***
Невысокая худощавая женщина сидит на крыльце особняка. Она скорее раздета, чем одета – на дрожащем теле лишь длинная кружевная ночная рубашка. Прямые светлые, едва тронутые сединой волосы треплет и путает между собой локоны ледяной осенний ветер. Тонкие пальцы впиваются в кованные перилла ступенек до белизны костяшек. Женщину сотрясают рыдания. Безмолвные, внутренние рыдания. По впалым щекам некогда до безумия красивой женщины текут слезы. Огромные зеленые глаза невидящим взглядом впиваются в голые ветки чайной розы в нескольких метрах от стены особняка. Женщина рыдает от горя, которое не коснулось ее кровной семьи. Лишь до поры. Могло показаться, что на нее наложили Силенцио – однако нет. У нее просто не было сил кричать от ужаса и боли, которая переполняла хрупкое тело. За ее спиной раздаются мерные, тяжелые шаги. Блондинка прекрасно знает, кому они принадлежат, но все равно вздрагивает. - Офелия.. – мужчина лет пятидесяти осторожно зовет жену и, не получая ответа, садится рядом с ней на грязные ступени. Сейчас ему как никогда плевать на состояние дорогого костюма, в который он был одет. – Офелия, взгляни на меня. Волшебник мягко касается пальцами ледяной щеки жены и поворачивает ее лицо к себе. Осунувшаяся, мертвенно бледная, загнанная в клетку собственных страхов. С каждым днем его возлюбленная угасала, и он не был в силах ничего изменить. Сердце разбивалось на миллиард осколков от осознания того, что он не мог предпринять ничего, чтобы его любимая женщина вновь улыбалась. В этот день он как никогда ранее осознал, что не сможет оградить своих любимых от того горя, что несет война. - Семь.. – дрожащим голосом шепчет зеленоглазая, поднимая отстраненный взгляд к голубым глазам мужа. – Джереми, ей было.. семь.. семь лет.. и они.. сделали это с ней.. Женщина не выдерживает и склоняется вниз, утыкаясь лицом в грудь мужчины. Ее плечи дрожат от рыданий, и большая теплая рука Джереми осторожно ложится на хрупкую спину. Он знал, что жена не переживет ужасов войны. Знал, и ничего не мог поделать. Она чувствовала, что ее единственную дочь подстерегает опасность. Знала, и никак не могла ее от этого оградить. Офелия Хьюстон была бы рада отдать свою жизнь сотню раз лишь за то, чтобы ее маленькая девочка смогла скрыться от горя, что несли за собой Пожиратели Смерти, но такой сделки не провернуть даже со Смертью. Джереми Хьюстон готов был убить любого, кто притронется к его любимой дочери, но боялся не успеть. Так же, как не успел его близкий друг.***
- Ее пропажу обнаружили после обеда в пятницу. А на рассвете следующего дня – нашли ее тело подвешенным за горло на острие забора. Я сорвался туда еще ночью, и утром сам снимал ее тело. Карадок не мог. Дэниэл Уотер выглядел грузным, уставшим и безмерно вымотанным. Он дал обещание своему бывшему наставнику доставить девушку в школу в целости и безопасности, и обещание был намерен сдержать. Но не мог отвернуться и молчать, когда светлые непонимающие глаза смотрели на него почти с требованием объясниться во всем. Ведь дочь Хьюстона не была дома той ночью, а от бабушки с дедушкой ее увезли почти силком, чтобы отправить в Хогвартс. Странно ли – Пасхальные каникулы закончатся через два дня, а родители уже гонят ее в школу. Что-то произошло, волшебница осознавала это и ощущала почти что фибрами души, но отец не выходил на связь, а те двое мракоборцев, которые доставляли Лою в Лондон, едва ли были разговорчивы. Но у Дэниэла не было ни сил, ни желания противиться требованию девчонки знать о происходящем. - Лоя, в моих ушах до сих пор стоит крик Селесты. Я никогда не слышал такого крика, - мужчина одним глотком осушил стакан с алкоголем. Замолчал на секунду, а после продолжил. – Она потеряла рассудок и рвала на себе волосы, не могла даже приблизиться к телу дочери. Она умоляла убить ее, Лоя. Я сам осматривал тело Розалин.. То, что с ней сделали, - он запнулся. Зеленые глаза обычно строгого мужчины снова наполнились слезами, он до боли сжал пальцами переносицу, - я мечтаю о том, чтобы ад существовал, и люди, сотворившие это с ребенком, горели там вечно. Ее ручка была раздроблена в мясо. Все тело исполосовано. Сломаны все до единого пальчики и левая ножка. Розалин.. – Дэниэл зажал дрожащие пальцы на переносице добела, так, что ей было впору сломаться. У него не было ни жены, ни детей. И сейчас аврор понимал, что лишить себя шанса на семью – лучшее, что он мог сделать. – Ее насиловали. – На этот раз мужчина замолчал надолго. Он не смотрел на свою бывшую ученицу, которая, зажав рукой рот, рыдала в кресле перед ним. Молча наполнил стакан алкоголем и так же молча придвинул его к ней. Лоя дрожала от ужаса. В ушах звенело, руки тряслись судорожно и сильно, будто в припадке. В желудке сворачивался отвратительный тошнотный ком, подскакивая к горлу. Она помнила ее. Помнила Розалин Дирборн – крошечную, светлую малышку. Крестница ее матери. Поздний, единственный и горячо любимый ребенок Карадока и Селесты Дирборн. Невозможно было найти более нежного и ласкового человека, чем подрастающая, прекрасная и добрая Розалин. Ребенок-солнце. Солнце, закатившееся за горизонт непозволительно рано. Староста гриффиндора не вспомнит больше ничего о том дне. Ни как добралась в замок, ни как выслушала нотации от нового профессора ЗоТИ, с которым так и не сошлась характерами, что