Самая Длинная ночь в Наружности

Ральф привычно проснулся за тридцать минут до будильника. Укушенная губа припухла и болела, когда он касался её языком. И наверняка, подойдя к зеркалу, он обнаружит следы зубов, которые при всём желании не выдашь за порезы при бритье. Тяпнул его Стервятник от души зло, отчаянно. Ральф потянул руку к себе и тихонечко застонал, плечо затекло и онемело, а сустав буквально заскрежетал, пока он растирал руку, разгоняя застоявшуюся кровь. Стервятник спал, воткнувшись носом ему в подмышку, свернувшись в худого неоперённого птенца, выпавшего по недогляду из гнезда и угодившего в лапы чёрного волка. Но, если хорошенько вспомнить прошедшую ночь, то это большой и страшный волк сам попался в крючковатые когти облезлого падальщика. Все эти мокрые, неловкие поцелуи, эта возня под одеялом потными трясущимися руками, эти глупые извинения, выплаканные ему в губы, это барахтанье в так и неснятом белье. А Ральф так и лёг в футболке и трико, потому что никаких постельных утех с бывшими воспитанниками в его планы не входило. Никаких горячечных рук, обхватывающих его член повзрослевшими широким ладонями, никаких выстанываемых признаний в любви длиною в пять лет, никаких кусачих поцелуев и объятий костлявых угловатых тел. Он же знал, для чего Стервятник пришёл сюда. Понял, когда открыл скрипучую калитку и взглянул в такие нарочито спокойные глаза и чистое без косметики лицо. Изнанка. Забытое, затёртое должностными обязанностями слово вылезло из подсознания, хватая его мысли маленькими паучьими лапками. Вот для чего здесь Большая Птица, для перехода. Вот почему он просился сюда и, конечно, приберёг и уже стопроцентно принял кое-что из своих уникальных составов. Он бы мог отказать, отправить Стервятника обратно прямо от дуба, по которому тот водил пальцами, разбирая надпись — завещание, которую наизусть знали все домовцы, даже Акула. Но Ральф решил рискнуть, по-своему это был шанс разгадать загадку последних двух выпусков. То, ради чего произошла кровавая резня Черепа и Мавра. Стервятник попытается проделать фокус Седого. Про это как бы забыли, списали в категорию странных случаев, которым при желании можно найти разумное объяснение, просто искать некогда. Но объяснения не было, а был бывший воспитанник, сбежавший из Дома перед выпуском и вернувшийся, спустя несколько лет, и исчезнувший уже здесь. Старая коляска в облезлых наклейках, выгоревший рюкзачок и пара бисерных фенечек на сиденье, — вот и весь небольшой остаток от красноглазого шамана Дома. А Ральф не постеснялся, спросил Сфинкса: — Что случилось с Седым? — Седым? — Сфинкс смотрел на него растерянно, не играя, копаясь в памяти. — Он же ушел до выпуска. — А потом вернулся и пропал. Разве ты не помнишь? Секундное узнавание, как вспышка спрятанного кадра, мелькнуло в зелёных глазах, но Сфинкс не позволил себе вспомнить, отсекая почему-то неудобное и для него воспоминание. — Вы что-то путаете, Седой уехал до выпуска. За годы работы он много чего узнал про Изнанку, несколько раз проваливался и сам, только эти знания о потаённой стороне Дома ускользали, как бы он ни старался их воспроизвести и вытащить на свет. Но кое-что он всё же помнил хорошо; белёсые доски мостков у пустынного пляжа, блестящие автомобили, словно выплывшие с киноэкранов про старый Голливуд, летящие по пустым улицам, стрёкот кузнечиков в бескрайних пожелтевших полях, странный, наклеенный на стену живой силуэт в переулке, воняющем сгнившими фруктами. А ещё помнил, что Дом всегда вибрировал, гудел на низкой угрожающей ноте накануне таких провалов или прыжков. По косвенным