Сестрёнка

      Почему парни такие козлы? Почему не понимают ничего с первого, сука, раза? Почему на уме один сплошной разврат, совершенно, блядский рот, неуместный? По-че-му?       Такими вопросами задаваться и пытаться тем самым вникнуть в специфику поведения особей мужского пола не то чтобы странно, просто если углубиться дальше в данную степь — можно сломать мозг и остаться без серого вещества, кипящего в голове Мияучи каждый раз, когда на горизонте появляется до ужаса довольная, с улыбкой на пухлых губах в форме сердечка, физиономия братца, которого не то что отпинать — убить хочется самым жестоким способом.       Единственный ограничитель, правда, мешает — высокий риск получить наказание за столь тяжкое преступление, как умышленное причинение вреда здоровью, допустим, той же самой подушкой, руки к которой так и тянутся по ночам с целью придушить незадачливого родственника, чтобы неповадно было вести себя так, словно не головой полноценно думаешь, а головкой.       Как же бесит этот самодовольный кретин, считающий себя самым сексуальным мужчиной в мире. На что Мия всегда закатывает глаза и отвешивает подзатыльники, от которых Юта уворачивается (да и маленький рост порядком мешает и играет против японки, чем умело пользуется Накамото, глядя на неё, малявку, с высоты своих метра восьмидесяти, с долей превосходства), высовывает длинный во всех смыслах язык, раздразнивая до такой степени, что невозможно не сорваться с места и не пуститься следом за улепётывающим парнем с криками лишить его достоинства (опустим тот факт, что оно у него отсутствует, как и совесть), но тут же тормознуть у захлопнувшейся двери комнаты и сыпать проклятиями уже вот так: громко, чётко, но по другую сторону баррикад, откуда на все ругательства доносится звонкий смех и отчего-то ласковое, бьющее почему-то по-больному, «маленькая сестрёнка такая глупенькая», действующее хорошим катализатором: Мияучи Харука берёт себя в руки, — заканчивая представление для родителей, которым явно очень весело наблюдать за побегушками детей, которые уже давно по паспорту таковыми не являются, но это мало кого волнует: в каком бы возрасте человек ни находился, будь ему за двадцать или даже за пятьдесят, для своих родителей он всё равно останется ребёнком, — и уходит с гордо поднятой головой к себе в комнату — крепость для социофоба и мечту любого уважающего себя интроверта, ценящего личное пространство в первую очередь.       Именно в этих четырёх стенах можно спокойно предаваться мыслям и спускать пар через ломку себя.       Когда нервы на пределе, когда злость берёт верх, а чувства, кажется, вырвутся наружу вместе с раздирающим глотку криком, включается музыка в наушниках, пускающая волны адреналина по венам, дающая с лёгкостью сорваться с места и пуститься в дикий пляс: прогнуться так, чтобы хрустнул позвоночник где только можно, вытянуть ногу вперёд на максимум и сделать эти чёртовы плие, аттитюды и шажманы разного рода, которые осточертели на балете, куда уже ходить не хочется, потому что сил нет никаких, но надо: соревнования на следующей неделе, поэтому тренироваться необходимо, даже если не хочешь, быть всегда в форме и следить за фигурой, а то вдруг не влезешь в костюм, и тогда уши свернутся в трубочку от крика госпожи Чхве, помешанной на идеальности и идее фикс: угробить собственных же танцоров на обычной тренировке, прогоняя по нескольку десятков сотен одно и то же, ведь, видите ли, «носочек не под тем углом, взгляд не сияет, а руки напоминают вяленые сосиски». Ну да, носочек, а то, что вся группа чуть ли не в окно выпрыгнуть готова, лишь бы дальше от этой садистки доморощенной, женщину особо не волнует.       Главное — совершенство, ведь это же балет, искусство от слова «боль» и стремление к идеалу, быть выше, чем реальность.       Но это же не значит, что стоит прыгать выше головы — не допрыгнешь, как ни старайся, не гнись, не сиди на диетах и не отказывайся от здоровой еды в пользу безвкусной низкокалорийной гадости, при упоминании которой к горлу резко подкатывает комок, вынудивший Мияучи всё прекратить и скрыться в ванной комнате.       