愿陈情以白行兮，得罪过之不意。 «Я хотел бы открыть свои мысли и объяснить свои действия, но буду признан виновным.» © Цюй Юань «Мне жаль ушедших дней»
И опустилась тьма… Как будто кто-то капнул тушью в чашу с водой, черной дымкой, разводами акварели, пигментными завихрениями, угольной пылью — тьма растворялась в воздухе, заполняя собой все вокруг. И день стал темным, словно ночь без звезд и луны. В небо взвивались сразу сотни людских голосов, кричащих от страха, поющих заклинания, воющих, шепчущих, сразу звенели сотни струн, свистели сотни флейт и дудок, сотни мечей рассекали воздух — страшная какофония, а что толку? Все это было не важно, все не имело значения, ведь над горой Луаньцзан сегодня правила бал призрачная флейта Чэньцин, и только ее трели имели силу, ведь тьму на гору призывала именно она. Старейшина Илина, основатель Темного пути — Вэй Усянь в тот день окутал тьмой как туманом всю вершину Луаньцзан, и не было никого, кто мог бы по-настоящему противостоять ему, ведь он взывал ко тьме не только внешней, но более всего ко тьме внутренней. Он заклинал ненависть и ярость, гнев и алчность, зависть, гордыню, страх — все то, что было в каждом сердце осаждающих гору. И сколько б люди ни боролись бы с этой тьмой, но ее становилось только больше. Вдыхая черный, словно смоль воздух, они выдыхали его еще чернее. Отчаяние пробиралось в некоторые души, Чэньцин зацепила и приумножила его. Люди падали, люди бежали, их сердца не выдерживали, их жилы рвались, а кости ломались, кровь текла ручьями из глаз одних, из ушей других, из носов третьих. Как можно победить того, кто берет силу от тебя же и твоей к нему ненависти? Как превозмочь, если силу ему дает твоя ярость? У кого-то не выдерживали нервы, у кого-то плавились мозги, души разрывало. И, когда надежда была уже почти потеряна, когда в стелящейся тьме уже не оставалось ни прорехи для реальности, фиолетовая молния озарила склоны Луаньцзан. Одна, вторая, третья, вспышка за вспышкой, усиленная заклинаниями плеть Цзыдянь рвала тьму в клочья. — Глава Цзян, глава Цзян! — шептали с надеждой заклинатели. В этом хаосе Цзян Чэн прорывался к своей цели. Казалось бы, кому, как не ему, пылать гневом и ненавистью, раздражением, тоской, обидой, злостью, и, как поговаривали иногда, даже завистью, падать от них теперь на землю без возможности шевелиться, придавленным своей же тьмой. Но молодой глава ордена твердо стоял на ногах, твердо шел вперед, и тьма расступалась перед ним. Отбросив все сомнения, ведомый, как потом скажут, чувствами праведными и справедливыми, ему удалось дойти до камня, на котором в позе медитации сидел Старейшина Илин и играл свои страшные мелодии. Цзыдянь взвилась в небо и ударила по мужчине. Силы удара хватило бы разбить и камень, на котором сидел Старейшина и его самого изжарить в прах, но плеть погасла лишь соприкоснувшись с ореолом окружающим темного заклинателя. Чэньцин смолкла, вращаемая между пальцами Вэй Усяня. — Цзян Чэн! — произнес Старейшина. Тьма клокотала в его голосе, искажая звуки. Некогда певучее звучание сейчас превратилось в раскаты грома. Раскалённая до предела шипела фиолетовая молния, глава клана Цзян призвал свой меч из ножен. — Вэй Усянь! Тебе есть, что сказать перед смертью? Ответом ему был лишь заливистый смех, ребяческий, почти как в детстве. И тем страшнее становилось от того, что и в этом смехе прорывалась тьма. Но, прежде чем Саньду и Цзыдянь обрушились на него, темный заклинатель снова заиграл, и эта мелодия была совершенно иной, чем все, что играл Вэй