***
Натянуть скафандр Славу всё равно не заставили, потому что он клал хуй на предписания, а Мирону даже удалось убедить всех, что они не сошли с ума. У него вообще храбрости и терпения находилось на три заседания подряд, на которых требовалось доказать целесообразность вылазки и чуть ли не поминутно расписать, чем они там будут заниматься. Слава ворчал: — Хорошо же сталкерам, наверное! Захотели в Зону — ёбнули водки, взяли рюкзак и вперёд. Что? Да я так, в теории говорю, мне друг рассказывал. Мирон похрюкивал в кулак над всеми шутками и отсчитывал часы до их первого совместного похода в Зону. Даже в документах своих позволял рыться и таскать канцтовары из ящика стола. Даже находил силы бодро отстреливаться от всех предостерегающих вроде Рудбоя, которые советовали всё-таки выждать. Хватало Мирону храбрости и терпения. Слава не удивился, что всё это улетучилось, стоило только завидеть её не издалека, не дымкой, окутывающей лес, а прямо здесь и сейчас, так что до пересечения видимой границы оставалось три, два, один… Они и правда выходили, будто в открытый космос, и это могло быть пошлое сравнение, но всё ещё самое подходящее. Вряд ли Мирон пиздел, что ходил уже несколько раз — скорее всего, так и было, только такие как он не привыкают к звону воздуха, отсутствию ветра, гробовой тишине и законсервированной заброшенности никогда. Зря он надеялся, что в этот раз, со Славой, будет не страшно. Храбрился тоже зря. Пришло в голову предложить ему хлебнуть горячительного из фляги, которое Гнойный захватил откуда-то из сталкерского прошлого, но эта идея была отброшена. Опасливая сосредоточенность, с которой Мирон шагал по земле, им была скорее на пользу. В плечо Славе дышали, ступая так тихо и невесомо, будто из под этой покрышки на них мог броситься волкодав. Из под каждой покрышки, из каждого канализационного люка, из каждого гаража и подъезда. Но если бы это было так, можно было бы не носить с собой и в себе алкоголь для храбрости. Волкодав, думал Слава, это то, с чем можно справиться и так. Мирона всё тянуло на физический контакт, в котором ему не отказывали. Ясное дело, что живая рука с мозолью на среднем пальце от ручки, следами от чернил, костяшками, венами, бьющимся пульсом успокаивала одним своим прикосновением. Они не держались за руки, просто Мирон опускался на колени рядом с гравиметром, глядя на показатели, хмурясь, а потом невзначай тянулся ладонью вверх, касаясь пальцами чуть пониже куртки, непременно там, где было живое тепло. Они ничего не записывали — договорились, что Слава запомнит все показатели, чтобы задокументировать уже за пределами Зоны, и Слава запоминал, глядя Мирону через голову. У них всё ещё была самая идеальная разница в росте. Институтскую «галошу» водил какой-то институтский хуй, и делал он это совершенно не так хорошо, как Андрей Замай. Можно было бы сообщить об этом Мирону, но тот всё ещё был занят гравиметром, а ещё дозиметром в своей руке. Эта рука едва заметно дрожала, и вынимая из неё прибор, Слава сжал чужое предплечье. Не было здесь никакой радиации и сейчас она очень вряд ли появилась. Слава мог бы не смотреть на показатели вовсе, но он всё же взглянул, потому что потом это нервное носатое существо точно станет доёбывать его: «ты точно запомнил? Ты уверен, что всё в норме? Да не может быть». Быть — могло. Могло быть так, что не изменилось совершенно ничего, только это был не такой случай. Когда они подобрались к Комариным Плешам, Слава придержал Мирона за плечо, сгрузил гравиметр сам, тяжело вздохнул и пошёл. Глаза, лупатые, синие и испуганные чувствовались на спине, и можно было даже вообразить, как лихорадочно соображает еврейская башка, как в ней проносится что-то вроде: «нельзя туда одному, надо пойти следом, надо сделать шаг». И он не мог сдвинуться с места, каменея, врастая рельефными подошвами в дорожную пыль, которая совсем не оставляла следов. Если бы кто-то из них вздумал потеряться, его никак нельзя было бы найти. Слава ступал аккуратно, чувствуя, как шаги сильнее погружаются в почву, как тяжелее становится собственное тело, как растут цифры на гравиметре. Для Мирона он уменьшался в размерах — сначала стремительно, пока идти было легко, а потом медленно, когда внезапно стало невыносимо. В этот раз получилось более внезапно, чем раньше. Слава глянул на прибор — да, так и было, скачок оказался намного более резким, чем должен был быть. Нужно было продержаться так долго, как только можно, не падая, чтобы возможно было оценить, как возрастает гравитация вдоль границы Комариной Плеши. Кровь неумолимо уходила в ноги, и росла нагрузка на сердце, пытающееся заставить её циркулировать. Слава глянул на прибор и понял, что тянет на своих плечах три земные гравитации. Сейчас так не казалось, но он знал, что скорее всего сможет выдержать ещё одну до необратимого исхода. Расстояние было пройдено ничтожное, такое притяжение обычно скапливалось ближе к оврагу, перед самым Чумным Кварталом, а Слава чувствовал его, не отойдя от Мирона и на триста метров. Ему просто нужно было пройти ещё хотя бы пятьдесят, чтобы потом можно было составить график возрастания. Он споткнулся, уже зная, как тяжело потом будет встать. «Нет, напрасная жертва. Лишние несколько цифр ничего не дадут, а ещё нужно доползти назад», — и тогда он пополз. Это было одновременно и легче, и сложнее, чем идти, потому что, с одной стороны, головная боль переставала быть столь невыносима, а циркуляция крови в горизонтальном положении практически восстанавливалась, но с другой, намного сложнее становилось шевелиться, даже зная, что через каких-то сто метров его должно отпустить. Он поднял глаза, думая о том, что важно не выронить этот тяжеленный прибор. Слава толкал сначала его, а потом себя самого, а потом случайно увидел, что Мирон двигается ему навстречу. Всего несколько шагов, но он уже пошатнулся. «Стой, кретин, я же не смогу дотащить нас обоих», — конечно, он не услышал. Пришлось ползти быстрее, чем у Мирона получалось к нему идти. Схватились пальцами за гравиметр, сцепились глазами. Прибор показывал только одну лишнюю земную гравитацию, а у жида, кажется, рисковали вылезти глаза. «Наверное, — подумалось, — так бывает, когда они навыкате». Конечно, обратно Слава тащил и себя, и Мирона, и прибор. Зрелище было такое, что даже институтский хуй выпрыгнул из «галоши», нарушая с десяток разных правил и помог им взгромоздился на неё. «Руку мою уже можно отпустить», — промолчал Слава, когда они плавно поднимались. Андрей вот мог на три метра подпрыгнуть почти вертикально, но с этого, в скафандре, уже хватило нарушений. Мирон вроде бы дышал, только глазами был ещё больше, чем всегда. И вот теперь стоило всё же протянуть ему флягу, как Ваня Фаллен протягивал самому Славе, нагруженному хабаром. Сейчас не было ни хабара, ни Вани, а фляга вот была, а вместе с ней — новенькая «галоша», которая развивала, кажется, первую космическую, и