можно, Мэл?

А ведь за тебя, Мэл, даже и подраться нестрашно. Кто-нибудь скажет что-то едкое, усмехнется над идиотской скверной шуточкой — и внутри такой ураган, такая ярость, что хочется разбиться. Или что-нибудь разбить. Даже ходить нестрашно с набитой мордой, отмахиваясь перед отцом, друзьями — да перед всеми, какая им, впрочем, разница. Какое им вообще до меня дело? Нестрашно это — ссадины, кровоподтеки, ушибы, испорченная party, рваная дорогущая одежда. Страшно, когда тебя на этой party нет. Страшно, когда ты сам защитить себя не можешь — а, даже если можешь, смотреть на тебя грустно, потому что напоминаешь маленького, потерявшегося щеночка, о котором каждый в детстве мечтал. Глазами напоминаешь — большими такими и несчастными. И хочется только одного — подобрать, отогреть, потрепать по лохматой макушке. Весь мир бросить у твоих лап ног — может, хоть что-то из этого согреет твое сердце и заставит улыбнуться. За тебя, Мэл, и поспорить нетрудно. Поссориться со всеми, отвоевывая, защищая ум и честь, даже с родителями — даже отказаться от Америки и Европы совсем-совсем нетрудно. Ты только слово, хоть словечечко скажи — и я все тут же брошу. Мне для тебя нетрудно. Трудно только наблюдать, когда ты на Поли смотришь этими своими большими, несчастными глазами. Прямо как щенок; тот маленький, потерявшийся… ждущий хозяина. Преданная дворняга, отказывающаяся есть даже сложенный перед нею целый шведский стол. Но это все неважно. Потому что гораздо приятней и важнее, Мэл, когда ты улыбаешься и смеешься с глупых шуток; когда танцуешь, вроде бы со всеми, а вроде совсем один, оторванный от нас; когда играешь — так увлеченно и виртуозно, что даже завидно. Ну, не мне, конечно. Всем другим, особенно за кулисами. И когда вдруг особенно внимательно слушаешь, впитывая каждое слово, когда взгляд устремлен на меня, а не вслед чужим каблукам. Вот это особенно приятно. Мне хотелось бы, чтобы ты смотрел на меня так почаще. Мне ведь, Мэл, совсем несложно. Даже за Поли сбегать, если только ты после этого счастлив будешь. Если улыбаться и светиться так и не перестанешь. Я не выдержу, если вдруг погаснешь. Мне не будет видно выхода. Меня изнутри сожрет эта тоска, разбивая сердце на части — потому что ты, Мэл, в этом мире единственное солнце, что светит совсем рядышком; будто бы только мне, для меня. А без солнца, как ты знаешь, слишком холодно и больно. И долго не проживешь; как ни пытайся. И мне, Мэл, этого достаточно. Мне для тебя ничего не жалко. Ты только скажи — и я на луну слетаю; только рукой помани — и я из дома сбегу, прямиком через окно, по чужим балконам, по лестницам пожарным, хоть на край света; только попроси — и я все найду, куплю, украду, отвоюю, от самого сердца оторву, и тебе задаром отдам, что угодно; дай знать — и я решу тебе любую проблему, разберусь с неразбираемым, весь закон подстрою под тебя, под нас; обмолвись мимолетно — и я руки сложу, всем богам в жесте молитвы, даже пускай не верю — поверю, лишь бы тебе, Мэл, во всем угодить. Лишь бы ты остался доволен.       От солнца же не просишь большего? Это даже забавно, да? Немножко глупо и самонадеянно; да и звучит чересчур нелепо и сентиментально. Но ради тебя и впрямь хочется перевернуть полмира, если не весь; ради тебя хочется побыть нелепым и сентиментальным. И даже если в конце концов из-за этого мне же придется сгинуть, пусть. Самопожертвование всегда и всюду ценят, даже Комсомол, а мне почему-то стыдно. Самую малость и невнятно отчего. Но я готов. На все ради тебя готов. А можно, Мэл, тебя коснуться? Перебрать пальцами — так неловко, будто не я у тебя, а ты у меня — самый первый? Заглянуть в глаза ясные — не украдкой, как обычно, а прямо, честно, и совсем близко? Можно тебя однажды украсть? Можно забрать с собой? Можно тебя научить? Жизни, развлечениям, забавам, смелости, любви. Можно рукою провести по мягким, давно манящим волосам; по коже нежной и мягкой — я запомнил это давно; можно скользнуть ею под одежду? А примкнуть к губам твоим — попробовать на вкус? Можно — вопреки законам, вопреки всем правилам, даже природы, на свой страх и риск, под гнетом каторги да расправы, — можно тебе признаться? Выйти за грань? Понадеяться украдкой? Можно, Мэл, тебя любить — позволишь? Или это слишком даже для стиляги?