Усянь до сего дня. Жаль, на горе Луаньцзан не было слушателей, готовых оценить красоту мелодии. Не было тех, кто бы желал вслушаться в нее, и уж, конечно, не нашлось бы после желающих ее повторить. А ведь она более всего остального заслуживала внимания. Несмотря на весь свирепый натиск плети и меча, Цзян Чэну не удавалось задеть Вэй Усяня. Тот кружился на своем камне как волчок, отбивая выпады темными щупальцами, не переставая играть на флейте, и все же в какой-то момент он сделал шаг назад, спрыгивая с камня, потом еще один и еще… Глава ордена Юньмэн Цзян, почувствовав преимущество, усилил атаку. Плеть сверкала, меч в умелой руке двигался все быстрее. Не переставая играть, Вэй Усянь устремился вниз по склону в чащу леса. Тьма плыла за ним. Казалось, он вбирает ее в себя. Струями, ручьями, потоками, она вливалась в него самого, билась рваным полотнищем, продолжая его черные одежды, закручивая в беспорядочном танце его черные волосы. Только мертвецки белая кожа его была различима в этой черноте. Мелодия призрачной Чэньцин не стихала ни на секунду. Ласковая, нежная, журчащая, звенящая, печальная, но не грустная, нет. Разве ж это была мелодия для такого момента? Так могло бы звучать молодое влюбленное сердце: чистое и преданное, безнадежно и бескорыстно отданное без сожалений; но никак не тьма. Тьма не могла бы звучать так… Но звучала. Гонимый ударами фиолетовой молнии и выпадами прославленного меча Старейшина Илин выбежал на поляну. Последние ноты мелодии утихли и растворились во мраке, Вэй Усянь резко развернулся лицом к преследователю. — А-Чэн, — вскрикнул он, кидая что-то в руки главе Цзян. А тот по многолетней привычке поймал. Сколько сотен тысяч раз был прорепетирован этот бросок, как будто вся их судьба всегда с самого начала вела их к этому мгновению. С самого детства один кидал, выкрикивая имя, а другой ловил, и потому Цзян Чэн поймал, скорее уж поддаваясь рефлексу, чем до конца понимая, что делает. Молодой глава клана только сжал кулак на пойманном предмете, но его лицо уже выражало крайнюю степень ужаса, ведь в руке у него оказалась Чэньцин. Слишком медленно в этот момент двигалось его тело, слишком медленно стучало сердце, слишком медленно увиденное глазами и услышанное ушами достигало мозга. — Прекрасное место для смерти, — проговорил Вэй Усянь, сжимая в освободившихся руках половины Тигриной Печати Тьмы. Тьма заволокла и заполнила его уже полностью. Ее было столько, что она более не помещалась в нем, и хотя ручьями и потоками все еще вливалась в его тело, однако чаша переполнилась, из глаз по белому лицу текла тьма, где-то в районе подбородка превращаясь в черный дым, тьма сочилась через его губы, из ушей, из носа, из всех семи цицяо, как черная кровь прорывалась наружу. Доли секунды… Цзян Чэн видел, что уже ничего не успевает… Руки были все ближе и ближе к друг другу, печать вот-вот должна была объединиться… Фиолетовый хвост молнии взметнулся, но опоздал. Руки встретили друг друга, но не объединив печать, а столкнувшись друг о друга костяшками кулаков. И в тот же миг тьма взорвалась. Бесшумно, но с невероятной силой, вырвавшей деревья с корнями, разбросавшей камни с человеческий рост, а то и больше, и будь там не заклинатели, а простые люди и от них бы ничего не осталось. Но и заклинателям досталось немало, еще очень долго многие из них не могли даже поднять голову, в них не осталось сил ни духовных, ни физических. И только Цзян Чэн все еще сжимавший в правой руке Чэньцин, смог встать на ноги, чтобы, спотыкаясь