пульс Мирона под пальцами. Сумасшедший, убегающий. Они разжали руки только когда жид пришёл в себя достаточно, чтобы заметить собственную истерическую хватку и смутиться. До самой границы он на Славу больше не смотрел. …Тот факт, что Мирон за ним всё же пошёл удалось заценить потом, намного позже. Это были несчастные сто метров, это был глупый поступок, который выдавал неопытность и только создал им дополнительные трудности, но только Слава знал, каким значимым он был, потому что почти всю дорогу считал чужой пульс. И сбивался со счёта. Выпитое после он не считал. Естественно, они нажрались, поводов было хоть отбавляй. Первое — они выжили, и на этом можно было заканчивать. Слава, кажется, проворчал, что он ебал в рот и Боржч, и Метрополь. О том, что не хочет вытягивать наружу те, сталкерские попойки, он промолчал, но Мирон его и так понял. Местом, где он никогда не пил со своими друзьями, оказалась квартира с ковриками в прихожей и в ванной, квартира с электрической плитой и крохотной трещиной, идущей от потолка на кухне, квартира в квартале для научных сотрудников. Квартира Мирона. Сам он в ней занимал невероятно мало места, сидел, обняв колени у батареи под подоконником. Перемещаться куда-то ещё, хоть бы в кресло или на кровать отказывался, так что пришлось Славику с бутылкой шампанского переместиться к нему. Конечно, купленный заранее коньяк они давно допили, так что теперь пришлось изучить закрома Мирона и найти в подарочном пакете шоколадку, открытку «Мирону Яновичу с любовью» и вот эту бутылку. — Вот ты поразительный человек тоже, у тебя дома алкоголь хранится. — А у тебя что, не хранится? — Мирон прислонился башкой к стене. — Нет конечно, я его до шкафов обычно даже не доношу. — Аа. Ну, теперь мне будешь помогать не доносить, — он говорил, не сомневаясь, что это их не последняя совместная попойка. Слава никак не отреагировал, слишком занят был чтением открытки, которая адресовалась не ему. — Это от поклонницы что ли? — он хохотнул. — Угу. Тогда ту мою работу о перспективах слияния земной и инопланетной культур печатали наравне с книгами по саморазвитию и психологии. Меня до сих пор по ней многие знают. — Помню, чудная книжонка. Жил бы я где-нибудь в Москва-Сити, дрочил бы на неё перед сном, но я жил здесь, так что я решил тебя возненавидеть, — доверительно сообщил Слава. — Так это из-за неё всё? — Мирон, который ещё недавно, казалось, врастал в стену, поднял голову, и показалось, что мир пошатнулся, — что такого, ясно же, что это скорее на научную фантастику тянет, чем на исследование. И потом, тебе то что, ты же химик вообще. — Я как раз тогда в Зону только стал ходить, такое слияние культур наблюдал, словами не передать. Слияние человеческого мяса и той чудной жухлой травы, например. Из-за тебя зелёные долбоёбы понаехали сюда всякие культуры изучать, а вернулись из Зоны уже этими твоими пациентами. Мирон втягивал тяжело воздух, так что лицо становилось совсем хищное. Слава подумал, что Рома с Олегом были откуда-то из Беларуси, Порчи вообще из Португалии, а все притянулись к Мирону и его сказочному бреду. Легко же было в него верить, когда всё, что ты видел — это падики в Могилёве, жвачки, приклеенные под партами, бухло из ларьков и отсутствие будущего. Легко же было верить, что в далёком северном городе будущее есть. — Но ведь всё не зря! Сюда привлекали лучшие умы, потому что здесь они были нужнее всего. Где ещё? У нас под под боком случилось ни много ни мало посещение инопланетянами, так какой ты учёный, если выбираешь придумывать новые функции в Айфоне? Слава подумал, что именно это Мирону, наверное, подошло бы. И поразительно, как он неумолимо продолжал гнуть свою линию, едва Зона выветрились из его лёгких вместе с углекислым газом. На самом деле, она никуда не делась, нарастала на внутренних органах, дышала вместе с лёгкими, билась вместе с сердцем, но только Мирон выбирал этого не замечать. Он сейчас дрожал не от страха, а от воодушевления, и больше не хватался за Славу, как за кусок, пусть отчасти сгнившей, но всё же человечины. — И ты прав, может, посещение — это просто пикник, но разве не стоит каждая инопланетная банка из под пива того, чтобы её изучать? — Слава молчал, узнавая собственные недавние мысли, а сейчас думал: «стоит ли мусор человеческих жизней?» Мирон его перебивал: — Мы на пороге какого-то открытия. Нет, не смейся, а впрочем, смейся, чёрт с тобой. Я за столько лет впервые вижу закономерность в том, что она делает. Сам видел, она будто выплеснулась, аномальные Зоны сдвинулись, датчики зашкаливают даже у нас, в городе. Зачем-то же она одела в плоть своих мертвецов? Слава правда смеялся, но только потому что не мог остановиться. Мирон говорил о Зоне, как о живом существе, обладающем разумом. — Думаешь, где-то там обитает Ктулху? — он откинул голову и попытался потушить смех шампанским, но газы теперь бурлили в животе вместе с ядом, плесенью Зоны и этим ублюдским смехом. — Ты шутишь, конечно, но что если и так? — Вон в Чумном Квартале щупальца из канализационных люков вылазят, какие уж тут шутки? — для дела Слава даже изобразил серьёзное лицо, но Мирон только закатил глаза. — Послушай, ты ведь сам знаешь, что эти наши мертвецы — совсем не мертвецы. Ничего общего с зомби, никакого разложения, даже ДНК у них не такое, как у этих же людей при жизни. То есть это, может, совсем даже и не они. Ну как мертвецы могут так быстро учиться и развиваться? Зачем им такая хорошая память? — Мирон качался, как шалтай-болтай, а потом случайно зацепился за Славино плечо и замер. Теперь шептал почти ему в лицо, — что, если она следит за нами через них? Слава молчал. Идея была не такая уж бредовая, как казалось на первый взгляд, он и сам об этом думал. Только для Мирона эта теория шпионов была прямым подтверждением того, что Зона разумна и логична, что она чего-то хочет. Сейчас жидовский холодный нос уцепился крючком Славе под челюсть, и казалось, что вытащить его безопасно уже не выйдет — лишь сильнее полоснёт кожу, лишь глубже пролезет. Оставалось сидеть неподвижно, чувствуя, как большие и жгучие губы шепчут в шею: — У неё есть центр, я знаю. Центр, до которого мы ни разу не доходили, но обязаны дойти. Там, за Чумным Кварталом, она другая — горячее и глубже. Она за ним что-то прячет. Горячее и глубже в него вжималось тело Мирона, и почему-то это было даже важнее, чем очередной наивная и мечтательная чушь, которой дышал его рот вместе с перегаром. Точно, они ведь были пьяны, это многое объясняло. — И тогда логичным завершением, её сердцевиной, — голос стал обволакивающим и тягучим, до Славы медленно доходил смысл слов, но когда он всё же проследовал за мыслью, то оборвал её грубо, слишком резко для этой тихой нежности на шее: — Нет! Ты же не имеешь ввиду… — Золотой Шар. Он превратился в поцелуй. Пьяный, искристый, взлетевший от шеи куда-то на щёку. Слава сам нашёл его губы из желания заглушить произнесённые