Кажется, этим действием пугает Юту, навострившего лыжи как раз оттуда в направлении своей комнаты, но девушку это сейчас мало волнует: её выворачивает наизнанку, роняя на коленки перед фаянсовым другом, причём долго и мерзко больно в желудке. Рвать уже нечем, только если одной желчью. Да и во рту горько-кисло, надо бы прополоскать хотя бы водой, чтобы перебить мерзотность, что и делает, кое-как набирая трясущимися руками в стакан воду из-под крана, ощущая при этом мелкую дрожь и мурашки вдоль позвоночника, а ещё чувство пустоты. Не только в желудке, в котором нормальной еды нет уже… много, она не помнит даже, когда полноценно питалась в последний раз. Полгода назад? Месяц? Год? Нет, больше, кажется, с того момента, как родители отдали ничего не понимающую девочку на балет, лишив права выбора. Можно подумать, пятилетний ребёнок что-то против скажет! Но тогда так запущенно не было. Тогда при мысли о еде не тянуло проблеваться, тогда ещё всё было лишено горечи и имело какой-то иной смысл, в которой особо не вдумывался и просто плыл по течению, а не оглядывался назад, как сейчас, в прошлое, в которое не вернёшься.       В детстве всё было и проще, и одновременно сложнее. И деньги из листвы, и собственный замок, пусть из песка, зато свой собственный, в котором ты принцесса и себе на уме. Ни забот, ни проблем: носишься по двору вместе с братом наперегонки, не думаешь о тяжестях бытия, ведь на это есть взрослые, да и невзгод никаких нет. Лишь с возрастом понимаешь, как же круто быть ребёнком и как хочешь порой вернуться в то время, пролетевшее так быстро; не успел оглянуться, как взрослая жизнь махнула рукой, загребла в свои объятия, и вот ты уже на факультете культуры и музыки, второй курс, не за горами третий, под боком балетная студия, ставшая ещё одним ярлыком к проблемам и дополнительным камнем на будущем надгробии, и выросший красавец-братец, действующий на нервы своими безумными выходками, кажется, решив вывести всегда спокойную, сосредоточенную сводную сестру из себя.       Чего стоят одни розыгрыши: тупые, первоапрельские будто бы (сентябрь на дворе, алло!). Например, подложить неизвестно откуда взявшуюся лягушку в рюкзак, обнаружившуюся всегда прямо во время пар, что служит ещё одним всплеском ультразвуковой волны всех близко сидящих одногруппниц и самой Мияучи, испытывающей страх к земноводным, даже если они безобидные и ничего не сделают, чем умело пользуется Накамото, и Харука всё равно ведётся, визжа как в последний раз.       Или зная, что у сестрёнки намечается важный семинар, к которому надо быть обязательно подготовленной, и та делает это даже ночью, зубря конспекты как не в себя, Юта не постесняется пошалить во всех смыслах, оправдывая свою кликуху «извращенца», данную Тэёном (и как это розововолосое солнышко только с ним дружит, задаётся этим вопросом она постоянно) не просто так. Едва родители на первом этаже уснут и дом погрузится во мрак, этот гад врубает порно на сильную громкость и начинает, как последняя блядь, стонать так театрально, хоть сейчас иди в актёры взрослого кино, и так, что Мияучи, которая всё слышит из-за расположения комнат прямо через тонкую «картонную» стенку, разделяющую помещения, бесится, скрипя зубами от раздражения, сжимает кулаки и наконец обрушивает их на близлежащую поверхность. И плевать, что костяшки содраны, плевать, что больно до слёз в уголках глаз и кома вязкого в горле, главное — всё затихает, но ненадолго. Всё повторяется вновь и вновь вплоть до пяти утра, но прошаренная уже за несколько лет учёбы Мия не реагирует, благодаря того хорошего человека за изобретение такой нужной вещи, как наушники, которые даже можно использовать в качестве оружия. О да, проводками можно нехило так перетянуть сонную артерию, но куда там: мама явно будет горевать, ведь пасынка любит так сильно, отчего порой кажется, даже больше, чем родную дочь, а господина Накамото (нет, папу, запомни уже!) хватит удар, если что-то с Ютой случится. Да и мир пожалеет, не увидев картин будущего художника, чьи работы довольно неплохие. Нет, не так: они идеальны, это видно даже ненамётанным на изобразительное искусство глазам. Особенно портреты: как живые, прописанные до того тонко, что дрожь берёт, кроет неописуемым восторгом и желанием любоваться на изящные чёткие линии до скончания века.       