на каждом шагу, дойти туда, где только что клубилась тьма, где только что стоял Вэй Усянь, и где теперь его уже не было. Именно так Его и не стало. Кто-то даже попытался приписать эту смерть в заслуги главы Цзян, но тот наотрез отказывался от титула Победителя Старейшины Илин, и утверждал, что не успел нанести удар. Вэй Усянь погиб от своего же орудия, переоценив свои возможности, призвав слишком много тьмы. Цзян Чэн не желал именоваться убийцей Вэй Усяня — это было бы для него уже слишком. Да и победителем Цзян Чэн себя не ощущал. Он слишком много потерял для победителя. Почти все потерял.***
Не прошло и дня с осады горы Луаньцзан, а добрые вести разлетелись по миру заклинателей со скоростью лестного пожара. «Вэй Усянь мертв!» А прославленный Цзэу-цзюнь, Лань Сичэнь, глава ордена Гусу Лань стоял у дверей цзинши, спрятав свое прекрасное лицо, первого в списках самых красивых молодых господ среди заклинателей, в нефритовых ладонях. Только он один сейчас не мог решиться произнести вслух то, что с такой радостью передавалось людьми из уст в уста. «Вэй Усянь мертв!» Он знал, что не будет ни крика, ни слез, ни истерик, ничего не будет, просто мир в тот момент, когда эта новость дойдет до того, кому он принес ее, распадётся пеплом. Лань Сичэнь считался сдержанным и не гневливым человеком, но Старейшина Илин вызывал в нем бурю. И если бы он отважился кому-либо раскрыть свое сердце, то, возможно, тот человек узрел бы в этом поистине благороднейшем из людей, червоточину, темный изъян, что-то так похожее на ревность и ненависть. Ненависть может быть даже не к самому Вэй Усяню, но к тому, что сделал этот человек с его семьей, к тому ущербу и к той боли, что все они должны испытывать, к стыду, чувству вины, страха и скорби, ко всему, что подтачивает теперь сердца Двух Нефритов из Гусу и их дяди. Именно Лань Цижэнь возглавил отряд ордена Гусу Лань на горе Луаньцзан, именно он принес вести Цзэу-цзюню, вместе с рассказом о том, как все произошло. Он взял на себя этот тяжелый груз, и большего требовать от него было бы жестоко. — Мне нужно к Ванцзи, — прикрыв глаза и погладив себя по бороде, очень тяжело произнес дядя. И Лань Сичэню не осталось ничего другого, как ответить. — Не нужно, я сам. — Сичэнь, — дядя покачал головой, как бы предупреждая или отговаривая, ведь они оба знали, эта новость тяжело ранит адресата, а значит ранит и гонца. — Я сам, — повторил Сичэнь и ушел, чтобы теперь стоять и хватать последние глотки воздуха перед тем, как погрузиться в ледяную воду с головой. Он все же отворил дверь и вошел, не спрашивая разрешения войти и не дожидаясь ответа, зная, что все равно потревожит хозяина «тихой комнаты». Ванцзи сидел лицом к белой стене, глаза были прикрыты, волосы убраны, пускай и не в сложную, как обычно, но аккуратную прическу, вместо всегда изящного гуаня прическу держала лишь простая деревянная шпилька, пояс был затянут очень слабо, бэйцзы накинутый на плечи был одним из самых простых, какие только были у Ванцзи, но зато лобная лента с плывущими облаками строго занимала положенное ей место на лбу и была как всегда в идеальном состоянии. Вообще все эти мелочи не бросились бы в глаза никому, и будь на месте Сичэня любой другой человек, он счел бы Ханьгуан-цзюня, как обычно — безупречным, но брат знал его слишком хорошо и слишком хорошо представлял, что именно скрывают этими одеждами, в конце концов менял повязки Ванцзи именно Сичэнь. Глава клана Лань тяжело вздохнул и, пройдя вглубь комнаты, сел рядом с братом, один в