапамятные времена перед смертью кричали птеродактили. Потом он даже удивлялся тому, что поначалу ничего не понял. Он ведь ездил в другие Зоны посещения, читал на английском самые детальные, расписанные по часам документации. Упоминалась и головная боль, и рябь, как от землетрясения (первые симптомы грядущего). Говорилось, что землетрясение и правда происходит, только без каких-либо тектонических сдвигов, словно не естественным образом и без причины. Пульсация Зоны по словам всех очевидцев, становилась просто невыносима, хотя она по-прежнему не фиксировалась ни одними из всевозможных датчиков. На несколько часов она словно распространялась дальше, по всей округе, и в это время дерево переставало быть деревом, а снег — снегом. А потом всё просто происходило. О снотворном Мирон Янович, ведущий специалист в области физики Международного института внеземных культур, и думать забыл. Теперь ему нужно было что-то бодрящее, потому что работы было много, и уже не первую ночь он проводил у себя в кабинете. В кратчайшие сроки у них должна была появиться и своя документация, не уступающая заграничной, но при этом фиксирующая любое отклонение в ходе исследования от того, что уже происходило прежде. Документация была его стихией, хотя она и оставалась бесконечно утомительной. Мирону даже казалось, что всё жуткое и противоестественное ставало контролируемо, стоило лишь напечатать: «Года, месяца, числа и часа [перечень] субъектов, ранее зафиксированных как «погибшие в Зоне посещения» возвратились по адресам своего прижизненного проживания». В этих словах не было совершено ничего пугающего, и неясного, и Мирон лишь раздумывал над тем, уместно ли с лингвистической точки зрения выражение «пожизненное проживание». Потом всё-таки решил, что уместно, раз уж теперь это проживание было посмертным. Должно быть, обстоятельства требовали от языка слишком большого количества новых определений, и очень жаль, что для того, чтобы эти определения появились, всё произошедшее было необходимо описать научно, а для научного описания всё так же использовался язык… «Активность произошла в северной части Зоны, предположительно субъекты преодолели Чумной Квартал, приграничную часть, подконтрольную институту, и пересекли черту города». Для Чумного Квартала, кстати говоря, было и официальное название, но о нём совершенно забыли, а это, придуманное не то сталкерами, не то суеверными бабками, как-то прижилось, и теперь во всю использовалось среди учёных. Терминология даров среди научных сотрудников и сталкеров всё же сильно отличалась, но вот эта самая область была едина, и по подсобкам, лабораториям, кабинетам теперь во всю шептались: «Потому, говорят, Славу Машнова и привлекли. Должно быть, Мирон Янович предполагал происшествие, а Гнойный ведь в Чумном Квартале уже бывал...» Мирон Янович на все вопросы отвечал спокойно и односложно, пряча руки под столом, сжимая пальцами карандаш. Ломая этот самый карандаш с оглушительным хрустом. Разумеется, у Мирона всё было под контролем. И активность в самой опасной части Зоны, и ночное происшествие, и изучение новоприбывших субъектов, и сотрудничество с Гнойным, который, очевидно, работал по какому-то особому графику, и с остальными сотрудниками не пересекался. Во всей этой суматохе отдел кадров, который должен был определить, как и куда стоит отнести прибывших субъектов (по негласному правилу, введённому Мироном, прибывших называли именно так), до сих пор не обнаружил, что Слава в институте не работает. Легенда обрастала новыми подробностями и обстоятельствами, и с каждым днём при этом становилась всё более неправдивой. Об этом не находилось сил говорить, Мирон отмахивался от вопросов, и даже Дэну Чейни, который прямо спросил, над чем работает Слава, он не ответил ровным счётом ничего. Чем больше Мирон молчал, тем больше возрастала всеобщая уверенность в том, что он знает, что делает. Он и правда был чем-то ужасно занят, только уже несколько дней подряд он не мог сделать простого — одеться, выйти на улицу, пройти по одному из адресов, которые он уже выучил на память, и посмотреть на субъектов лично. Он собирался и правда слишком долго. Думал: «я не должен идти именно в этот дом, совсем это ни к чему. Подойдёт любой субъект, которого я не видел при жизни». И всё-таки тот самый адрес отпечатался где-то на подкорке, и Мирон видел его, когда закрывал лицо руками и уговаривал себя не засыпать. Он знал: стоит окунуться в сон, и никуда будет не деться от этого лица, которое ему, конечно, почудилось. Не мог он ночью с такого