она плохо готовится к теоретической части ЖАБА, ни как забылась тревожным кошмаром во сне, моля о том, чтобы Хогвартс поскорее наполнился шумом и голосами возвращающихся учеников, чтобы не слышать больше убивающую мертвенную тишину, которая звенит в ушах, сменяясь порою отдаленным, будто из другой жизни, веселым и беззаботным голосом убитой Розалин Дирборн. В Хогвартс Лестрейндж возвращается одним из последних в самый последний день каникул. При всем его желании убраться подальше из собственного дома, ему нужно было время, чтобы собраться с мыслями. Сделать это, конечно же, едва ли получилось. Никакой скотч, никакие попытки закрыть все в себе не позволили ему выбросить из головы ужасное посвящение, которое еще неделю назад так воодушевляло и вдохновляло юный разум. Изуродованное детское тело не являлось призраком во сне, потому что спал он на удивление хорошо, однако все часы бодрствования пред глазами проносились одни и те же картинки. Наверное, со временем это воспоминание поблекнет, перестанет терзать. Тогда, когда его руки снова окрасятся новыми и новыми оттенками чужой крови. В стенах замка Лестрейндж должен вести себя абсолютно непринужденно, не позволяя рассеянности и потерянности выходить на первый план. Все тревоги спрятаны под плотными замками, отворить которые под силу разве что его родным, находящимся, к счастью, далеко отсюда. Это могло бы успокоить Рабастана, дать ему чуть больше времени, однако одно «но» сидело неподалеку от него на общей лекции по ЗоТИ. Одного мимолетного взгляда хватило, чтобы понять – с Лоей тоже что-то не так. И, наверное, он бы задался вопросом, в чем дело, если бы и без того не догадывался. Пророк пока молчит о недавних событиях, так что молчат и студенты, находящиеся в неведении, но, вероятно, дочь знаменитого аврора всегда знала чуть больше остальных. Слизеринец понимает, что их с Хьюстон ждет очередная ночная встреча, ведь они не виделись некоторое время с момента отъезда, но сегодня он имеет все шансы не явиться. Лоя смотрела на маячащего туда-сюда профессора МакГрегора совершенно безынтересно, будто бы сквозь него. Он, как всегда, распинался о том, насколько важна теория курса Защиты от Темных Искусств, насколько важно прочесть от корки до корки каждый рекомендуемый седьмому курсу учебник. И сейчас отчего-то особенно бесполезной казалась старосте его тирада. Пока они, будущие бойцы, лекари и загнанные за бумажную волокиту сотрудники Министерства, сидят за партами и изнывают от весеннего тепла и глупых попыток профессора вколотить минимум знаний в их головы, за пределами школы разворачивается война.<…>
- Лоя! – верещит маленькая девочка и вбегает в спальню девушки, как и сотни раз до этого дня во время игры с Офелией – крестной матерью Розалин. Малышка вся в крови, но волшебница этого будто не замечает. Пальчики светловолосой переломаны и вывернуты. Из нескольких торчат фаланги. Хьюстон не обращает на это внимания. – Спаси меня! Рози радостно запрыгивает на постель той, что заменила ей старшую сестру. Метаморф раскидывает руки и принимает крестницу матери в свои объятья. Она широко улыбается, ожидая, когда же из коридора к ним зайдет ее мать, изображая злобного дракона, как и сотни раз до этого. Розалин любит эту игру. По стене плывет тень, и девчонки сидят, затаив дыхание. В следующий момент осознание происходящего лавиной накрывает Лою. Волшебница видит мерзкое, обезображенное лицо Фенрира Сивого. Розалин радостно кричит и прыгает на постели, но Хьюстон не может и шелохнуться. Она видит, как оборотень скалится и хватает Дирборн. Как он с остервенением ломает ее руку, кроша маленькие кости. Как он одним движением переламывает берцовую кость. В горле застревает крик, и староста только и может, что смотреть. Розалин смеется. Сивый срывает с девочки ее беленькое платьице, оставляет на ее светлой коже царапины. Лоя хочет закрыть глаза, но не может. Лоя хочет закричать, но не может. Лоя хочет сделать хоть что-то. Она не может. - Ты не спасла меня.. – раздается хриплый детский шепот над ухом, и волшебница хватает ртом воздух, не в силах сделать хоть вдох. – Они убили меня. Волшебница чувствует, как маленькая ладошка ломает ее ребра и сжимает сердце. В горле вновь останавливается крик, и Хьюстон в ужасе распахивает голубые, мокрые от слез, глаза.<…>
- тон.. Мисс Хьюстон! – Неприятный, визгливый голос МакГрегора, раздавшийся прямо над ухом, заставляет гриффиндорку сильно дернуться, вырывает ее из леденящих душу воспоминаний о сегодняшнем сне и призывает вернуться в реальность. – Похоже, Вам не очень-то интересно, что происходит на моем занятии? Полагаете, дочь аврора может позволить себе считать овец на уроках?! – Невысокий мужчина хмурится и отходит, явно самоутверждаясь за счет ученицы. – Не считайте, что если Вы – дочь именитого волшебника, все сойдет Вам с рук. Дети в последнее время ведут себя отвратительно, пытаясь купаться в лучах славы их родителей.. Бледная, точно мрамор в Ванной Старост, Лоя буравит взглядом спину преподавателя и стискивает челюсти так, что, кажется, они вот-вот щелкнут, ломаясь на части от напряжения. Сжимает в пальцах палочку, а Ремус, знающий прекрасно, что к добру этот жест не ведет, внезапно накрывает своей шершавой ладонью тонкую руку девушки, мягко, но требовательно припечатывая ее к столешнице старенькой