один повторяя его позу. Со спины их не отличил бы, наверное, даже дядя. Одинаковый рост, одинаковый разворот плеч, одного цвета и длины волосы, белые клановые одежды. Два Нефрита из Гусу. — Ванцзи… — осторожно позвал Сичэнь. — Брат, — тот открыл глаза и перевел взгляд на него, но головы не повернул. — Дядя вернулся, — сообщил Сичэнь, проклиная сейчас все на свете, но прежде всего Вэй Усяня, который умудрился даже смертью своей навредить им всем. Ванцзи кивнул, снова прикрывая глаза. Ему Сичэнь и не говорил, что дядя покидал Облачные глубины, но было бы глупо ожидать от него хоть какого-то вопроса, так что Сичэнь продолжил. — Он возглавлял отряд нашего ордена при осаде горы Луаньцзан. На лице Ванцзи не отражалось ничего, даже ресницы не дрогнули, с виду все было спокойно, и потому Сичэню становилось только горче. — Ванцзи… — еще раз позвал брата старший из Нефритов, а потом повинуясь какому-то внутреннему чутью выровнял дыхание. Теперь они дышали в унисон, вдох на двоих и на выдохе… — Вэй Усянь мертв. Мир затих, дыхание остановилось, светлые глаза резко распахнулись, невидяще уставились в стену, руки сжались в кулаки, и тут же все прекратилось. Ладони расслабились, глаза снова закрылись, а вдох вышел глубже, чем следовало, выдохом вернув звук в мир. Лань Сичэнь не выдержал. Он неподобающе резко переместился, оказываясь лицом к брату на одном колене. От этого движения его одежда сбилась и закрутилась вокруг его ног, а рукава вскидываемых рук взлетели. Он хотел схватить Ванцзи за плечи, встряхнуть, крепко прижать, но вовремя вспомнил, что дисциплинарный кнут прошелся и по плечам, а значит это все причинит только боль. Большей боли, чем уже нанесена, допустить было просто нельзя. Но руки то уже занесены, а чувства прорвались сквозь все барьеры, и это не могло не найти выхода. Тонкие пальцы легли на виски, ладони обхватили щеки, большие пальцы принялись оглаживать пространство под глазами: — Ванцзи… А-Чжань, ну посмотри же на меня, — жалостливо попросил Сичэнь. — Брат, — снова абсолютно спокойно ответил тот, но глаза все же открыл. Во взгляде его, как и боялся Лань Сичэнь не было ни огня, ни покоя, ни мира, ни шторма, ни света, ни тени, ни искр, ничего. И это было ужасно. Но все же прохладные пальцы Лань Ванцзи аккуратно коснулись руки на своей щеке, осторожным движением, возвращая подаренную ему ласку, — все в порядке. — Нет, не в порядке, А-Чжань, — слезы жгли обратную сторону век, в носу засвербело, — совсем не в порядке. Ресницы младшего нефрита затрепетали, не прошло и пары секунд, как по его щекам покатились слезы, точно отражающие те, что проливал его старший брат. Сколько в нем было этих слез и откуда только они брались? Он плакал и плакал, и не мог ничего с собой сделать. Этот мир покинул действительно дорогой, действительно близкий ему человек, тот единственный, рядом с которым можно было… любить. А теперь уже нигде нельзя… Особенно тут, особенно рядом с Лань Сичэнем. — Кто нанес последний удар? — все-таки не выдержал второй из молодых господ Лань. — Цзян Ваньинь утверждает, что молодой господин Вэй погиб от поглотившей его тьмы, но доподлинно сказать я не могу, дядя не был свидетелем самого момента. Никто не был, кроме главы Цзян. — Хорошо, — выдохнул Лань Ванцзи и опустил голову на плечо старшему. Колокол зазывал уже на ужин, когда он наконец поднял голову с плеча старшего брата, который все это время, не прекращая, гладил по голове, шептал что-то нежное, нужное и абсолютно бессодержательное. — Брат, мне нужно уйти…