я ничего не могу с собою сделать

Эркель облизывает шершавые, обкусанные губы. Слизывает текучую кровь, выступавшую со рта, и нервно улыбается; следом подносит ко рту свои руки, тонкие бледные пальцы, осторожно смазывает ими красную струйку у самого контура губ. Верховенский смотрит на него сверху-вниз, с явной насмешкой, чуть нахмуренными на его жест аккуратными бровями; глядит до того пронзительно, что Эркелю кажется — его нанизывают прямо насквозь на что-то острое. Парень не думает, что выдержит этот взгляд еще хоть сколько-нибудь; опускает голову, пристыженно, будто проигравши, принимая свой проигрыш, и с все той же глупой нервной улыбкой смотрит Пете под ноги. Тот фыркает — неопределенно, потому что фыркает он при каждом удобном случае, и понять причину бывало сложно, — и разворачивается в сторону выхода. Эркель слышит, как тот потирает костяшки на тыльной стороне ладони; как что-то шипит себе под нос неразборчиво; как задевает плечом по неосторожности дверной косяк, когда проходит мимо; и даже не поднимает головы, пока Пьер не исчезает где-то на другом конце квартиры. Ему надо стать тише — слиться с этой комнатой, с серыми стенами, с тусклым интерьером этой чертовой двушки; уменьшиться в размерах, стать невидимым, неосязаемым, исчезнуть. Тогда Верховенскому, может, будет плевать. Потому что Пьер любит, когда он властвует над кем-то — и всей душой ненавидит, когда ему не подчиняются. Когда тебя нет, когда ты молчишь или делаешь вид, что слился с окружающей средой — ему уже не так интересно ухватываться за новую жертву. Ведь бить и унижать кого-то, не дающего сдачи, как бы ни казалось со стороны, довольно скучно и малек утомляет. Выплеснувшийся наружу адреналин утихает, оставляя лишь неприятные ощущения на коже; в мыслях. Верховенскому нравится играть — но иногда Эркель поддается его забавам, а иногда действует на нервы, прячась и оттягивая неизбежное. И по его правилам играть не хочется. Пьеру понравился Эркель еще тогда, давно, именно за его красивые глазки — он смотрел ими на него с такой непоколебимой верой и покорством, что хотелось подмять под себя. Всегда удобно иметь где-то рядом с собой такого, как он — эдакого дурачка, скользящего вслед за тобой по пятам; глядящего влюбленными глазами, готового на все ради твоего одобрения и простого разрешения находиться поблизости. Покорность. Эта его покорность запала Верховенскому в душу, а потом — начала раздражать до скрипа зубов. И все из-за его чертового самолюбия. Никто не смотрел на него с таким восхищением и ропотом, как все готовый проглотить Эркель. Так весело играть и дергать за эти ниточки, да, Петр Степанович? Какая жалость, что ничто не вечно. Какая жалость, что вам всегда всего мало. Эркель не то бредит, не то вспоминает — клетчатый бежевый костюм, очаровывающие Петины улыбки, хитрый прищур, обходительные речи, его скользящие откуда-то за спиной, обволакивающие за талию, тянущие, притягивающие к себе вплотную руки, горячий, назойливый шепот на самое ухо. Он как маленькая собачонка; потянули за поводок — а он и рад рядом плестись, строем, по команде «рядом». Только вместо ласкающей, кормящей руки, приободряюще треплящей по макушке, его вдруг встречает жгучая пощечина и пинок под зад. И все снова, как в тумане, кадр за кадром — сошедшиеся на его шее чужие пальцы, нехватка воздуха, неуверенно, почти умоляюще срывающиеся с губ стоны, спутанные мысли, перехватившие друг друга чужие руки со своими, укусы за плечи, синяки, красиво сложенные дорожкой по его ребрам и уходящие к самой пояснице. Едко брошенные слова и фразы, утопающие в омуте бесчисленной, отдающей горечью лжи и эмоциональных качелей. Эркель чертовски зависим. И ему даже немного жаль, что это не никотин, алкоголь или запрещенные вещества. Ему искренне жаль, что его спасительной таблеткой стали по-ангельски светлые, но до жути холодные глаза напротив. Его совсем немного шатает — Эркель тихонько опускается на колени, садится на холодный пол, по которому дует с приоткрытой балконной двери, и опускает дрожащие руки перед собой. Он сливается с этим морозом, проходящимся вдоль спины; со скрипом старой оконной рамы; с хлопающими полками и нервным, но по-особенному торопливым голосом Верховенского с кухни — говорит по телефону. Сбивчиво, быстро-быстро, будто боится куда-то опоздать или что-то не успеть. На лице у Эркеля снова глупая улыбка — он прекрасно знает, куда Петя так боится не успеть. С его маниакальными идеями и навязчивыми одержимостями Верховенский и сам не замечает, как загоняет себя в игры. Не свои; чужие. Эркель вспоминает: копна темных волос, ледяной взгляд из-под темных, густых бровей, пакостливая усмешка, не сходящая с чужих губ, взмах руки, манящий за собой — Пьер скользит вслед за ней так спешно и беспокойно, аж напоминает Эркелю самого себя. — Твою мать! — о кухонный кафель с особым звоном бьется что-то стеклянное. Эркелю хочется плюнуть, хочется залезть под одеяло, закрыть уставшие глаза, отключиться и забыть о сегодняшнем дне; но он поднимается, дрожащей рукой опираясь о край постели, и бредет вдоль темного, узкого коридора в сторону света. По всей кухне раскиданы осколки прозрачного стакана, неподалеку от них валяется беззастенчиво скинутый прямо на плитку телефон. На гарнитуре Эркель замечает едва различимые пятна крови; неосознанно закусывает разбитую губу, будто проверяя, не от него ли. Верховенский оборачивается на него через плечо, бросая острый пронзительный взгляд — не на Эркеля; куда-то сквозь него. И, придерживая порезанную осколками ладонь, тут же отворачивается обратно. Эркель угрюмо, разочарованно мотает головой, скользит бесшумной тенью обратно в коридор — за аптечкой, и снова возникает на кухне перед уже сгорбившимся у стола Пьером. Его тихое «дай сюда», прежде чем перехватить чужую руку, встречается холодным равнодушием; Верховенский протягивает ладонь и фыркает. Как и всегда. Проходит не больше пяти минут — и рука Пети оказывается перевязана, осколки стакана убраны, а лужицы от пролитой воды и размытые ею же капли крови с гарнитуры стерты. Верховенский сидит, массируя собственные виски; Эркель сидит напротив, опустив голову вниз. Тик-так. Тик-так. Часы отбивают время. Пьера это раздражает; бесит даже изрядно, напоминая о чертовом уходящем времени — о бессмысленно потраченных минутах, часах, днях, неделях и месяцах даже. Эркеля — напротив; его не трогает это ничуть. Эркель привык попусту терять время.