парты. Вздрагивая, метаморф переводит расфокусированный взгляд к лицу друга и поворачивает к нему голову. - Не нужно. Он того не стоит. – Люпин говорит тихо, почти одними губами, и профессор, увлеченный своим рассказом о паршивости современных детей, даже не обращает на этот красноречивый разговор никакого внимания. Гриффиндорка едва слышно глубоко вздыхает и отпускает палочку, позволяя той кратко покачнуться на гладкой столешнице. Рем, благодарно и ободряюще кивнув, легонько сжал тонкую девичью ладонь и поспешил отпустить, чтобы продолжить конспектировать параграф об обратимых проклятиях из учебника. Староста же, нервным движением откинув волосы с лица, обернулась через правое плечо. На расстоянии двух-трех метров от нее сидел Лестрейндж. Сердце в ее груди забилось быстрее сперва от спонтанной радости – они не виделись больше недели. А после, когда цепкий взгляд голубых глаз сумел, наконец, выдрать из общего контекста детали, сердце ускорилось от волнения. Рабастан был угрюм и холоден. Вернее, угрюм более, чем обычно бывало на занятиях профессора МакГрегора. Озадаченный взгляд светлых глаз мимолетно скользит по профилю юноши в последний раз, и гриффиндорка отворачивается, безынициативно макая перо в чернила. Стоит ли говорить о том, в каком гробу видела Лоя и преподавателя, и его бесполезную лекцию? Лекции проносятся одна за другой, так и первый учебный день стремительно подходит к своему завершению. Рабастану тяжело сфокусироваться на заданиях, тяжело шевелить извилинами, он слушает, о чем толкуют преподаватели, но не слышит их, пропуская мимо себя. Несколько обращений лично к нему в поисках ответа на интересующий вопрос со стороны профессоров едва не ставят его в тупиковое положение, однако повторно заданные вопросы так или иначе вынуждают вдуматься в них и ответить верно, не рискуя потерять свой статус прилежного ученика. Да, за последнее время он здорово подтянулся в учебе, ни то благодаря Лое и ее благоприятному влиянию, ни то просто взялся за ум, предполагая, что в дальнейшем ему могут понадобиться высокие баллы. А теперь не покидает ощущение, что он просто не сумеет больше собраться с мыслями, себя собрать по частям и продолжить беззаботно жить и учиться дальше. Словно липкое, поедающее изнутри существо вцепилось в каждый его внутренний орган, не давая нормально функционировать. В тот день поймать Рабастана не удалось. Почему поймать? Да потому что он, казалось, бегает от Лои, как горный козел по уступам отвесных скал. Спешил покинуть кабинет, в Большом Зале не взглянул на нее, даже не попытался пересечься где-то в коридоре и хотя бы, дьявол, поздороваться. И, Мерлин, Хьюстон была полна решимости подкараулить слизеринца, но в планы вмешался Филипп – филин отца, прилетевший в спальню после ужина. В Совятню Филипп не летал. Написанное знакомым до боли широким размашистым почерком письмо было коротким. В нем отец сообщал лишь, что назревает война, и теперь ясно это, как божий день. Просил быть осторожнее и сказал, когда и где будут прощаться с малышкой Розалин. Похоже, Джереми не сомневался в том, что его бывший студент расскажет о произошедшем его дочери. Кроме того, отец писал, что мама находится у Дирборнов, ведь Карадок, видя обезумевшую от горя супругу, боялся за нее так, как не боялся никогда в жизни. Он бы не вынес потери жены следом за убийственной потерей дочери. Лоя опустила руки на колени. Ее била крупная дрожь. Где-то в груди свернулся липкий ком горя и ужаса, расползавшийся с каждой минутой по всему телу. Тонкие пальцы все еще сжимали уже пустой пергамент, по не просто бледным, а почти белым щекам катились ручьи слез, капая на хранивший строки отцовского письма пергамент, расползались прозрачными кляксами и разбивались на мелкие брызги. Рабастан так и не нашел в себе силы встретиться с Хьюстон и поговорить. Не о случившемся, а просто элементарно спросить, как она провела свои небольшие каникулы, чем занималась. Разлука с Лоей на праздники и каникулы давались слизеринцу не так легко, как хотелось бы, и он искал любой повод украсть ее внимание хотя бы в редких письмах. Прошлым летом было особенно тоскливо, Лестрейндж все обещал, что они встретятся, однако этого не произошло вплоть до начала седьмого курса. Врал, что уезжает из Англии к своим родственникам, а на деле постигал все тайны темных искусств, обучался, ездил с отцом по стране. Тогда его подобное воодушевляло, разжигало огонь в глазах, вызывало нетерпение и полную готовность доказать свою значимость, в которой, кажется, и так никто не сомневался. Прошел почти год, многое изменилось. Перемены бременем ложились на плечи волшебника, однако он делал все, чтобы они не касались их с Лоей отношений. Гриффиндорка успела прочно засесть в душе Рабастана, оставив там свой мягкий и светлый след, а он в свою очередь делал все, чтобы у нее больше не было причин закрываться в себе и уединяться в мрачных мыслях в «вечно пустующей». Он не хочет терять те эмоции и чувства, вызываемые одним ее присутствием, однако сегодня делает все, чтобы у Хьюстон не возникло даже мимолетного желания заговорить с ним. Метка все еще зудела и ныла, хотя скорее на каком-то подсознательном уровне, нежели физически. Тот вечер, когда Он поставил ее, Рабастан окончательно распрощался со своей прежней жизнью. Всегда рассудительный и не по