слова. Он не знал, почему так хотел прекратить этот поток сладких и опасных мыслей, растворить его в стоне, который гудел у Мирона где-то в горле ещё несколько мгновений, пока их губы не стали ленивые и тяжёлые. Чужая совершенно жидовская голова скатилась Славе на колени, и руки удержали её, уже засыпающую. Пальцы одной руки остались в коротком ёжике волос, а под ними свернулся большой кот, который удобно уместился на ногах и забавно хмурился, когда его гладили по спине. Только ресницы у кота были коровьи. Слава дотянулся до шоколадки от чужой поклонницы и тихо зашелестел фольгой, стараясь не разбудить свою ношу. На языке растеклась сладкая девчачья мечта об инопланетных чудесах и Шаре, что может исполнять желания. «Но только самые сокровенные, только то, чего ты всем своим существом желаешь», — легенда эта крутилась на языке, а потом окрасилась в красный на щеках у одноклассницы, когда она поняла, что Слава слышал, о чём она шепталась с подружкой. В их городе первой любви обещали не звезду с неба, а Золотой Шар. Только Слава вообще ничего не обещал, он целовался с девочками и так. Теперь он опустил глаза, потому что крючок носа зацепился за живот, незаметно проникая куда-то во внутренние органы. Было не больно и совсем не хотелось вытащить это инородное из себя, пока оно было тёплое и заполняющее пустоту. Нет, Мирон совсем не школьница, хоть и тексты его мечтательнее и сопливее некуда. Завтра он сам над этим посмеётся. Только Мирон не посмеялся.***
В их первые вылазки Слава всегда был на половину своего широкого шага впереди, достаточно далеко, чтобы единолично встретить то, что готовила Зона и достаточно близко, чтобы чувствовать дыхание, лежащее на плече. Но несколько месяцев спустя Мирон поравнялся с ним. Он был почти готов даже сделать ещё один маленький, но трудный шаг, и оказаться впереди, но оказалось, что шагая со Славой в ногу, было удивительно удобно угадывать по наименьшим изменениям в его лице, что он думает. Было можно иногда случайно, на взмахе руки, касаться его пальцев, убеждающих, что в этой застывшей смерти они были торжествующе живы. Наверное, Мирон всё же не выглядел торжествующе. Его до сих пор била предательская дрожь, стоило только ощутить в позвоночнике звон Зоны. Но Слава чувствовал Мирона, как никто, он всё ещё был отсечённой от него самого плотью, пролегающей через трещину внутри. И должен был он понимать это торжество! Должен был без слов чувствовать, что они находятся на пороге открытия, даже не так — череды величайших открытий в истории человечества! Бессонными ночами проводились бесчисленные испытания, которые были удивительно успешны. В одну полночь Мирон с безумными глазами говорил, что он всё придумал, что вот в этом костюме они смогут выдержать гравитацию, превышающую земную в шесть раз! И «Слава, послушай, мы обязаны его опробовать!» Приходилось объяснять, что это всё равно одни только замеры, просто нужно дальше исследовать активность Зоны, чтобы составить более точный график. Им эти данные просто жизненно необходимы. Слава нехотя кивал, и нехотя же поддакивал перед комиссией, которая не хотела им подписывать очередную вылазку. Поговаривали, что каждый следующий выход в Зону может быть последним, потому что расследование Юрия Дудя, которое все так ожидали, могло иметь необратимые последствия для работы института. Мол, если фильм вызовет ажиотаж, то правительственные органы обратят на город пристальное внимание. Мирон этого не боялся совсем. У него в телеграмме уже больше недели висело восторженное сообщение человека, уехавшего «слишком, слишком рано, чтобы застать возвращение погибших». Мирона нежили лестью, Мирона умоляли поведать о секретном исследовании и его успехах, так необходимых для самого правдивого фильма о Зоне и её людях. «Помнишь, ты сказал мне, что я совсем не понимаю, что у вас тут происходит? Ты был прав, прав! Я и сейчас, может, совсем ничего не понимаю, кроме одного: ты заслуживаешь быть локомотивом научного просвещения, героем Зоны и моего скромного фильма о ней». Сообщение это до сих пор было не было отмечено, как прочитанное. Мирон за эту неделю уже успел выучить его наизусть. Он мучился с этими клерками, с этими бесконечными начальниками, которые ничерта не понимали, мучился со Славой и его циничным прагматизмом, со своей вездесущей бессонницей, со звоном Зоны в костях и суставах, который настигал внезапно и болезненно. Он, бывало, сидел на полу в ночи, думая о чёртвом Гнойном и о своём новом костюме («ещё более навороченном скафандре, не более»), а потом боль давила его к полу, сворачивала в нелепый эмбрион, абортированный Зоной. Тогда он даже не вспоминал, а проговаривал вслух: «Я только вчера перечитал твою работу о перспективах слияния земной и инопланетной культур. Кто-то может считать её наивной, ты и сам теперь можешь так считать, но только моё чутьё подсказывает, что именно сейчас настал момент, когда мы стали ближе хоть к крошечному сдвигу в эту сторону, хоть к самой возможности этого сдвига. А впрочем, я совсем ничего не знаю, у меня есть только чутьё...» Знал ли Юра Дудь, вдохновенно печатающий на макбуке в своём пентхаусе, что он поджигал кровь у Мирона в жилах, так что его чутьё ставало для того навязчивой идеей, которая крепла и извивалась подробностями, пока не проросла в конкретный план. Потом, когда боль отпускала и Мирон разворачивался из эмбриона, может, и не в человека, но в неподвижную куклу на полу, корни его плана силились выкорчевать мысли: «Нет, это совсем невозможно. Этот Гнойный, — и Мирон окрашивал это имя ядом, — этот чёртов сталкер никогда не согласится искать Золотой Шар, он ведь даже опробовать новый костюм не соглашается. Он попросту боится поверить, стать уязвимым в этой вере, и обмануться. Ему не хватает энтузиазма, амбиций...» Амбиции Мирона бредили не вышедшим фильмом, интернетным признанием, телевизионным, правительственным, научным — всяким. Его бросало в жар, в жажду нестись в Зону прямо сейчас, бежать в неё без оглядки, чтобы она развила в нём все органы, ткани, мысли и чувства — до конца. Но ведь он был абортированный младенец или, на худой конец, выкидыш. У него были только мечты, так глупо и горячо высказанные Славе той ночью. Отсутствие насмешки — вот самое лучшее, что он мог ожидать в ответ, и именно это получил. Злило то, что он, человек из непрочитанного сообщения, названный светилом, так зависит от самого обыкновенного сталкера, который вроде бы не делал ничего, но… Что но? Ведь мог бы на его месте быть кто угодно другой! Ведь сколько тех, кто согласится идти с Мироном хоть за Золотым Шаром, хоть за мечом, заключённом в камне, хоть до Земли Обетованной, сорок лет скитаясь по пустыне. Зона у Мирона внутри уже достаточно громко звенела, она должна была чувствовать в нём себя и принять, пусть как нелюбимого, но всё же сына. Было ли это помешательство или он был прав, как никогда, совершенно, абсолютно