признакам Ральф понял, что провалиться можно полностью, а можно только сознанием и то, что один может перескочить, а стоящий рядом остаться. На это и был его расчёт: если он заметит признаки того, что Стервятник отъезжает, он его удержит. Стервятник пошёл к Дому, прихрамывая, невесомо чёркая по снегу старой казённой тростью. Ральф маячил сзади, он не собирался оставлять Рекса одного. Даже если тот полезет на крышу считать опустевшие гнёзда ласточек и орать стишки далёким звёздам, или решит посмотреть подвальный закуток, где прятался Соломон, Ральф намеревался быть рядом. Но как только они вошли в Дом, Ральф тут же понял, что волновался зря. Ничего у Стервятника не получится, Дом его не ждал и не ждёт, что бы Стервятник не залил в себя, какую бы волшебную отраву не отправил гулять по испорченным венам. Оставалось только пережить ночь, и Ральф не удержался от нравоучений, потому что слово было его единственным оружием и союзником. Но Стервятник предложил ему другой способ, путь, наркотик, пронесённый не в кармане старого пальто, а запрятанный за тонкими рёбрами грудной клетки. Любовь, откровенные ласки, как морфий для души. И это было лекарство не хуже многих.       — Я хочу остаться ещё, — пока Ральф принимал душ, Стервятник проснулся и теперь сидел на краю дивана, пальцами расчёсывая спутанные волосы.       — Нет. Ты и так нарушил все наши договорённости.       — Не очень-то ты возражал, — Стервятник красноречиво покосился на бурый комок футболки, затолканный за подушку.       — Уж слишком ты настаивал, — парировал Ральф. — Хотелось всё же поспать, а не трястись всю ночь, оберегая свою добродетель от твоих посягательств. Слово «сука» Ральф прочёл по чуть дрогнувшим тонким губам Стервятника, но озвучить вслух тот всё же не посмел.       — И что дальше? — Стервятник задал вопрос, отвернувшись от него, глядя только на рабочий стол Ральфа. Очень знакомый ему стол, перед которым в своё время он и Макс неоднократно стояли, объясняя свои выходки и выслушивая, какое наказание их теперь ждёт.       — Позавтракаем в буфете, и я тебя провожу. Возражений не последовало, и Ральф ушел за дверцу шкафа одеваться. Воскресенье не требовало костюма и галстука, можно было позволить себе джинсы и свитер, холодные сквозняки в Доме появлялись ниоткуда. Не помогали ни заклеенные окна, ни наращенные батареи, ни дополнительное утепление фасадов. А может быть, эти ветра дули с самой Изнанки?       — Я позавтракаю дома. — Стервятник стоял уже полностью одетый: ботинки, пальто, лохматый шарф, накрученный вокруг кадыкастой шеи. Некрасивый, изломанный от рождения, и продолжающий упорно ломать себя дальше. Ральф смотрел в спину ковыляющему к выходу Стервятника и остро понимал, что вот так бездушно расстаться неправильно, особенно после всех ночных откровений. Но то, что ярко горит в ночи, при свете дня становится невыносимым, так бывает, и они не с того начали это утро. Надо было начинать его с объятий, с крепко зажмуренными глазами, чтобы удержать ускользающую темноту, с нежных касаний и сдерживаемых стонов. Он не прав. А Стервятник всё шел и не мог преодолеть несчастные пять метров до белой двери с мыльной «Р» на стекле, будто застывший в толще воды. Ральф нагнал его в два широких шага, обнял, прижимая спиной к своей груди, держа крепко, на случай, если тот начнет сопротивляться. Но Стервятник только вцепился птичьими пальцами ему в локоть, протыкая ткань свитера ногтями.       — Тебе не уйти, Рекс. Ты же сам знаешь, Дом либо принимает, либо нет. Радуйся, он тебя отпустил, живи свободно, дыши. Ну переезжай ко мне, хочешь? Я прямо сейчас дам тебе ключи, адрес ты знаешь. Бери такси и поезжай, а вечером я приду, меня сменит Ящер. Всё это Ральф шептал в тонкую жилку на виске, биение которой ощущал губами. Говорил страстно, жарко, держал крепко, вдыхал аромат волос Стервятника, с нотками столовской еды и контрабандного косячка с травкой.       — Поедешь?       — Отпусти-те. Мне пора. Дверь хлопнула, звякнув стеклом. Ральф остался один с давно знакомым чувством, что знал, как правильно, и вроде всё так и делал, а получилось всё наоборот. Большая Птица улетела, прихватив добрый кусок его души и сердца, иначе почему так саднит за грудиной? Дышать было тяжело и больно. Стервятник торопливо шёл по утренним пустым коридорам и старался не всхлипывать, а только сотрясался всем телом, как ребёнок после отчаянного затяжного плача. Почему одно даётся, а другое тут же отбирается? И почему даётся тогда, когда уже почти и не надо? Когда-то он с ума сходил, мечтая о Чёрном Ральфе, нарывался на любой скандал, любое нарушение, лишь бы оказаться в его кабинете один на один. И пускай тот ругает его, или ведёт в Клетку, или заставляет отвечать прогулянные уроки, лишь бы быть рядом, слушать низкий голос, от которого у него пальцы в ботинках поджимались и ширинка трескалась. А теперь он получил его, касался везде, где раньше и представить себе не позволял! А ему теперь не надо или надо не так, а как?! Что ему надо? На Изнанку? И что там? Он отыщет тот подвальчик, что рисовал Леопард на запотевших окошках троллейбусов и грязных салфетках, ввалится туда, и парень с родимым пятном на всю щёку обернётся от расписываемой стены с мастихином в руке? Он верит в это? Да? Нет? А если нет? Если всё сказки, выдуманные им самим, и тогда окажется, что всё, что у него было реального, настоящего, — это Ральф, которого он только что отверг. Стервятник выскочил на крыльцо, уже не сдерживая себя в сухих рыданиях, хватая ртом холодный воздух и дыша, как запалённая лошадь.       — Ты как? — участливый голос и ноги в домашних тапочках — Сфинкс. Вот кому не надо никого ни о чем просить, кто и так дома. Дома!       — Всё же ночевал? — молодчина-Сфинкс по старой памяти умеет делать вид, что всё в порядке. Ведь ничего необычного, что бывший вожак Птиц спал в одной комнате со своим бывшим воспитателем, чьей кличкой заполонил все стены, и что теперь он рыдает, перевесившись через перила, а на скулах горят красные пятна, будто от пощёчин.       — Скоро Самая Длинная, чувствуешь? — продолжил Сфинкс, ничуть не тяготясь молчанием и всхлипами собеседника. Стервятник прислушался. Приближение Самых Длинных ощущали все вожаки, но точную дату знал только Табаки. Это всегда был гул, звон, беспокойство и кратковременное замедление времени, или наоборот резкий скачок, сжиравший одним махом по несколько часов.       — Я давно уже ничего не чую, — Стервятник зачерпнул снега и лизнул с ладони. Язык обожгло ледяным крошевом, зубы заломило, но стало легче дышать.       — И всё же она близко. Пойдёшь? Конечно, он пойдёт, он использует каждый шанс, даже самый ничтожный. Ты, Сфинкс, отказал, но ты всегда был слишком правильным мальчиком, любимчик Лося. Но есть же другие, Рыжий, Слепой, Мертвец, Табаки и Волк. Он уговорит, уломает, вынудит помочь. Выгрызет свой шанс зубами. Если надо, будет умолять на коленях, — это только первый раз тяжело. А Ральф? Он не будет думать, не будет вспоминать, потому что тогда по нутру течёт кипяток, и тело отзывается на воспоминания, желая вновь ощутить объятья и тяжёлую ладонь на шее, не позволяющую разорвать поцелуй, сколько ни кусайся.       — Пойду.