годам серьезный он будто повзрослел еще сильнее. И та ночь, ночь, в которую в тайное сообщество посвятили его, была самой запоминающейся в жизни юноши, ибо Он впервые широко улыбнулся в присутствии Рабастана своей змеиной, пугающей улыбкой. Никакого наставления, громких речей. Лишь короткое «молодец, Рабастан. Ксандр может тобой гордиться». Отца, к слову, и не было рядом, и в тусклой комнате находилось не так много человек, но публика едва ли порадовала бы Лестрейнджа – не та поддержка, которой он бы доверился. Все присутствующие Пожиратели были в своих привычных для них образах, мантиях и масках, традиция или недоверие к новичку. С последним так и не разобрался. А когда все закончилось поздней ночью, Рабастан еще долго мерз на прохладном, влажном воздухе. Бездумно сидел на террасе, не желая возвращаться внутрь дома, и сверлил взглядом черную метку на еще покрасневшей коже. Ни за одну вещь в своей жизни он не платил столь высокую цену, но пытался убедить себя, что не жалеет. Наверное, не жалеет. На следующий вечер Хьюстон, полная решимости, скрылась в одной из пустующих ниш подземелья. Она поджидала Лестрейнджа уже почти час, но сдаваться не была намерена – ей просто жизненно необходимо было ощутить вновь жар его рук, тепло столь родных уже объятий и услышать от него, как всегда, что-то утешающее. Что-то вселяющее надежду. Гулким эхом по коридору разносятся почти чеканящие мужские шаги, и гриффиндорка узнает эти шаги из сотни. Рабастан идет один, и больше никого в сыром коридоре нет. Когда звук шагов равняется с нишей, в которой притаилась староста, она выждала еще несколько секунд и шагнула в скудный свет тусклого факела. - Ты намеренно избегаешь меня, Рабастан? – Лоя спрашивает просто и обыденно, без напора, но с явным волнением. Невероятных усилий стоит ей не броситься в крепкие объятья и не разрыдаться, беспомощной слабой девчонкой, в грудь слизеринца. К горлу подступает ком, который волшебница умело давит. – Что случилось? Ты сам не свой, - в спокойном девичьем голосе сквозит неприкрытая тревога. Он, Лестрейндж, может врать кому угодно о чем угодно, но Лоя знает его слишком хорошо, чтобы на секунду даже поверить в его заученное и вышколенное «Все в порядке». Каким бы изысканным лжецом себя не считал Лестрейндж, с грифффиндорской старостой это никогда не работало. А будь даже иначе, скрыть от нее темный символ на левой руке было бы вовсе невозможно. – И тебе добрый вечер, Лоя, – в тоне слизеринца проскальзывают нотки укора, ибо она даже поздороваться не соизволила. Но тут же вспоминает, что два дня подряд проходит мимо нее, словно мимо пустого места, едва ли удостаивая взглядом. Что ж, справедливо, Хьюстон. Упрекает ее в глупой привычке не здороваться. Лоя делала так нечасто – только если злилась или была встревожена. И сейчас, пожалуй, эти чувства в меньшей и большей степени смешались меж собой, выплескиваясь в легкое, мимолетное раздражение его упреком. Хьюстон складывает руки под грудью и задумчиво хмурится, обводя взглядом столь знакомый и вдруг какой-то чужой образ юноши. Вот только он все еще не был готов к их встрече, не придумал, что скажет, не ведал и близко о том, как будет смотреть в ее глаза, узнай она правду. Хьюстон этого не выдержит, откажется видеть его и знать. А этого не выдержит уже он. – Нет, я… – обыденные реплики на банальные вопросы так и не срываются с его губ. Рабастан делает несколько шагов в сторону девушки, вглядывается в глаза, до этого момента не допуская, как, оказывается, нуждался в них все это время. Но навязчивое желание молча обнять, получить поддержку, так и отбрасывает в сторону. Он последний, кто заслужил поддержку и понимание. Юноша останавливается в нескольких шагах от Лои, поджимая губы и изображая на лице сожаление. – Прости. У меня были тяжелые дни, – честно признается Рабастан, опуская брови вниз, пока безотрывно сканирует полюбившееся ему лицо напротив. Не спрашивает в ответ, как ее дела, не интересуется, как провела каникулы. В отличии от него, Лоя искренне поделится всем тем, о чем слышать тот не желает. – Поэтому не уверен, что мы сможем провести вечер вместе. Иначе бы я сам тебя… Мимо проходит пара пятикурсников, возвращающихся в гостиную – время близилось уже к отбою, и он невольно на секунду замолкает. Рабастан лишь провожает их взглядом, не предпринимая попыток спрятаться, как когда-то. Быть обнаруженным за разговором с гриффиндорской старостой явно последнее, что его сейчас беспокоит. – Не заблудишься по дороге? – мягкий и деликатный вопрос-посыл. Лестрейндж мысленно ненавидит себя за это, но иначе не может. Не может с ней говорить, не может прямо смотреть в глаза, не может притворяться и улыбаться. Как бы ни нуждался в Лое, всегда и везде, случившееся – это явно не то, что он должен пережить вместе с ней. Оторопев от услышанного, гриффиндорка поднимает брови, удивленно переводит рассеянный взгляд к лицу слизеринца. Метаморф, заправив прядь аметистовых волос за ухо, качает головой. До отбоя остается десять минут, последние ученики наверняка спешат укрыться в спальнях или гостиных. А ей, Хьюстон, совершенно не хочется сейчас быть в толпе, улыбаться и шутить. Ей хочется примкнуть к сильной груди и, уткнувшись в нее лбом, помолчать. Помолчать так, чтобы было комфортно и уютно, чтобы все вопросы мигом отпали, а волнения