прав? Мирон судорожно тянулся к тумбочке, где прятал остатки снотворного и нервно глотал таблетки. Утром Слава сказал, что согласен опробовать этот ебаный скафандр и поинтересовался, не желает ли Мирон налепить на свой рукав американский флаг. — Почему именно американский? — не понял Мирон. Он спал долго, он переборщил с таблетками, у него теперь очень болела голова. — Совсем ты не понимаешь юмора, дядь. Видел фильм «Армагеддон»? Твой костюмчик почти как у этих… Спасителей человечества. — Надеюсь, ты не собираешься взорвать Зону? Она мне дорога, как память и дело всей моей жизни, — между делом сообщил Мирон, когда топил чайный пакетик в Славином монстре, не очень похожем на чашку. — Как мы патетичны! Непременно раздобуду для тебя американский флаг. — Лучше британский. И портрет королевы Елизаветы, пожалуйста, — и в ответ Слава булькнул смехом в свой чай. В такие минуты Мирон был готов, наконец, открыть диалог и написать сумбурный, скачущий запятыми и опечатками ответ, но сдерживал себя. Ещё одна вылазка, и он ответит, обязательно ответит. Ещё несколько сотен метров вглубь Зоны, и он сочтёт себя достойным лаврового венца, окончательно поверит, что, уже пристроенный на голову, он не обратится в терновый. Дымка Зоны была ему знакома в каждом своём оттенке и запахе, сердце в этот раз заходилось не в страхе, а в возбуждении, и даже думалось: «Не всё ли равно — лавровый или терновый? Ведь даже значительнее будет жертва во имя науки и человечества, только если она будет воспета». Слава почему-то принял воодушевление за привычный страх. На их пальцах были прорезиненные перчатки «ебаных скафандров», но, может быть, именно это побудило его цинично-прагматичную половину взяться за руки — не мимолётно. Мирон не чувствовал, как раньше, его тепло и в то же время чувствовал, как никогда. Слава теперь казался таким податливым, что на что угодно его можно было уговорить, и он бы не согласился, а всё равно бы пошёл. Человек связанный. Человек по ту сторону трещины. ...Нет, им не нужно было никаких жертв. Они жертвовали многим и так, и теперь заслуживали только лавры. Мирон думал об этом, глядя, как на гравиметре цифры переваливают за пятую земную гравитацию. Слава в нескольких метрах констатировал край Комариной Плеши — там, где он стоял сила тяжести была лишь немного выше нормы. Аномальная зона стала пятнистая, она будто действительно выплеснулась из положенного ей оврага и растеклась чернилами по округе. Но это была их пятая совместная вылазка, после которой Слава, презирающий карты, нарисовал на бумаге маршрут с наименьшими перегрузками, проходящий через Комариную Плешь. Он ведь не мог сделать это просто так? Зачем был бы нужен этот маршрут, если бы Слава отрицал возможность его прохождения. Они не обозначили на словах конечную цель, и след от карандаша так и оборвался на бумажной Зоне между ними. Мирон очертил линию пальцем, а затем поднял глаза на человека по другую сторону стола. Та же кухня, та же электрическая плита, та же трещина от потолка до стены и та же — от Мирона до Славы. — Я так и не услышал восхвалений моего прелестного костюма, — заметила уязвлённая гордость. — Признаю, ты не так уж бездарен. — Не так уж? Да ты знаешь, что… — Мирон задохнулся от возмущения, ему всё хотелось продемонстрировать эту близость открытия, которую Слава не чувствовал, хотелось увидеть обещание признания уже сейчас. На него и правда сегодня смотрели не зло, без насмешки. Глаза были мягкие, они пытались вскочить в душу. Чувствовалось сладкое желание им это позволить, трепет и не сошедшее ещё возбуждение. Руки у Мирона привыкли искать Славу, и теперь им было плевать, что в этом касании нет необходимости. Медленное, трепетное переплетение, и: — Что ты думаешь обо мне сейчас? — это был серьёзный вопрос. Они никогда не говорили о таком, потому что Мирон не хотел слышать ответ. Ему легче было за насмешкой видеть неумение проявить искренность, а сейчас как никогда хотелось сорвать хитиновый покров. Словами ему не ответили, только Слава моргнул, обнажая ранее недоступный слой себя. Здесь был блеск, направленный на Мирона, предназначавшийся ему. Здесь было что-то уязвимое и открытое, от этого становилось даже неловко. Это накладывало какую-то ответственность, потому что вдруг — падать? Падать стремительно в его глазах. Всё это было ответственностью, даже составленный только в голове ответ Юре, который ещё не рассыпался по клавиатуре. Чужой палец привычно накрыл запястье, словил убегающий пульс. Что это было? Страх или возбуждение? Всё смешалось, спуталось, но Слава отчётливо чувствовал бурлящую кровь. Он как будто знал, что требовалось сделать. Мирон почувствовал поцелуй раньше, чем он случился. Когда-то Рома говорил, что секс с тем, кто ходил с тобой в Зону нельзя сравнить ни с чем. Её яд становится сладким и вязким, как будто чувствует под чужой кожей своё продолжение. Мирон не мог сказать, что со Славой связывал яд, скорее элементарный общий опыт, пресловутое знание. Бедро стукнулось обо что-то, его потащили из-за стола, из кухни, выцеловывывая жилку на шее. Сладко и остро. Уксус с сахаром. — Кажется, мы друг друга не презираем, — констатировал Мирон. Потом его толкнули на кровать, так что мир дрогнул и стал плавный, обволакивающий, стекающий вниз, пульсирующий. Он закусил губу, зачем-то взмахнул руками — стало очень легко. Ответственность не чувствовалась, было искристо, вседозволено, и впервые за годы здесь — не страшно, не страшно, не… Славино сердце билось в грудь, оно, должно быть, было такое большое и тяжёлое, что больно в себе носить. — У тебя глаза, как червоточины. — А у тебя как у мёртвой рыбы. — Почему мёртвой? — он успевал говорить, смеяться и целоваться. Тащить наверх чужой колючий свитер, считать рёбра, резать пальцы о выступающие лопатки, обнимать рукой шею. Только теперь он почувствовал, как Зона звенит совсем близко, почувствовал, как у Славы под кожей продолжается этот яд. Но живая и близкая рука потянулась к его собственной так, как привыкла. — Нет, я живая рыба. Слышишь? — Мирон лепетал бессвязный бред, его совсем не слушали. Они говорили сейчас переплетением пальцев, а не словами. Слава гладил его костяшки, иногда сжимал грубо, почти больно, а потом, в последний раз — сильно. Поцелуй опустился под сердцем, а с Мироном заговорил внезапный Маяковский: — Ненавижу всяческую мертвечину. Обожаю всяческую жизнь. Но смотрел на него Слава, тот самый Славик, растрёпанный, румяный, алогубый искрил глазами и непроизвольной улыбкой, которую сам, должно быть, не замечал. Он рухнул на кровать рядом, всё ещё улыбаясь, а потом прошептал всё так же непроизвольно, уже в полусне: — Увы, мы правда не презираем друг друга. Для Мирона это звучало почти как добровольное согласие пойти с ним куда угодно. Он почувствовал себя победившим, всесильным, он соскочил с кровати, ринулся в темень, нащупал телефон и написал всё не так, как всю неделю планировал. Лилось не сухое и официальное, а восторженное и безумное. Мирон писал, как она выплеснулась, распахнулась именно для него, как он её уже постиг практически через её же посланников. Это ведь не мертвецы, совсем нет! Это Зона с ним говорит. Она спала так много лет, как Ктулху на дне океана. Он писал и не чувствовал, что использует чужое насмешливое сравнение — было всё равно. Было важно донести, что им осталась самая малость. Последний шаг, который оправдывает всё, что случалось по её вине ранее. Мирон писал, что ещё немного и он принесёт всему миру её ядро. И почему-то совсем не боялся.***