Мия никогда не признается даже под дулом пистолета, что восхищается полотнами Юты, как ненормальная восхищается, как фанатка, кем быть не хочет, потому что гордая и независимая. И что хуже всего — завидует. Только вот чему, сама не понимает: таланту, доводящему до немого восхищения, в то время как сама, как бы ни старалась, получает лишь одни замечания и все шансы остаться всю жизнь на вторых ролях и никогда не получить статус «примы», о котором мечтают все юные балерины, выбравшие этот непростое мастерство, выжигающее шрамы везде, где только можно: на тонких, как прутья ивы, руках, на выпирающих рёбрах и тазовых костях, на которых можно как на ксилофоне играть, на коленках, на которые всегда падаешь, сделав неловкое движение, и на пальцах ног, превратившихся в мясо из-за ношения пуант; тому, что Юте куда проще: ему не надо переживать, что что-то пойдёт не так, не надо морить себя голодом и гнуться как не в себя, ломая тело до идеальности, к которой все так стремятся. Это не он хочет всё бросить. Мия знает, слышала, как он гордится тем, что делает, как любит дарить улыбки, рисуя лица в профиль и в анфас, в цвете и в чёрно-белых вариациях, с какой теплотой отзывается о своих работах, словно о родных детях, а ей… Обидно, что ли, горько на душе.       Завидно просто, блядь, дуре, что та не может всё сделать идеально, что постоянно срывается и…       Думает о Юте больше, чем положено сестре думать о брате. Чем то вообще прописано в правилах приличия. Он бесит. Как же бесит! До подкашивающихся ног раздражает своей мягкой улыбкой, лучистым карим глубоким взглядом, в котором утонуть можно с лёгкостью. А она и так тонет, погрязнув в звуке чарующего голоса, произносящего её имя по-особенному: с нотками озорства, сочетая их с чем-то тёплым, как посиделки у камина зимними вечерами под шерстяным пледом, с любовью, но не той, которую в глубине души хочется испытать, нет.       Сестра. Всего лишь сестра, пусть даже сводная, не родная, но всё равно сестра. А он брат, у которого каждый раз новая пассия, которую не стыдно показать родителям: одна лучше другой, как на подбор, все фигуристые, подтянутые, с тонкими талиями и пухлыми губами, которые целовать не стыдно, с густыми волосами до ягодиц и идеальной кожей без изъянов. Можно продолжать бесконечно перечислять, но ясно одно: Мия проигрывает по всем фронтам. Не потому что так считает, опираясь по-идиотски на мнение окружающих. Потому что не слепая, в зеркало смотрит и ничего хорошего там никогда не видит.       Да и сейчас почему-то не может себя не рассмотреть, зная прекрасно, что выглядит не лучшим образом: кожа бледная, даже слишком, глаза красные из-за слёз, ресницы мокрые по той же причине; а ещё и без того короткие волосы ломкие, секущиеся на концах, безжизненные, иногда остаются клочьями на расчёске, и не помогает ни одно восстанавливающее средство; ногтевая пластина очень тонкая, а зубная эмаль, кажется, крошится, губы шелушатся. Это ненормально — так выглядеть в свои неполные двадцать два, разваливаться и мало походить на здорового человека. И это сама себя довела, молодец, самое время заняться бичеванием. Но можно хотя быть похвалить: в костюм влезает идеально, значит, срывать голосовые связки госпожа Чхве не станет, что уже плюс, учитывая завихрени в голове наставницы насчёт пунктиков с параметрами. А то, что стрелка весов давно на отметке сорок пять килограмм при её метре шестьдесят три, а самая маленькая футболка из гардероба трёхлетней давности висит как на вешалке…       Никого, в принципе, это особо не волнует, раз родители не замечают ничего, словно так и должно быть; словно выплёвывать еду нормально, словно каждая мысль о поглощении пищи должна приносить дискомфорт и дикое желание очистить желудок, хотя есть хочется, но ты не можешь.       