отошли на задний план. Она нуждается в Рабастане, как он сам нуждается в волшебнице. И ей совершенно плевать, что думает на этот счет юноша. Эгоистично? Вполне. - Ну уж нет, Лестрейндж, - староста издает нервный смешок и, подцепив пальцами край рукава слизеринской мантии, тянет семикурсника следом. – Ты идешь со мной. Гриффиндорка говорит это без злости или раздражения, без угрозы – до глупого просто. Не находится ни одного аргумента, способного остановить затею Хьюстон. Быть может, Рабастан просто не хочет их находить. Или не может, потому что исчерпал весь свой лимит сил, благодаря которому почти что успешно изображал прошедшие два дня каменную невозмутимость и отстраненность. До Выручай Комнаты они, как, впрочем, почти всегда, добираются без проблем. И, помаячив перед нужной стеной, метаморф устало улыбнулась. Дверь открылась, пропуская молодых людей в странное, до боли знакомое помещение. Это спальня. Ее, Лои, спальня. Точнее, нет. Здесь все лишь напоминает внешне обстановку любимой комнаты, но на деле копией не является. Стопка книг, лежащая на столе массивной грудой, даже близко не содержала названий тех книг, которые читала Хьюстон. Большой черный дракон, лежащий на широкой постели, казался чужим, а шторы, висевшие на месте, где в поместье было высокое окно, были и вовсе на оттенок светлее. Но, впрочем, вышло похоже. Волшебница удивленно хмыкнула, осматривая подобие своей спальни. Взгляд метнулся ко двери, что снилась в кошмарах уже не первую ночь. Казалось, через нее прямо сейчас в комнату вбежит Розалин. Лоя неуютно поежилась и мгновенно померкла. По коже пробежали мурашки, и сердце замедляло свой ход с каждой секундой. Медленнее, медленнее и медленнее. Вот-вот, ещё немного, и оно остановит свой ход. Замрёт, испуганное, застынет и мгновенно разобьётся на осколки. - Послушай, что с тобой? Лестрейндж не замечает, как касается древесного покрытия стола, пробегаясь по нему бездумно кончиками пальцев, как вдруг внезапно чувствует на своей левой руке прикосновение. Едва ли не одергивается, как от электрического тока, но внешне остается спокойным. Выдает себя лишь тем, что напрягается и замирает, будто Лоя коснулась не его руки, а зудящей раны, вот-вот рискуя расковырять ту до крови. Она касается предплечья Рабастана, чтобы потянуть его за собой, но замирает, когда юноша вздрагивает. Не видит, но прекрасно понимает, что скрывает белоснежная идеально выглаженная рубашка. Сопоставляет два и два – перемену в его настроении и попытки избежать встречи, неприязненные ощущения от прикосновения к левому предплечью. Он собирается позвать ее по имени, призвать послушать его, пусть и понятия не имеет, что мог бы сказать и как все объяснить, однако понимание, резво мелькнувшее в любимых глазах, лишает его этого шанса. Заставляет заткнуться. Мягко усаживает Лестрейнджа на кровать, не позволяя ему противиться, не отрывая пристального взгляда от красивого лица. Садится следом, по детской привычке подминая одну ногу. Тонкие пальцы, дрожа, касаются пуговиц у шеи и осторожно, почти судорожно опускаются от одной к другой, расстегивая его одежду. Хьюстон понимает, знает, что увидит на его руке, но не останавливается. Она должна увидеть ее. Даже если не хочет, но должна. Увидеть, коснуться, вдохнуть полной грудью вмиг вскипевший кислород и осознать. Осознать, что несёт за собой этот знак. Что значит он для него, для нее. Для них. Мерлин, он не готов. Не хочет и не может оголять эту сторону своего лика. Весь прошедший год, что они провели вместе, сблизились настолько, насколько ни один из них не позволял себе сблизиться с кем-либо еще, Рабастан старался не касаться тем, всецело демонстрирующих их противоположность. Никогда не обсуждали совместное будущее, как это любят делать глупые подростки на пике своих чувств, не давали ложных клятв, которые обязательно нарушатся, так ведь всегда бывает. И, тем не менее, делали друг для друга куда больше, чем могли бы сделать ложные надежды. За минувший год Лестрейндж рядом с Лоей почувствовал себя тем, кем он, стало быть, истинно и являлся – не отзеркаливанием своих родных, не ведающим вкус юности, стремящимся повзрослеть раньше времени, чтобы быть не хуже, а Рабастаном, немного спутавшим свои желания с навязчивыми желаниями родителей. Что ж, не он первый и не он последний. Постоянные ночные побеги с гриффиндорской старостой в эту спасательную комнату; кражи Хьюстон в потайные проходы посреди коридора меж уроками, чтобы красноречиво и молча сообщить, что скучал; совместные редкие походы в Хогсмид, к озеру и к тому поваленному несчастному дереву в периоды пониженного интереса студентов к этому месту, и многое другое, – все это, пожалуй, Лестрейндж искренне опасался потерять. Она, кажется, не сомневалась ни секунды. Уверенности во взгляде Хьюстон можно только позавидовать, знает ведь уже наверняка, что скрывается за тканью одежды, и все равно желает убедиться наглядно. Не отрывая пронзительного взгляда светлых глаз от полюбившегося ей лица, медленно стягивает плотную ткань рубашки вниз, а, стащив ее, разжимает некрепкую хватку рук. Поджимает тонкие губы добела и, наконец, опускает взгляд вниз, но не на красивое юношеское тело, вовсе нет. Взгляд светлых глаз цепляется за черный рисунок на предплечье… волшебница замирает. И убеждается. Рабастан внимательно следит