Он выполз на кухню, изо всех сил пытаясь разлепить веки. Рядом копошился Андрей, и пахло омлетом. С тех пор, как Саша уехала, а Слава не попытался её вернуть, Замай переселился к нему — это всех устраивало и даже не оговаривалось. — Ты чего развёл бурную деятельность в такую рань? И где хоть один пакетик кофе? Только не говори, что кончился, — Слава лазил по многочисленным ящикам над плитой и обернулся, когда понял, что Андрей не собирается отвечать. Он сидел у подоконника в наушниках и не мигая смотрел на говорящее ебало Юрия Дудя. Картина маслом. — Фильм вышел, — как-то неопределённо заметил Андрей. — Кайф. Надеюсь, нам пришлют асфальтоукладчик прямиком из Кремля, чтобы сравнить здесь всё с землёй. Было бы пиздато, — последняя фраза утонула в зевке. — Нет. Иди сюда, — голос Славе не понравился, но он не обернулся, предпринимая отчаянные попытки найти кофе хоть ящике с крупами, хоть в морозилке. — Чё там такое, расскажи коротко. Мне на работу надо, — он и сам не заметил, как стал называть ту хуйню, которой они с Мироном занимаются работой. Такими темпами институт не сегодня так завтра должен был выдать ему ручку и блокнот со своей эмблемой, а ещё отправить на курорт в Сочи. Хотя Славе с его успехами светил разве что Хабаровск или, там, Новосибирск. Он понюхал определённо скисшее молоко и собирался сообщить Андрею, что омлет, скорее всего, не очень съедобен, но его сбило внезапное, злое и полное непонимания: — Да какой нахуй Ктулху? Он что, ебанулся? По позвоночнику прошёл холодок. Слава медленно развернулся, всё ещё держа в руках молоко, помятый и сонный. Но ему не могло послышаться, тем более, Андрей орал на весь этаж. — Зона — как существо высшего порядка, древнее и непонятное нам, как подводное чудовище Ктулху в рассказе Говарда Лавкрафта, — повторил за Дудём Андрей, — это кто вообще такую ахинею придумал? — Я, — тихо сказал Слава. — Что? — Замай оборвал едва начавшуюся тираду и уставился на него, будто видел впервые. — Я ляпнул, когда Мирон начал затирать мне свои высосанные из пальца теории. — Случайно не о том, что Зона закономерна, что она отправила своих посланников, давая понять, что мы уже готовы для контакта, что у неё есть ядро в виде, внимание, Золотого Шара (я думал, в него перестают верить примерно тогда же, когда в Деда Мороза). Что уже практически совершено величайшее открытие в истории… Да какое открытие? Слав, вы там что, живого инопланетянина нашли? — Одного я точно нашёл. Обнаружил у него огромный нос и другие отклонения, но масштаб катастрофы не смог адекватно оценить, — медленно проговорил Слава. В голове почему-то пронеслось, что не видать ему теперь даже Новосибирска. — Не смешно. Тут полтора часа утопичного бреда, из-за которого школьники будут откладывать деньги с завтраков, чтобы поехать в Зону, — потом Андрей посмотрел на застывшее в комичном стоп-кадре лицо на экране и продолжил, кажется, обращаясь уже не к Славе: — ты же был здесь, сам всё видел. Ты же всю грязную правду, которая скрывается, хотел вывалить. А потом снова поверил ничем не подкреплённым словам долбоёба из института? Да это немыслимо! — И, наверное, ни слова о нас, как он и обещал, — предположил Слава, чувствуя себя тем самым долбоёбом из института. — Лучше бы там был оглашён полный список сталкеров с фотографиями и адресами, — Андрей оттолкнул от себя ебало Юры, возможно, разбивая не его, а свой телефон. Сейчас было похуй. Слава сказал: — Да, это было бы лучше. Они помолчали. Казалось, это такой сон, в котором тебе кажется, что ты уже проснулся, идёшь завтракать и собираешься на работу, а потом снова происходит какая-то сюрреалистичная хуйня, которая тебя пугает, потому что ты думаешь, что проснулся. Слава глотнул из бутылки, которую всё ещё держал в руках и поморщился, потому что молоко и правда было прокисшее. А ещё это была реальность. — Да уж, в такой Зоне мне и правда нет места, — задумчиво произнёс Андрей. Его лицо было неподвижно, а Слава наоборот, будто ожил. — Ты… Это не так, сам знаешь, но я готов тебя поддержать, если ты хочешь уехать. — Я тебе мешаю на этой квартире? — спокойно спросил Замай, всё ещё не глядя на него. Слава издал сдавленный звук и ощутил желание что-нибудь сломать. — Нет, просто ты ещё можешь уехать из этой райской обители Ктулху и жить нормальной жизнью, — он весь обратился в попытку убедить Андрея, ухватился за неё, как за соломинку, потому что это было, казалось, единственное, что ещё можно исправить, — ты устроишься, а я потом к тебе. — Правда? Не правда. Слава кивнул, глядя, как что-то меняется у Замая на лице, но он пытается не позволить себе это выражение, удержать расползающуюся маску скепсиса. — Мне только нужно прикончить одно величайшее открытие, — он порывисто встал, решив по традиции позавтракать синим Винстоном по дороге в институт. Он нагнал маленького человека с дурной башкой возле той кучки деревьев с лавочками, которую в институте называли парком. В дни, когда температура удивительным образом поднималась выше минус двадцати, здесь можно было обнаружить курильщиков. Мирон доброжелательно здоровался со всеми, кто проходил мимо него на работу, с достоинством принимал внимательные взгляды, вопросы и даже поздравления. На чьём-то «Мирон Янович, для меня честь работать вместе с вами», Слава подошёл со спины и опасно-тихо произнёс: — Не окажешь и мне честь? Мирон замер и медленно обернулся. Испуг? Это хорошо, что он боялся. Значит, мозг ещё не окончательно превратился в кисель. — Слава? Ты опаздываешь, у нас сегодня совещание на котором я хочу, чтобы ты был. — Ты хочешь? Ты не думал спросить, чего я хочу? — голос был сиплый, но желающий сорваться на крик. Они почему-то заговорили не о том. — В каком смысле? Ты же мой подчинённый. — Ах, точно я ведь приехал из Залупинска едва окончив универ, теша наивные надежды, что Мирон Янович возьмёт меня под крыло, и вот мне дали шанс, уже за это я должен целовать пол у его ног и сыпать сердечками из глаз, — на чужом лице было написано непонимание. Вдруг волной негодующий злости пришло осознание, что Мирон и правда не понимал, что он сделал не так, — сколько их таких будет? Сколько их сейчас накручивают лайки этому твоему высеру, а потом будут обивать пороги института, становясь в очередь на смерть? — А, вот ты о чём. Никто нигде и не говорил, что