И именно поэтому надо лупануть по кафельной плитке от бессилия, да? Мы же по-другому гнев вымещать не умеем.       Это болезнь. Это ненормально. Всё вокруг ненормально, Мияучи Харука сама не в порядке, но разве язык повернётся об этом сказать? Нет: как всегда засунет его в задницу (уже можно шутить про римминг) и продолжит изводить себя, пока вся эта поебота не кончится. После соревнования выдохнет, когда тренировки отменят вплоть до марта, а тогда начнутся показательные выступления и экзамены по балетному мастерству и всё по кругу. А сейчас спокойно возвращается к себе, игнорируя взгляд Юты, боясь увидеть там ненавистное сочувствие и что-то другое, чему никак не может дать название, но всё тщетно: взгляд Накамото густой, тяжёлый, заставляющий застыть на месте. Это взгляд альфы, хищника, который в шаге от праведного гнева, но пока держится на честном слове. Атмосфера плотная, воздух раскалён до предела — вот-вот вспыхнет даже из-за крошечной искорки, это не нравится. Напрягает, со всех сторон смыкается вакуумом, душит костлявыми пальцами, впиваясь в горло и в грудную клетку, под рёбра, где лёгкие, оплетая терновником, чьи шипы режут больно, рассекая плоть одним отточенным движением. Кажется, именно так чувствуют себя мыши, загоняемые в угол кошками: знают, что это неизбежно — находиться на волосок от гибели и тонуть в последних глотках воздуха прежде чем съедят заживо. Кошмарное ощущение, от него хочется спрятаться, скрыться, обнять себя обеими руками и сжаться в маленький комочек. И Мия пытается, поднеся руки к плечам, но терпит поражение. Юта быстрее, сокрушительнее, губительнее: мягко, почти любовно обхватывает тонкими пальцами локти, обжигая кожу теплом, скользит выше, вызывая мурашками и вынуждая плавиться от желанных прикосновений, тонуть в этой убийственной тактильности; Мияучи не дышит, попросту не может; а зачем, когда кислорода лишили, ударив под дых невиданной доселе нежностью.       Сука, остановись же!       Хочется кричать, срывать глотку, но в то же время продлить это ощущение подольше; пусть касается медленнее, а не останавливается только на плечах, где пальцы Юты смотрятся идеально, как будто на своём месте, но это же не так! Не должно быть! Но сопротивляться не получается. Горит, но стойко терпит, не реагируя внешне никак, зато внутри танцуют ведьмы у костра, шумят бесы и поют тараканы.       Но всё прекращается резко, едва успев начаться. Пальцы Накамото, оказывается, грубые, шероховатые, давят и сжимают сильно, до слабого вскрика, кажущегося в тишине слишком громким, и от того пугающим, что японка вздрагивает на месте. Глаза отводит в сторону, избегая пропасть опять, коря себя за слабость и чувства, которые так и не научилась держать в узде.       Хреновая из тебя актриса, Мяучи Харука, отвратительная просто, раз даже вжиться в роль обычной девушки, у которой всё в порядке, не можешь. Да что толку, если она не в порядке? И это видит кто-то ещё, кроме рациональной части, возмущённой поведением хозяйки своего тела, которая с головой дружить не умеет.       Юта всё видит, чувствует подсознательно, зрительно подмечая каждую деталь, касаемую глупенькой сестрёнки. Как та себя гробит этим чёртовым искусством, которое убивает, а не делает сильнее, как глупо считают родители, которым пришло в голову отдать ребёнка на балет, чтобы что — развить потенциал, похвастаться перед друзьями, мол, «смотрите, наша дочурка делает фуэте и ранверсэ как не в себя, идеально, в довесок у неё скоро откажет позвоночник, болят ноги и выпадают волосы, но эту деталь можно опустить, ведь они не вписываются в облик будущей примы». Так что ли?! Это бесит. Бесит-бесит-бесит! Человеку ещё жить и жить, познавать мир и открывать что-то новое, а она выглядит так, словно одной ногой уже на том свете. Чуть покатые плечи напряжены, тонкую кожу, напоминающую своим цветом пергамент, прорвут кости, кажется, в любой момент — выпирают, чувствуются подушечками пальцев; а сама девушка жмётся на месте, опустив голову, но всё равно видны сухие губы и впалые щёки, которые, не сдержавшись, обхватывает ладонями, вынуждая поднять голову и посмотреть прямо на него. Смотреть на такое больно, даже страшно, в когда-то сияющих глазах нет задорного блеска, никаких эмоций, только пустота, и это пугает даже больше страшных проклятий. Пусть лучше бесится, кричит, бьёт за то, что позволяет себе больше, чем следует, а не стоит истуканом, никак не реагируя на близость, даже сейчас кажущуюся приятной. Идиот ты, Накамото, такой идиот…       Придурок, не умеющий себя контролировать в присутствии малявки, иди на хер со своей тактильностью.       