за лицом той, выискивает мельчайшие изменения во взгляде, любое подрагивание губ и трепетание ресниц. Все, что угодно, способное дать ответ на волнующий его вопрос: Насколько все изменилось для них отныне? Осторожно и неуверенно касается кончиками тонких пальцев бледной кожи у нижней границы Метки. Ведёт ими вверх, не отрывая глаз. Ощущает, как сердце в груди вдруг ускоряется немыслимо. Метка еще не приговор, приговор – цена за нее. И далеко не каждую плату, потраченную за этот губительный и роковой символ на левом предплечье, сможет принять человек, придерживающийся кардинально иных взглядов. Он сам не может принять ее, так чего же взять с дочери именитого аврора? Черную Метку не раздают просто так всем желающим. Ее нужно заслужить, и не только своим происхождением, иначе даже Сириус Блэк был бы первым в очереди на получение этого символа темной магии. Страшная, ужасающая догадка приходит в сознание резко, срывая хлипкую дверь с петель. Он убил. Убил человека ради задания, ради звания Пожирателя и ради этой дурацкой Метки, которую Лоя видела впервые так близко, но уже ненавидела всем сердцем. Глупая мышца в груди скачет галопом, и вмиг останавливается, вынуждая девушку приоткрыть рот и резко выдохнуть от несильной, но внезапной боли. Конечно же, она хотела знать. Знать, кого пришлось убить ему ради получения злополучной отметки. Знать, кем был тот несчастный. Но она не спросит. Мир вокруг рушится стремительно и быстро, не давая ни шанса остановиться и отдышаться. Казалось, волшебница знала, на что шла. Но быть готовой ко всему невозможно было физически. Хьюстон смирилась с тем, что они не посылают друг другу сов, с тем, что они ограничиваются парочкой фраз в сутки, видятся реже, чем в начале года – это все ЖАБА, оправдывала происходящее девчонка, отчаянно не желая видеть, как пути их расходятся. А теперь же.. ей предстояло смириться с неизбежным. Надеялась ли Лоя, что Лестрейндж не пойдет стопами семьи? Ждала ли? Все, что остается теперь – верить. Уже не в лучшее, просто верить ему. Доверять, ведь любит; закрывать на многое глаза, ведь слишком им дорожит; уперто не замечать очевидного, ведь привязалась так, что не разорвать. - Рабастан.. Взгляд голубых глаз рассеянно ползет вверх, к лицу слизеринца. Встречает ответный взгляд его светлых радужек, и кусает щеку изнутри до крови. Хочет спросить о многом, непозволительно многом. Но не спросит. Подается вперед, придвинувшись ближе, оплетает тонкими руками юношескую шею и утыкается в ложбинку между выступающими ключицами. - Ох, Рабастан, мне так жаль, - шепчет Хьюстон, потираясь лбом о светлую кожу. Слизеринец, теперь уже, по совместительству, полноценный Пожиратель, поднимает руку и позволяет себе поддаться соблазну зарыться пальцами в распущенные волосы за ее спиной. Запутаться в них, как всегда любил, вздохнуть аромат всегда один и тот же, принадлежащий только ей. Но привычного спокойствия, что наступал в эти моменты ранее, не наступает. Напротив, внутренняя тревога лишь сильнее нарастает, вызывая новые неприятные и тошнотворные воспоминания. Может быть, причиной тому сверкающая темными чарами метка, о получении которой еще неделю назад мог лишь мечтать, а сейчас являющаяся злорадным напоминанием, что смерть измученной девочки лишь первый шаг на пути к непроглядной тьме, нещадно засасывающей его. Она жалеет его. Жалеет убийцу, жалеет того, кто только что встал на черный путь. Жалеет лишь потому, что видит – отнять жизнь у человека было не так просто, как изначально казалось юному Пожирателю. Видит, что что-то внутри него надломилось, перечеркивая все прошлое и делая новый виток в будущее. Видит, что ему больно. Не только из-за Метки, нет – что-то гложет его изнутри. Лоя не думает о том, что он убил кого-то. Нет. Сейчас Хьюстон думает о том, как жаль ей Рабастана, чья жизнь разделилась на «до» и «после». Но понимает, что всегда будет рядом. Потому что единожды выбрала его сторону, и без колебаний будет ее выбирать снова и снова. И несмотря на то, что каждый сантиметр тела волшебницы покрывают мурашки ужаса, она лишь прижимается крепче, когда с губ срывается едва слышный шепот: - Все хорошо. Все будет хорошо. Я обещаю. Мелкая дрожь, зарождающаяся где-то в глубине совершенно запутавшегося сознания и хрупкого тела, разливается по каждому сантиметру кожи мурашками. Хьюстон отдает ему, такому родному и одновременно чужому, свое тепло, забывая вмиг о волнующих ее событиях. Так уперто закрывает на все глаза, со рвением бездумного барана, что вперился в возникшие словно из неоткуда новые кованые ворота. Не хочет озвучивать вертящиеся в голове вопросы, не хочет даже ничего говорить – ведь что, черт возьми, можно сказать сейчас? В этот самый миг, когда Лоя уже не уверена ни в чем, кроме того, что всегда будет идти рука об руку с Рабастаном, если он ей позволит, или же красться следом бесплотной тенью. – Я знаю, о чем ты думаешь, – произносит он в какой-то момент. Исчисление времени, как и всегда в Выручай-комнате, бесследно пропадает, но молчат они, кажется, уже несколько минут. – От меня ждали этого, надеялись, но не заставляли. Это было мое решение, я никогда не пожалею. Сам не понимает, зачем топит себя еще сильнее. Словно мазохист, прощупывает, в какой момент Лоя сломается, оттолкнет, осознает, в конце концов. С каждым сказанным