здесь райский уголок, я лишь пролил свет на то, чем мы занимаемся и чего хотим достичь, разве это плохо? Институту во все времена будут нужны новые люди, — говорил Мирон, выдыхая пар. Слава знал по цвету его губ и рук, по тембру голоса, что он замерзает. Слава хорошо его знал. — Вот это ты благодетель! Сделал всё для института, а не опять для себя. Никто и не заметил разницы, ведь так трудно определить, где заканчиваются интересы науки, государства и, чёрт бы его побрал, человечества, а где начинается ебаный эгоистичный и тщеславный ублюдок, который хочет, чтобы его величали за научное светило и героя поколения, — где-то в горле сформировался рык. Вокруг них шли люди, всё так же здороваясь и поздравляя. Торжествуй, Слава, ты оказался тем самым лошком, который не мог верить в правое дело сам, но восхищался тем, кто может. Ты придумал себе человека наивного, боязливого, неумелого, но готового бороться там, где такие, как ты выбирали медленно спиваться. Оказалось, этот человек готов бороться только за себя. — Я просто рассказал, зачем нам нужна Зона и почему её надо изучать, — отрезал Мирон. Пиздёж чистой воды, но даже это было не важно. Важно было то, что вертелось в голове, по ночам шепталось, а сейчас — кричало. Что хотело выплеснуться на Мирона ещё той ночью, когда он впервые приполз полупьяный в единственный горящий светом кабинет. — Только им не нужна Зона, можешь ты это понять? Пусть они лучше ходят в школы, переживают из-за ЕГЭ, пробуют травку, срутся в Твиттере за феминизм и Навального, поступают на юрфак, потому что мамка так сказала или не поступают никуда и идут работать в Мак. Пусть они залетают в шестнадцать, умирают от передоза или строят карьеру в IT. Это их проблемы, это их жизнь. В ней не должно быть Зоны. — Так это ты у нас, получается, герой! — покатился смех. Лицо у Мирона было дикое, а через секунду — доброжелательное и улыбчивое, потому что мимо них прошёл какой-то начальник. Какое ебаное лицемерие! И именно в нём Мирон уличал Славу прямо сейчас: — беспокоишься о чужих жизнях, о чужом благе. Сталкер-моралист. Что-то похуй тебе было, когда толкал хабар всем, кто готов платить, — глаза синели от холода и гнева. Чернота под ними говорила об очередной ночи, когда Мирон не спал, потому что ему снились мертвецы и Рома, которого он так ни разу и не видел после возвращения. Слава это всё знал — Слава лично прятал снотворное, убеждал, что «не неси хуйню, ты уснёшь, иди ко мне», а потом пытался выпытать, что именно приснилось. «Ничего, иди в кровать, я ещё немного посижу на кухне», — и свет горел, пока не светало. — Я никогда не продавал то, что может нанести серьёзный вред, — выдавил Слава. Он никогда и никому об этом не говорил и жалел, что сказал теперь. Это было всё равно что: «да я только лёгкие наркотики толкаю, это не наркотики даже». — Так чего ж ты не пошёл ментам об этом рассказывать? Сейчас бы и дальше занимался своим правым делом, пока мы тут вкалываем и жертвуем собой в угоду своему эго. А теперь извини, мне надо идти на собрание. С тобой или без тебя. — Чё, может, и за Золотым Шаром пойдёшь без меня? — Пойду, — и тогда Слава вдруг узнал в чужих глазах то, что было обратной стороной трусости — уверенность. Мирон и правда сейчас задирал голову, чтобы смотреть Славе в глаза и верил, что Зона приняла его, что не посмеет ему навредить. Такое выражение в глазах обычно зажигались перед последней вылазкой. Это означало, что Мирон уже отмечен ею. Означало, что он уже и сам мертвец, — но если ты правда выберешь не идти со мной, то мне тебя даже жаль. Он хотел уйти. Слава смотрел в его затылок и думал, что за этот короткий разговор они сказали друг другу больше правды, чем за все те годы, что были знакомы и те месяцы, что практически жили вместе. — Последний вопрос, Мирон Янович, позволите? — это слышали все, но никто не распознал насмешку. А потом они снова оказались близко, так что необходимости кричать больше не было, — что ты закажешь Золотому Шару? Сет «признание общественности»? Там ещё роллы с лососем и соус со вкусом Нобелевки. В подарок рисовые чипсы и комплекс Бога. — Хорошее предложение, надо брать. Ты тоже заглядывай, хватит на двоих, — вот теперь он ушёл, не оборачиваясь — то ли точно зная, что Слава пойдёт за ним, то ли совершенно этим не интересуясь. Слава подкурил сигарету и смотрел, как уже у входа Мирон крепко жмёт руку и скромно улыбается, будто его снимают на камеру. На нём было парадное лицо, голос и жесты, он выглядел располагающе. Слава подумал, что иногда пустышка — это просто пустышка. И вполне может быть, что в ней ничего нет.***
Если попытаться бежать, почувствуешь противодействие, как при сильнейшем урагане, хотя вокруг будет по прежнему штиль. Если попытается крикнуть, Зона поглотит звук, упрячет его в карман, чтобы выпустить где-нибудь в другой части мира и в другой части себя. Если пнуть ногой пыль, она будет оседать медленно, как снег внутри волшебного шара. Если вступить в Ведьмин Студень ногой, то ампутация конечности в течении нескольких часов позволит выжить. Если нацепить на себя новейший скафандр из института, можно убедить себя, что ты в безопасности. Если вернуться целым из Зоны более пяти раз подряд, можно случайно поверить, что ты неуязвим. Мирон шёл на шаг впереди, не глядя под ноги. Ему не нужно было искать Славу глазами и руками, он был совершенно точно отмеченный. Нельзя было переговариваться с ним глазами и направлять по тому самому маршруту, по которому отказывались кататься даже «галошники» и который Слава пьяненький начертил у Мирона на кухне. Можно было за ним молча следовать, раз уж за каким-то хуем они вышли на эту, скорее всего, последнюю вылазку вместе. Они друг друга так и не поняли и почему-то решили, что для разрешения конфликта достаточно переспать. А потом Слава пил кофе и между делом поинтересовался, на когда запланирован выход. Мирон решил, что он победил. Глаза у него светились точно так же возбуждённо и вдохновенно, как и раньше, когда Слава видел в этом будущее, шанс, победу и свет. Ему и правда казалось, что в Мироне, который смеётся, Мироне, который показывает свой новый костюм, Мироне, который пьёт из горла и рассказывает, как космические корабли бороздят просторы большого театра, Мироне, который блаженно улыбается, зарываясь Славе в волосы и шепчет «спасибо» — в этом Мироне было что-то инопланетное. А теперь Слава видел за этим только помешательство. Очередную искажённую и поруганную жертву Зоны. Они прошли Комариные Плеши легко, почти не почувствовав их. Мирон пах самоуверенностью и гордостью, и кроме него в Зоне ничего не пахло. Слава уселся на землю, прислонившись к камню, который не выглядел устрашающе — здесь по плану был привал. Губа у Мирона недовольство дёрнулась, он хотел лететь дальше прямо сейчас, и ещё какое-то время он стоял, смотрел Славе за спину, выглядывал из-за камня серебристый туман Чумного Квартала. Они должны