расстояния рассмотреть, узнать его, но только он узнал, а теперь был этот адрес. Бросало попеременно то в жар, то в холод. Он вызвал к себе Порчи, вечно спокойного и рассудительного Порчи, который расстался с субъектом мягче всех. Он убеждал себя, что поступает правильно, но когда Дарио был уже здесь, перед ним, ожидая распоряжения, Мирон внезапно для себя сказал: — Пойдёшь со мной. Храбрость — это постепенный процесс, но голос дрожал, в желудке тянуло, тошнота подступила к горлу. А опасности не было никакой, они просто шли в самый обыкновенный дом, такой же, в каком жили все в городе. Простая девятиэтажка, переполненные мусорные баки у дороги, зелёные лавочки у подъездов, дверь в объявлениях. Кто-то продавал диван, кто-то чинил компьютеры, кто-то потерял собаку. Кто-то прямо сейчас собирался заглянуть в глаза к другу, которого уже оплакал. И нет, это не была счастливая случайность, по которой чёртов Англичанин всё-таки выжил. Мирон поднимался по лестнице, тяжело дышал и с полной ясностью осознавал, что он увидит живого мертвеца. То есть нет, это совсем никак нельзя было осознать, это было непостижимо, неописуемо, но это было — в нескольких шагах. За визгливым звонком, ещё несколько тягучих секунд, ещё одно неприветливое «кто там?», ещё несколько вдохов. И, конечно, это было лицо Олега. Оно совсем не изменилось, было такое же живое, тонкое, молодое, словно и не тронутое горем. Мирон смотрел на его изогнутые губы, думал, как привычна была этим губам улыбка, как она шла им. И, будто повинуясь его мыслям, краешек рта Олега дёрнулся вверх. И пережитое горе мгновенно прилило к лицу, собралось тёмным под глазами, складками у рта, тонкими ниточками седины в волосах. Мирон попытался вспомнить, сколько Олегу было лет, и не мог. Обитатель квартиры по тому самому адресу опёрся на дверной косяк, сложил руки на груди и уверенно произнёс: — Нет. — Нет? — Мирон вопросительно вскинул бровь, сбитый с толку, ещё не понимающий, почему его не приглашают войти. — Я говорю, что не дам вам здесь ничего и никого изучать, — спокойно разжевал Олег, но в его живой мимике виднелось плохо скрываемое раздражение. — Это нужно. Хотя бы взять анализы, проверить основные реакции, память, способность разговаривать, мыслить, осознавать происходящее, — теперь, когда он этого не мог, Мирон почему-то точно знал, что нужно сделать и чувствовал в себе уверенность. Чего стоило войти в эту квартиру, найти его на диване или за столом, или в ванной, попытаться заговорить, прикоснуться к руке (конечно, надев перчатки), установить контакт, поступать молотком по коленке, взять кровь, проверить зрачки… — У вас полный город прибывших, почему именно он? — Олег смотрел на них неотрывно, он будто готовился к тому, что они начнут силой прорываться внутрь. — Требуется изучать всех субъектов, — и это была ошибка. Вспыхнуло ядовитое, злое веселье, восклицающее: — Вот субъектов и изучайте! А Ромка, уж поверь, на хую вертел твой институт и тебя лично, — Олег собирался закрыть за собой дверь, но Мирон удержал его за руку, только сейчас понимая, что он вообще всё делает неправильно. — Так пусть он мне сам это скажет! Олег, ты же должен понимать, что это не он, то есть не совсем он, ты не можешь просто закрыть дверь и жить с ним в одной квартире, как ни в чём не бывало. Пойми, мы должны выяснить, что это такое. Что с ним стало. В глубине его глаз мелькнуло что-то отчаянное, но лишь на миг. А потом Олег оттолкнул его грубо, и захлопнул дверь, очевидно, собираясь делать именно это — жить с ним в квартире, как ни в чём не бывало. С тем, что, на самом деле, не было ни субъектом, ни Ромой. По законам большой России Олег, уж конечно, не имел на своего друга никаких прав — между ними не было кровного родства, они не состояли в браке. Но здесь негласно было решено, что те, к кому в ту знаменательную ночь пришли гости, получали право решать судьбу этих гостей. Очень мало кто так пугался, что сдавал своего отца, брата, мужа или друга в институт для опытов. Большинство соглашалось на анализы и поверхностный осмотр, но даже на это решались с трудом, закусывая губы, заламывая руки, и впадали в истерику, когда им сообщали результаты. Мирон первый же распорядился использовать самые мягкие формулировки, но они все равно ломались об ответное: «то есть вы хотите сказать, что он уже не человек?» Но и не труп. Искусственная плоть и кровь, остатки рефлексов и мышечной памяти, отсутствие потребности во сне и еде. Способностью говорить субъекты обладали, но делали это не то что бы охотно — лишь