словом все чаще и чаще пред взором мелькают застывшие стеклянные глаза Розалин. «Она должна знать» – благоразумно шепчет сознание, но пальцы от этой мысли холодеют. Лестрейндж не такой уж смелый, как он думал. Он боится признаться в этом себе или же Лое? Признаться в том, что, очевидно, все равно не переиграл бы все, будь у него такой шанс, потому что иначе он потеряет доверие своих родителей. Доверие отца и по совместительству старого и преданного друга Темного Лорда, так точно. А доверие для Лестрейнджей – это все. – Я видел Розалин Дирборн в тот вечер, – Рабастан отстраняется от Лои, накрывает ладонью ее лицо, чуть поднимая за подбородок к себе, и сжимает крепко. Удивительно, откуда в этих глазах все еще находится место теплу, что способно было согревать его в самые холодные зимние ночи. Светлое, оттенка ясного неба пламя не погасло даже сейчас, и последнее, чего он бы хотел, это способствовать обратному. Но юноша делает это, и делает хладнокровно, потому что так надо. Потому что она все равно спросит, возможно, вопрос вертится уже на кончике языка, готовый вот-вот сорваться. Лоя сильно вздрагивает. Замирает, растерянно глядя на Лестрейнджа, но молчит. Она порывисто отстраняется, и Рабастан этому совсем не удивлен. Не препятствует. Да, произнесенное им имя говорит ей о многом. Он не сомневался в осведомленности Хьюстон, но не мог наверняка предположить, какие подробности той известны. Те подробности, о которых в Пророке все равно смолчат, лишь констатируя факт смерти ребенка от рук набирающей силы группировки опасных последователей Волдеморта. Те подробности, о которых лучше не знать мирной половине Британии, потому что так в местных газетенках уж заведено. Они, как и Министерство, боятся правды, прячутся от нее, играют в «домики», как будто, если закроют глаза, то все их неприятности в одночасье испарятся. Система и порядки ныне действующего министра крайне предсказуемы. Сама не замечает, как нижние веки заполняются слезами, а голубые радужки выражают один лишь вопрос. Волшебница не хочет в это верить. Нет. Рабастан не мог сотворить этого с ребенком, он не стал бы. Ведь не стал бы?... – И жалею я лишь о том, что за поступки своих родителей отвечают дети. А ведь война только началась. Немо хватая ртом воздух и уводя глаза прочь, Лоя чувствует, как больно и сумасшедше бьется в грудной клетке сердце, рискуя вот-вот оторваться от соединительных тромбов и повиснуть бездвижно, обрекая человека на смерть. Девушка утирает слезы с лица почти судорожно, заправляет прядь светлых волос за ухо нервным движением, и смотрит вновь на Рабастана. Собрав все имеющееся внутри мужество, смотрит прямо и твердо, скрывая дрожь пальцев за сжатыми в кулаки ладонями. Несколько секунд Хьюстон молчит, скользя переполненным непониманием и болью взглядом по красивому лицу. Глядит и глядит, пытаясь уловить те изменения, которые отражаются теперь даже в движении губ и залегших морщинах в уголках глаз. Понимает, что перед ней все еще Лестрейндж. Горячо и преданно ею любимый, совершенно родной и понятный до каждого миллиметра светлой кожи – но при том абсолютно вдруг незнакомый. Будто чужой, будто неизвестный человек под оборотным зельем, будто первый встречный. Усталость во взгляде, опущенные, словно под тяжестью лишения, плечи, хмурость, неприсущая юноше в моменты их уединения, и эта чертова сияющая Метка. Лоя не стала любить Рабастана меньше, не разочаровалась в нем и не отреклась мгновенно, ведь знала прекрасно, на что шла. Знала, что им не по пути, что их дороги никогда, кажется, и не пересекались, но все равно добровольно согласилась на то, плоды чего пожинает сейчас. В этот самый миг, когда что-то неуловимое переменилось для них навсегда. Больше не будет так легко, как было в прошлом году, больше не будет бессмысленных прогулок в Хогсмид ради уединения, больше они не будут выхватывать друг друга на перемене просто так, потому, что хочется. Теперь, с этой минуты, все кардинально изменится. И уже спустя несколько месяцев за каждую встречу и каждую беседу им придется бороться с самой чертовой судьбой, которая играет злую шутку длиною в вечность. Рабастан не сдвигается с места и, не ведая о том, затаивает дыхание. Лоя должна что-то сказать, хоть что-то, что сотрет привкус собственного признания со рта, но в ее голове, похоже, крутятся шестеренки. Выступившие слезы на глазах гриффиндорки, подрагивающие губы и слегка дрожащие руки. Лестрейндж борется с желанием прикоснуться к ее ладони, чтобы успокоить, но не делает этого, потому что боится оттолкнуть сильнее. И, когда он уже готов вновь заговорить, девушка, наконец, поднимает на него взгляд. В светлых, покрытых влажной пеленой омутах таятся вопросы, мелькает настороженность и страх, но вместе с тем юноша ощущает в них уверенность. Тот внутренний стержень, который Лоя, можно предположить, унаследовала от отца и благодаря которому она до сих пор сидит здесь, рядом, а не уходит прочь. Какой реакции он ожидал от нее? Что-то вроде «прости, мне нужно все обдумать». Как минимум. Но тогда, месяцы назад, когда Рабастан только-только задумывался о подобном, мол, а что же скажет Лоя на злополучную метку, он предполагал лишь о самом факте его присоединения к Пожирателям Смерти. Понятия не имел, во что может обернуться жертва, доказательство своей преданности для самой