были ебашить несколько лишних километров в обход, что было не то чтобы безопаснее, но всё же не настолько самоубийственно. Слава хорошенько приложился к фляге, закрывая глаза — не помогало, перед ними всё равно стояла серебристая пелена. Он не боялся, только думал о том, что чувствовал тогда Лёха. Суждено ли было ему об этом узнать? Было отчасти интересно, отчасти похуй. Полюби умирать и вселенная станет добра. Мирон протянул руку за флягой и выпил опасно много. Слава его не одёрнул, хоть шансы сдохнуть, не дойдя даже до кладбища (откуда предположительно Зона прислала им своих мертвецов) возросли в геометрической прогрессии. Шансов выжить изначально практически не было. И всё же он с Мироном пошёл, точно зная его мотивы, не питая пустых надежд, не веря ни ему, ни в него. Просто отмеченного человека нельзя было отпускать с теми, кто считал его мессией. Отмеченного по хорошему надо было перекрестить и благословить на дорожку. Падающего — толкни. Слава поднялся на ноги и кивнул, решив, что они отдохнули достаточно. В конце концов, отоспятся они в могиле, и при этом совсем скоро. Мирон догнал его быстро, и снова оказался на шаг впереди. «Это ты, Слава, получается, хороший парень? Отвратительно. Ты же всю жизнь мечтал быть куском говна, в какой момент ты проебался настолько сильно? Когда хоронил батю? Когда хоронил Лёху? Когда провожал Андрея в долгую счастливую жизнь в ближайший не граничащий с Зоной город? Когда целовал Мирону плечо, шею, губы, нос, ресницы, улавливая каждой клеткой, как он мычит, а потом улыбается во сне?» В последние часы перед вылазкой они молча сидели у Мирона на кухне и практиковали отсутствие общения, предстоящее им в Зоне. Потом Слава сказал: «если вмажусь в Студень, бросай меня, всё равно не поможешь». Мирон подумал и кивнул: «и ты меня». Фильм Юрия Дудя, помнится, начинался с бодрого: «в Зоне всё меньше опасностей, к которым наши учёные не готовы. Не прекращаются опыты по разработке материалов, которые помогут исследователям обезопасить себя во время вылазок». Сейчас Слава следил за каждым шагом Мирона, готовясь его ухватить и оттащить, прекрасно зная, что не успеет. Серебро чудилось ему у края канализационного люка, в застывшей, как кисель луже, на обвисших линиях электропередач и в той самой детской коляске, которая не сдвинулась ни сантиметр с тех пор, как Слава был здесь семь лет назад. Он всё так же быстро соображал, всё так же свободно дышал и приемлемо чувствовал себя. Всё так же был не один. «Ты не успеешь. Ни предотвратить, ни дотащить. Мы далеко от границы, он не доживёт, даже если это будет нога», — о себе Слава не думал. Зона никогда не делала того, чего ты сам хотел, поэтому он был обречён выйти из Чумного Квартала невредимым, даже если бы вздумал пробежаться, рассекая подошвами вон тот сгусток тумана и какой-то токсичной дряни. Он так боялся жить, что купил билет в Освенцим, но вполне неплохо чувствовал себя в присвоенной робе и порядковом номере. Он ухватил чужую руку и рванул на себя — показалось. Только зря потревожил звенящий воздух, за что получил неодобрительный взгляд. Теперь Слава хватался за Мирона, а не наоборот. Теперь Мирон раздавал ободряющие пожатия, но заканчивалось всё равно тем, что они шли несколько метров, прикасаясь друг к другу. Кажется, токсичный туман клубился гомерическим хохотом и плыл к разрушенной многоэтажке, цепляясь за окно на первом этаже дымчатой рукой. «Есть мнение, что все явления Зоны случайны, не связаны между собой и необъяснимы. Но что, если это не так? Что, если ключ к разгадке тайны посещения просто слишком сложен, чтобы человек мог его постичь? Что, если нужно вывернуть Зону наизнанку, дойти до самого её ядра, чтобы, наконец, понять?» — проговорил Юра Дудь, выделяя каждое слово. Слава тряхнул башкой, которая зачем-то обладала такой хорошей памятью: «пошёл нахуй Юрий Дудь», — и пошёл сам. До самого её ядра. Мирон вздрогнул, когда сгусток тумана помахал ему из окна, а затем скрылся в глубине чужой давно пустующей квартиры. Одинокая лампочка в окне гостиной три раза мигнула жёлтым светом. Чё, нахуй, установил контакт с внеземной культурой? Ты куда побежал, эй? Слава удержал его силой, заставляя замедлиться, потому что опасность Студня, а также чего угодно никуда не делась. Укладывать кости в свечение, которое сейчас отчётливо виднелось под каруселью старой детской площадки совсем не хотелось. Слава подумал: «такую жизнеутверждающую картинку вполне можно наблюдать и в Чернобыле. Намного интереснее посетить выставку надгробий, которые никто не ставил, а они всё равно есть. Правда, говорят, вход слишком дорогой». Он хотел бы сказать обо всём этом Мирону, но они достаточно хорошо отрепетировали молчание, поэтому теперь чувствовалось только сопротивление густого воздуха и резонирующий где-то в рёбрах звон. В тишине это было вдвойне невыносимо, и потому любой новичок в Зоне начинал резко рассказывать о своём бате, который помер лет пятнадцать назад, о ценах на помидоры или хабар, о том, что едят хомяки… Слава вот был профессионал, он ограничивался только тем, что обо всём этом думал. Интересно, о чём думал Мирон? Лицо у него было сосредоточенное, глаза какие-то водянистые, из складок на лбу и носа тёк пот. Может быть, сейчас он жалел, что условная Нобелевка так вскружила ему голову, может, обдумывал всё-таки то, что сказал ему Слава на курилке (то есть в парке). Может, он листал лица мёртвых друзей, как в Тиндере, обещая, что Золотой Шар обязательно сделает свайп вправо. Только, пожалуйста, пусть в этот раз это будут люди. Интересно, почему они не додумались дать своим пациентам пройти Капчу? Вот забава была бы. Вот этим не поделиться было очень тяжело. Слава смеялся себе в скафандр и ловил изумлённые взгляды Мирона. Наверное, он всё-таки думал, что смех — это ещё ничего. Им только что помахал туманный человечек, реально ли было вообще остаться в своём уме? Они всё шли, воздух тяжелел, хоть маленький гравиметр всё также не прыгал цифрами выше нормы. Стоило бы сделать привал, но здесь было негде, а развернувшись, можно было увидеть всё ту же серебрящуюся карусель. Потом перед глазами стало плыть, и Слава её уже не видел. Руки Мирона посадили его на землю, стало черным-черно, стало громко и не ясно, где кончаются его руки и ноги. Они правда были такими большими? — Это потому что ты такой высокий, — прошептал Мирон. Они сидели на клочке асфальта, который всё ещё напоминал тот, по которому в городах ездят человеческие машины, — дыши. — Заткнись. — У тебя кровь, — Слава облизнул губы, они были железные. Текло из носа, конечно же, без единой на то причины. Зона редко снисходила до объяснения своих поступков. Нужно было идти, в Чумном Квартале каждая секунда отдыха сулила стать вечной. Слава встал на ноги, чувствуя, как потихоньку крошится череп. Он протянул Мирону руку и молча указал пальцем на туманную кромку. Там, на кухне, он говорил, что она будет