изредка, и речь была, как у глухонемых, которые физически могли говорить, но произносили звуки странно и с трудом, потому что никогда не слышали, как должны звучать эти слова. Мирона удивляло, как родные и близкие вернувшихся могли ещё что-то надеяться, видя всё это. Их возмущали синтетические кожа и мясо, практические пластиковые ногти и особенно — почему-то — отсутствие сердцебиения. Как будто, учитывая все остальные факты, сердце не могло быть таким же механическим мотором внутри. Мирон был спокоен, он был не врач, разговаривать с родственниками и отвечать на их вопросы было не его работой. Но однажды он спустился в так называемое приёмное отделение и увидел, как Дэн Чейни (святой человек, его сострадание было самым настоящим) успокаивал рано постаревшую женщину с выцветшим лицом. — Но почему? Почему они не могли покоиться с миром, почему их души должны и дальше страдать? — она рыдала, комкая в руках платок, у неё на голове был дешёвый, желтеющий и отросший блонд. — Я не думаю, что они страдают. Не думаю, что их сознание ещё здесь. Это было допущение, Дэн и сам прекрасно знал, что озвучивает одну из теорий, пусть даже сам он в неё и верил. Это работало, желтоволосая она клала руку на плечо человека со стеклянными глазами, который сидел в кресле-каталке, будто поломанная кукла, и ни единый мускул не шевелился на его лице. Её дрожащая рука пригладила волосы отца, брата или мужа, а Мирон знал, что они были жёсткие и слишком упругие, как у пластмассовых детей на колясках в магазине игрушек. Чейни увидел его и сел рядом на скамью в коридоре. Стена была покрашена в светло-зелёный от пола и в белый от потолка, полоса, где краска соединялась, была не слишком ровная, зелёный местами облупился. В этой стерильности Дэн закурил, в Мирон даже не подумал его осуждать — сочувствующим было тяжелее всего. — А ты за снотворным, конечно, — Чейни на него не смотрел. И так встречались каждый день на вахте, в столовой, просто в коридорах. Что он там не видел? — Оно всё равно у тебя в кармане, почему сразу не отдашь? — Мирон чувствовал раздражение, и сильнее была лишь усталость, смертельная и бестолковая, которая всё не хотела забыться сном. — Да, ты ведь большой мальчик, не хуже моего всё знаешь, — он протянул полную упаковку, и Мирон спрятал её в карман своего такого же халата. Дэн неудачно стряхнул пепел, и теперь его халат всё же отличался — на рукаве прожгло чёрным. — Надеюсь, когда-нибудь ваш засекреченный проект всё же даст какие-нибудь результаты. Я заебался говорить людям, что они живут с муляжами. Мирон истерически рассмеялся: — Дай мне тоже закурить. А потом в расход пошла ещё одна партия сигарет, потому что на пороге института впервые за несколько лет появился Олег. Он быв нервный и очень бледный, но в остальном такой же, как и всегда. Мирон подумал, что сейчас он сорвётся и признается, что больше так не может. Только Олег каждый раз мог. Он протянул Мирону пробирки, которые были у него дома, очевидно, ещё со времён работы здесь, взял предложенную сигарету. — Покрасили хуёво. Раньше было лучше, — Мирону салатовый цвет тоже не нравился, коричневый был мрачнее, но как-то привычнее. Он кивнул. — Так не положено, кровь у пациента должны брать мы, — сказал Дэн. Олег поморщился, а Мирон вдруг, глядя на него неотрывно, возразил: — Я приму и так. А ещё он не пациент и не субъект, — в ответ Олег хмыкнул и скурил сигу третьей тягой: — Только не говори мне, кто он, ладно? Это для науки типа, — он кивнул на пробирки в руках у Мирона, — и чтобы от нас отъебались. Он говорил «нас», как будто это был он и другой человек, а не он и жестокая насмешка Зоны. Не находилось сил, чтобы ему возражать, хотя Мирон точно знал, что руки у Ромы, верно, не могли удержать в руках предметы, в движениях не было живой плавности, щетина не росла, стеклянные глаза не смыкались, губы не гнулись ни в словах, ни в улыбках, ни в поцелуях. Анализ теперь даже не требовалось делать, но Мирон сделал. Сидел у себя, записывал в графе номер субъекта и сведения. Номер — это ведь не Ромка Англичанин, верно? Это было можно, не страшно, не больно. Это документирующего не касалось совсем. Просто работа. Просто слова и цифры. Просто Слава Гнойный на пороге, без перчаток, в расстёгнутой куртке, пьяный и ночью — и вот это точно было дежавю. Он погладил по блюдцу пустышку на подоконнике, пробежался взглядом по книжным полкам, даже ощупав корешок Честертона. Заглянул Мирону под руку, понятливо и, кажется, презрительно хмыкнув. — Чё, так и будешь прятаться в своих отчётах?