Лои, для них двоих. Ведь Рабастану было известно, что семейство Хьюстонов всегда держались рядом с родителями убитой Розалин. И убийство маленькой девочки – это вовсе не одна из страшных новостей для Хьюстонов. Это нечто похуже. «Зверское убийство» – напоминает он сам себе. И только сейчас понимает, о чем размышляет все эти секунды Хьюстон. Она же не думает, что он сотворил с Розалин все те вещи? Если еще минутой назад сомневался в осведомленности девушки, то теперь видит наверняка – она знает достаточно. И в светлых глазах роятся вопросы, на которые, кажется, ответ знать Лоя желает ровно настолько, насколько боится его услышать. - Ты должен был убить Розалин? – Негромко, но чуть более напористо, чем следовало бы, спрашивает прямо в лоб гриффиндорка, сжимая пальцами руки сиреневое покрывало на постели. Ее вопрос задан уверенно, внезапно и смело. Рабастан, опустивший до того свой взгляд, впивается глазами в ее лицо и добела поджимает губы. Расстояние между ними все еще приличное, почти полметра, однако это не мешает ему вновь подсесть к той ближе и, вытянув руку, мягко накрыть щеку ладонью, дабы чуть запрокинуть голову к своему лицу. Лоя и без того не сводила взгляда с лица слизеринца, но ему был необходим и физический контакт с ней. Лоя надеется и мечтает, чтобы Лестрейндж сейчас покрутил указательным пальцем у виска и сказал, что она совсем глупенькая, если считает, что он сделал с ребенком то, что с ним сделали в ту ночь. Мечтает о том, чтобы Рабастан переубедил ее, успокоил, утешил. Она простит, примет и поймет Пожирателя, если все, что вынужден был сделать слизеринец – это лишить девочку жизни. Потому что, видит Бог, даровать покой – лучшее, что мог бы сделать человек для Розалин Дирборн той ночью. Дрожь. Сильная, крупная дрожь охватывает худое девичье тело, когда теплая ладонь касается ее холодной щеки. Мягкое прикосновение, знакомая, но неуверенная хватка пальцев. Ответ на вопрос застревает в горле. Последнее, чего бы желал Рабастан – это обсуждать тот день с Хьюстон. Он бы предпочел, чтобы она вовсе ни о чем не ведала, но тогда навряд ли смог бы смотреть так открыто в глаза. Правда грозилась навсегда засесть внутри него тяжелым грузом, пусть Лестрейндж всеми силами убеждал себя эти дни, что он облегчил чужие страдания. – Очевидно, я должен был быть там. Там, где бы она была изначально, каким бы пыткам ее не… – понимая, что затяжное молчание не сулит ничего хорошего воображению Хьюстон, он заговаривает. Голос как будто не принадлежит ему – пытается лишить звучание всяких эмоций, а на деле получается что-то странное, потому что упрямо проскальзывают нотки горечи. Сознаваться, каяться, произносить вслух то, о чем хотелось молчать, все это не про Рабастана. – Но привели меня лишь в конце, когда от Розалин осталось лишь желание умереть. Она была в ужасном состоянии. Я никогда подобного не видел. Мне хотелось сбежать оттуда, но если бы я это сделал, я бы подвел всех... И Мерлин ведает, сколько еще ей пришлось бы терпеть это, – юноша звучит обрывчато и рвано, пусть и тщательно пытается контролировать содержимое сказанного, сомневаясь, что Хьюстон вообще нужно все это слышать. Но говорит, потому что вместе со сказанным частично освобождается от груза. Где-то в глазницах вдруг что-то начинает пощипывать, и едва он понимает это, как позволяет своей слабости вырваться наружу. Лестрейндж быстро моргает и отводит взгляд от девушки, выпуская из своих похолодевших пальцев ее лицо, утирает костяшками соленые слезы. – От моей руки она лишь погибла, Лоя. И кто бы мог подумать, что произносить подобное вслух и слышать для них обоих – это истинное облечение? Самые страшные слова, в которых можно сознаться, звучат как оправдание, облегчение. Факт убийства ребенка кажется истинно правильным исходом для девочки с того самого момента, как Пожиратели похитили Розалин из ее собственного дома. - Рабастан, - хрипло шепчет будущая аврор, перехватывает ладонь юноши слишком грубо, однако тут же смягчая цепкую хватку. Тонкие, подрагивающие пальцы, мокрые от стертых за секунду до того слез, касаются бледной щеки слизеринца. Лоя делает ощутимое усилие над собою и призывно ведет подушечками пальцев, вынуждая голубоглазого вновь взглянуть на нее. – Ты сделал то, что должен был. Дочь аврора делает еще один шаг к темнеющей пропасти, в которую так стремится упасть. На постели же она придвигается ближе, возвращая рубашку на юношеские плечи, утыкается лбом в предплечье и осторожно, некрепко обнимает убийцу Розалин Дирборн. Хьюстон не примет случившегося никогда, но она понимает: он не мог поступить иначе. - Спасибо, Лоя. Два сухих слова, в которых заключено больше, чем во всех признаниях, которые слышали стены школы. Хьюстон помогает ему оставаться сильным. Боль утраты от смерти маленькой ведьмы легла на Британию черным, но удивительно прозрачным пятном. Да, «Пророк» писал о смерти дочери сотрудника Министерства. Да, упоминалось о том, что к этому причастны Пожиратели. Но ни призыва беречь детей, ни малейших подробностей не последовало: министр отчаянно стремился скрыть любую информацию о грядущей войне, первым аккордом которой прогремела детская смерть. Будто гибель маленького ангела в лице Розалин – всего лишь очередной громкий повод покачать пальцем на Пожирателей. Будто это не стоило человеческой жизни.