означать, что им повезло. Оставалось менее десяти шагов, Слава старался не обольщаться. Ещё могло случиться что угодно, ещё нельзя было верить, что обошлось. Но, переступив кромку, они были всё ещё живы. Только кровь сохла на лице, а дрожь Мирона чувствовалась через костюм. Они посмотрели в сторону кладбища одновременно. Не кладбище это было. Ни оградок, ни лавочек, ни указателей и венков. Только ряды надгробий и молчаливая земля. Своих мертвецов Зона хоронила сама и ухаживала за ними, как умела. Некоторым даже растила новую плоть, о чём свидетельствовала разрытая земля. Славе казалось, что он видит следы от пальцев. Им не нужно было туда, им нужно было идти прямо, но Мирон не смог его остановить. Только тогда, когда Слава попытался стащить зубами перчатку, его стали хватать за руки и держать. Крепко. На ебаном нерукотворном надгробии была даже фотография — чёрно-белая и круглая. И имя было выведено красивыми наклонными буквами. «Орехов Лёша, наш хороший», — заныло, стало скрежетать ржавчиной. Жестяная банка Славиной душонки совсем разлезлась и уныло светила дырами. Шлем Мирона упёрся между лопаток. У него всё ещё был идеальный рост. Если бы Золотой Шар существовал, можно было бы сказать, что они почти на месте. Слава опомнился и попытался вспомнить, зачем он вообще сюда пошёл. Оказалось, он толком об этом не думал, потому что был уверен, что не дойдёт. Просто знал, что Мирона нельзя отпустить одного, даже если он эгоистичный, узколобый, тщеславный, отмеченный Зоной ублюдок. Несмотря на это и именно поэтому Слава был здесь. Допустимо ли было у Золотого Шара что-то желать? Это ведь было открытие, научный прорыв, шанс для человечества, большой и малой России и непосредственно для Мирона Яновича. Как там у Дудя было? «Людям здесь приходится несладко, они первые принимают ещё непонятные, неприрученные свойства Зоны. Они не боятся холода, серости, болезней и смерти. Нам трудно их понять. Мне трудно их постичь, но я знаю одно: эти люди каждый день прокладывают нам дорогу. Они знают, что их жизнь короткая, их Зона дыра, но сквозь неё сквозит будущее». Слава мог бы сказать, что нихуя здесь не сквозило. Воздух звенел и был неподвижен, его можно было резать, как сливочное масло, если бы только сливочное масло пульсировало в руках. Мирон зашевелился, сбрасывая оцепенение, вклиниваясь в эту пульсацию. Молчаливое: «пошли?» Он снова был на шаг впереди. Слава считал вдохи и выдохи, чувствуя, как улыбчивый чёрно-белый Лёха смотрит ему в спину, провожает. Может быть, он просил пожелать себя у Золотого Шара. Может быть, это была обманка, Зона наёбывала, как и всегда, и это вовсе не был Лёха. Лёхи вообще больше не было — он растворился или разложился на белки, жиры, углеводы и Ведьмин Студень. Слава стукнулся носом туда, где под шлемом у Мирона был затылок. Почти слетело с губ: «что?» А потом он просто понял. Золотой Шар был не золотой, а скорее медный. Лежал не на пьедестале и не на алой подушечке, к нему не вела лестница или ковровая дорожка. Была расстелена только та же жухлая трава, а вокруг застыли полиэтиленовые пакеты, надутые ветром, которого не было. Его совершенно точно не могло быть. Это совершенно точно был именно он. И их было двое, они дошли — оба, и никого не пришлось ни бросать, ни тащить. Мирон шагнул первый, в его белых плечах и тёмном затылке было что-то торжествующее. Он не обернулся, как будто Славы больше не было. Шёл, даже когда расстояние между ними было уже в несколько метров. Славины длиннющие и глупые ноги просто не хотели шагать. Они утопали в пыли, в них не было силы. Впереди Шар был медным пятном, а Мирон — белым. Позади Лёха был чёрным, а Студень — серебристым. Стоило выбрать жизнь. Слава вдохнул, успел заметить, как недобро шелохнулись застывшие и наливающееся белым пакеты, а потом Мирон вздрогнул и стал маленьким. Раздался звук, будто выжали бельё, будто выжали человека. Потом на полиэтилен пролились чёрные капли, стали стекать, как слёзы. Эта чернота была Мироном? Теперь по обе стороны у Славы была смерть. Он стоял в белом скафандре совсем один, не зная, что он здесь делает, зачем дожил так далеко. Потом ноги пошли. Хотелось не то собрать чёрную Миронову кровь, не то разлиться рядом с ним и соединиться — в последний раз. Какое было бы чудесное, стирающее различия блаженство. Как бережно и нежно закопала бы их Зона, имитируя настоящие, людские поминки. Имитируя, что и они когда-то были людьми. У Мирона не было даже трупа. Что значила эта чернота? Слёзы, кровь, его сгнившую душу? Почему свои собственные слёзы были горячие и обычные? Почему и кровь у Славы была красная? Почему он стоял над этим ебаным Шаром и дышал, функционировал, видел и чувствовал всё ясно? Из двоих Зона выбрала одного, и не интересовало её, что это был в высшей степени хуёвый выбор. Какая чудесная шутка, как тонко и здорово это — изворачивать твои собственные желания так, чтобы ты сам им ужаснулся. Ход в духе Джорджа Мартина, Слава был готов рукоплескать, и слёзы на стекле шлема ему не очень-то мешали. А впрочем, он стянул этот шлем, бросил за спину, впервые за всё время не рассчитывая каждое своё движение. Это тоже не хотело его умертвить. Слава стал на колени, глядя, как медленно оседает пыль. Шар приглашающе сверкал, а пакеты были снежно-белые. Мыслей не было совсем. Он, казалось, всю жизнь так много хотел, так сильно стремился, а теперь не осталось ничего, даже самой банки — только дыра. Слава взял Шар на руки, и он был тяжёлый, гладкий и горячий. Гудящий желаниями. — Брат, я так сильно тебе не подхожу, — лицо в разводах крови и слёз скривилось. Колени под шаром испачкались в чёрный. Он хотел пожелать Мирону жизнь, но вспомнил стеклянные глаза его пациентов, вспомнил, что Шар был таким же плевком Зоны, как и всё остальное. Вспомнил Джорджа Мартина. Мысли были глупые и нелепые. Слава был человек глупый и нелепый. Он обнял шар, будто младенца и согнулся в три погибели, прижавшись к нему ухом. О чём он гудел? Шумело ли в нём море? Вдруг охватила такая сильная злость за собственный трепет перед этим куском металла, который не значил ничего. Он был не лучше и не значительнее, чем чёрные брызги. Он был очередной обманкой Зоны, призванной убедить муравьёв, что во всём этом есть смысл. Никакого смысла не было. Никакого будущего не было. Никакого воскрешения не было. Была только смерть. Слава прокатился по звенящему воздуху, который всегда боялся тревожить истерическим хохотом. А потом крикнул в сердцах самое сокровенное, что носил внутри: — Хочу, чтобы Зоны никогда не было! Затем он сбросил Золотой Шар с колен и стал комкать руками землю вместе с чёрной кровью. Полиэтиленовые пакеты вокруг стали вдруг ослепительно белыми и какими-то глянцевыми, а затем стали течь каплями самой обыкновенной воды. Слава сгрёб один из них в ладонью и прижал к щекам стремительно тающий снег. Это было так обычно и так объяснимо. Это просто кончалась зима.