Да пошло оно.       — Дурочка, — шепчет, склоняясь и с тихим вздохом прижимаясь губами к прохладному лбу Мии, ощутив, как та резко вздрагивает, вскидывая и без того огромные глаза на него, не понимающего в полной мере, как прямо сейчас осыпает короткими поцелуями каждый миллиметр кожи, с осторожностью обходя приоткрытые губы. — Такая маленькая, глупенькая девочка, что же ты творишь. Зачем, Ми, просто, зачем? Зачем ты себя губишь, ломаешь себя ради неизвестно чего… — очень даже известно, к несчастью. — Сильно больно? — осторожно перемещает руку ниже, минуя остроту рёбер, находя тыльную сторону ладони и проведя по ней пальцами, собирая кровяную росу, получая на это слабый кивок и поджатые губы. — Горе моё. Обработать надо.       И опять же — покорность эта грёбаная; идущая рядом девушка не подаёт никаких признаков нахождения в полном сознании, витая в своих мыслях далеко, однако руку, которую отпускать не думает, не убирает, позволяя направлять, скользить по тонкой коже до мурашек, видных невооружённым глазом. Обращать на это внимание в такой момент неуместно, но всё же немного льстит такая реакция на прикосновения. Юта — тактильный до ужаса, не может без касаний, даже мимолётных, объятий. Порой это ставит в неловкие ситуации; некоторые даже считают, что он встречается со своим лучшим другом, у которого, между прочим, девушка есть. Тэён классный, конечно, милый, обладатель колоссального терпения, раз до сих пор дружит с ним, не собирается пока послать на «весёлые буквы» и спокойно терпит нытьё, причина которого спокойно сейчас рядом находится и, возможно, не догадывается об этом.       Это пугает до сих пор, но не так, как раньше, когда мысли о сводной сестре причиняли боль, рвали в клочья душу и выворачивали наизнанку нервы; тогда и рисунки были другими — мрачными, лишёнными цветов; выполненные простым карандашом, они приводили в шок и ужас одновременно, ведь на них была причина этого состояния — Мияучи Харука, девушка, ворвавшаяся в его жизнь ураганом восемнадцать лет назад. Тяжело осознавать, что рядом будет кто-то ещё: другой, не родной, мамой нужно будет звать другую женщину, у которой даже ребёнок есть помладше. Но опасения напрасны: стерпится — слюбится, как говорится, и он привык как-то, даже полюбил маленький комочек безобразия, вечно сующий свой любопытный нос куда не надо, привязавшись, как к родной сестрёнке, которую когда-то хотел, а получил сразу пятилетнюю девчушку с двумя хвостами на голове да ещё и на три года младше себя. Это потом всё скатилось в ебеня, выйдя из-под контроля, не вспомнишь уже, когда первые совсем не братские чувства проклёвываться начали, да и думать о таком не хочется.       Сейчас эти рисунки валяются в папке, куда лишний раз не заглядывает, ни к чему это. Важно то, что сейчас Мия рядом. Ей даже чуть лучше: с интересом разглядывает разбросанные по поверхностям комнаты скетчбуки, некоторые из них сверкают белизною девственно чистых страниц, не обходит стороной не застеленную клетчатым покрывалом кровать (потому что лень никто не отменял), включенный ноутбук с открытым браузером, на котором не так давно было просмотрено порно ради рофла, который оценён по достоинству не оказался. И, кажется, Харука тоже вспоминает этот неловкий и крайне тупой момент: губы закусаны, а щёки алеют своим росчерком на фоне остальной кожи. Забавно, несмотря на напряжённость. Это не мешает тихо хихикать и искать аптечку, обнаружившуюся почему-то в недрах письменного стола.       — Ну и бардак у тебя, жуть, — резко подаёт голос, кажущийся хриплым, от неожиданности которого Накамото чуть не роняет оранжевую укладку, но вовремя берёт себя в руки. — Сразу видно холостяцкую берлогу без намёка на гостеприимство. Как так можно вообще?       — Мне нормально, вполне удобно, да и гостей я как-то не планировал звать, если честно, — обезоруживающе улыбается Накамото, поправив упавшую на лоб чёрную длинную чёлку, стреляя глазами в проследившую этот жест взглядом младшую, щёки которой, кажется, ещё ярче сделались. Интересно, но это потом. — Приземляй жопу давай, чего стоишь, сейчас будем лечиться, и возражения не принимаются, — на это фыркают, цокнув языком, намекая, куда бы ему с таким дружелюбием пойти, но послушно устраиваются на самом краешке кровати, будто боясь занять больше, чем того требуют правила.       А какие правила? Правил здесь нет. Лишь тихая, спокойная обстановка, которую возникшая тишина не портит, а размеренное дыхание успокаивает, разглаживая царившую до этого напряжённую атмосферу. Комфортно довольно, не лакшери, конечно, только кожа щиплет из-за перекиси, которую Юта не жалеет, поливая щедро и промокая место ватным диском, чтобы убрать кровавую пену, а затем, не забыв про заживляющую мазь, обмотать ладонь бинтом.       Смотреть на такого Юту одно удовольствие: сосредоточенный, не отпускающий пошлые шутки, с прикусанной нижней губой и нахмуренными бровями, он с улыбкой на губах вызывает что-то странное. Какой-то трепет, волну всепоглощающей нежности и желания коснуться так, как того хочется самой, а не как там прописано в каком-то моральном кодексе. Неправильно, да, но… Так хочется, что невыносимо.       Волна злости на саму себя велика: выедает, сжигает мосты, и Мия, сама того не замечая, кусает губу слишком сильно, о чём говорит рассерженное бормотание Накамото на тему одних неаккуратных глупых девочек, по которым плачет ремень. Как же хочется запустить чем-то тяжёлым опять, вернуться на тот момент несколькими часами ранее, когда этой ситуации даже в мыслях не возникало, но вместо этого сжимает от нервозности кулаки, тут же морщась от боли в забинтованной конечности и получая полный осуждения взгляд. Ответить бы тем же надо, да только как-то не имеет смысла: смирение на тропе войны, оно здесь, оно живое, ещё не покинуло разум, сопротивляющийся сердцу, которому, как известно, не прикажешь, хоть убейся.       А когда подушечки пальцев Юты касаются её губы, хочется не то что убиться — покинуть Землю и отправиться на Венеру, где кислотные дожди, которые точно всю дурь выбьют, потому что сейчас из колеи выбивает творивший чёрт те что этот бесстыдник, от действий которого разгораются целые пожары внутри, заставляющие пылать щёки, руки — дрожать, а сердце — пуститься в сумасшедший пляс, как бы там не орал разум о том, что это неправильно. Да, сама себе противоречит и уж точно соврёт, если скажет, что не нравится.       Это нравится. Так сильно, что сжимает ткань пледа пальцами здоровой руки, не в силах удержаться, зная, что ещё секунда и от выдержки останется хрен да маленько. Пытка. Просто пытка. Сладкая мука, раздразнивающая комок нервов внизу живота, заставляя плавиться и задержать дыхание на миг и выдохнуть, когда пальцы заменила жгучая перекись на ватном диске, от которой скулить хочется. Мало. А ещё щиплет, что издевательство полное. Строит из себя джентльмена, кем явно не является, да только ради чего? Рядом родителей нет, зачем весь этот фарс тогда. Или он тоже боится сделать что-то не так?..       Внезапная догадка поражает. Вот кому «Оскар» надо дать! Притворщик.       И ему явно весело, раз лыбится своей невозможной улыбкой, видя смену эмоций на её лице, ничего хорошего не предвещающую. Растерянность сменяется желанием убить, врезать, наорать — да что угодно, пусть только не будет стеклянной статуей, на которую даже подышать страшно, в любой момент развалится потому что.       — Какой же ты пиздун, а, Накамото, я не могу просто! — вскрикивает, отодвигаясь на некоторое расстояние, чтобы что-нибудь не сотворить, о чём, возможно, пожалеет. Улыбка вымораживает просто, будто ничего не происходит! — Ты знал, всё это время был в курсе! А я-то дура думала…       — Ты думай, что говоришь-то, малявка, — весь весёлый настрой мигом улетучивается, уступая место недовольству, и весьма оправданному. — Я тебе экстрасенс, что ли, мысли читать не нанимался, да и понял я всё буквально сейчас. Такой вот я тугодум, извини.       Мияучи прищуривается, и Юта не может сдержать нервного выдоха: какая же красивая, похожа на лисицу, в чьих намерениях ни капли светлого. Глаза сияют, в них играют демонята и пламя горит, а улыбка — хитрая, такая безумная, как и кончик розового язычка, которым медленно, дразняще ведёт по нижней губе, продолжая удерживать взгляд своими омутами, которыми топить корабли можно, решив, видимо, испытать выдержку на прочность. Да только просчиталась крупно: от неё давно щепки да пылинки остались, а её действия — последняя капля в переполненной чаше терпения.       Граница стирается, а мир замирает, когда с тихим стоном губы сводной сестры касаются его губ, прижимаясь в требовательно диком поцелуе, сорвавшем крышу мгновенно, едва расстояние стёрлось, а правила и запреты перестали играть роль. Зачем это, когда можно позволять себе то, что всегда хотелось? Зачем, если губы до того желанны и целовать их одно сплошное удовольствие до поплывшего разума?       Для чего всё это, если языки танцуют танго, сплетаясь друг с другом в бешеном ритме, пробуя, врываясь в чужой рот и вылизывая, а пальцы сжимают волосы у основания, стараясь притянуть ближе, чем оно есть, слиться, стать единым целым, чтобы кожа к коже.       Чтобы пламя разгоралось дальше, сносило всё на своём пути, дыхание стало одно на двоих.       Чтобы смотреть неотрывно долго до ниточки импульса перед потемневшими от желаниями глазами, потому что так хочется, так того требует сердце, победившее притихший разум.       Чтобы друг от друга не отрываться, подмять под себя хрупкое женское тело, повалив на простынь, выбивая выдох прямо в приоткрытые губы, к которым прижимается сразу же, не успев насытиться полностью. Юте мало. Всегда будет мало выгибающейся от ласк Мии, такой податливой, горячей, словно пластилин, из которой можно вылепить всё, что угодно, так и льнувшей к его рукам, требующей, чтобы грубее, больше, быстрее. Чтобы перед глазами звёздочки, когда палец всё же проникнет внутрь, собрав естественную смазку и коснувшись чувствительного комка нервов, когда по-настоящему сладкий для ушей стон сорвётся с губ этой удивительной девочки, для одной которой мир резко схлопнулся, заставляя выгибаться податливо в умелых руках молодого человека, в чьих глазах, помимо похоти и желания обладать, можно увидеть ещё что-то светлое, по-настоящему ценное, родное, нужное, от которого ноги подгибаются, а волна удовольствия накрывает с головой, вырвав из горла тихий вскрик с именем брата на устах.       Перед глазами пустота, дыхание сбито, как после двенадцатичасовой тренировки, а в голове совсем мыслей нет: разбежались по углам, как крысы с тонущего корабля. Плевать как-то, это слишком нежно, интимно и жутко смущающе. Словно не она выгибалась, не молила, не выстанывала, прося быть быстрее и не медлить. И кто тут ещё извращенец…       — Молчи, — просит, умоляет буквально, видя вопрос в глазах напротив и явное желание что-то сказать. Потом, всё потом, а сейчас тянется с поцелуями, как будто Накамото против.       У них ещё будет время поговорить по душам, узнать друг о друге чуточку больше, чем оно есть. Юта твёрдо уверен, что поможет своей девочке преодолеть трудности, с которыми она сталкивалась всё это время, будучи одной. Но он рядом, с немой заботой в каждом действии, взгляде, в моменты срывов и отчаяния рядом, в моменты радости и горести поддержит, и, главное, вылечит. Не сразу, но вылечит, пусть даже отчасти сам. Но это не важно.       Каждому человеку нужен человек, верно? И, кажется, Мияучи Харука нашла своего, пусть даже пока не в курсе, греясь в тёплых объятиях родного во всех смыслах человека.       Справятся. Пока вера внутри живёт, пока есть силы следовать намеченным координатам, всё должно получиться.