Волкодав

      Жил был мальчик. Жил, жил, жил… А потом совершил глупость и помер — подумал я, с практически гастрономическим интересом разглядывая скорого самоубийцу.       Сам суицидник даже бровью не вел, продолжая прижимать мою хлипкую тушку к своему боку. Лапища, я не шучу, одной ладонью он вполне мог раздавить мне голову, собственнически обхватывала меня за плечи, то и дело соскальзывая ниже.       Краем уха слушая оды «красоте девы, с глазами темнее, что покрывало Нюкты, и кожей светлей мрамора», держал стоическое лицо и вспоминал, как я докатился до жизни такой.       Все началось с того, что мне стало скучно.       У отца появились какие-то срочные дела на границе, толи нечисть решила покуражиться, толи соседи опять решили на зуб попробовать, я уже и не вспомню такие мелочи. Сет их конечно всех разбил, вдоволь побуянив и напоив ненасытную пустыню горячей кровью, но за те полгода, что он отсутствовал, меня навестила скука.       Выходить за пределы дворца во время его отсутствия дома мне запрещалось под угрозой порки, а тренировки в одиночестве приносили мало удовольствия.       Конечно, когда тебя с издевательской улыбочкой раскатывают всухую в 10 из 10 случаев — это тоже крайне своеобразное удовольствие. Не говоря уже о том, как потом ты буквально соскребаешь себя с тренировочной площадки и по стеночке ползешь через весь дворец, в свои покои, мечтая только сдохнуть, а не приводить себя в порядок и бодро топать на встречу следующим мучениям.       Но, тем не менее, сражаться с отцом… С Сетом, Богом Войны было воистину невероятно. Он дрался — как дышал, двигался со смертоносной грацией… Конечно, когда ты эту грацию успевал заметить, до того, как тебя мгновенно умертвляли. Отец имел за плечами силу и огромный, длиной в тысячилетия кровопролития, опыт.       Да, я проигрывал без шансов, но зато у меня была планка, ради которой стоило рвать жилы и впахивать.       Возможно, мне никогда не быть таким сильным, как он, но никто не помешает мне стать искуснее, настолько, чтобы по праву стоять за плечом Царя Египта и прикрывать спину единственному важному мне человеку.       Обучая, Сет выжимал из меня все соки и ещё немного сверху, зато результат начал появляться как никогда стремительно.       Я все так же оставался стройным, застрявшим в подростковом возрасте, с его длинными конечностями и только формирующимся телом, и внешне мне с трудом можно было дать пятнадцать человеческих лет.       Тем поразительнее было, когда вот это вот нескладное, худосочное нечто укладывало на лопатки взрослых мужчин. Смертных, но все-таки.       Я сам в первый раз удивился, когда противник, притащенный отцом на мою тренировку, оказался на пыльной земле, а незатупленный кончик копья упирался ему четко в дергающийся кадык.       А потом понял. Обычные люди просто физически не могли сравниться с возможностями бога, на котором я оттачивал свои умения. И только тогда, глядя в широко распахнутые в удивлении и страхе глаза, я действительно осознал, насколько отличаюсь от людей… От смертных.       Забавно, живу уже не первый век, а торможу иногда действительно, как подросток.       Ведь каким бы бракованным не было мое тело, каким бы слабым оно не являлось по сравнению с настоящими богами, я тем не менее все ещё оставался сыном богов. А значит и сила у меня была… Просто сломанная, неправильная, похороненная так глубоко, что откапывать ее было боязно — мало ли, может рядом с ней спрятаны ворота Дуата. Но уже одно ее наличие делало меня на порядок сильнее обычного человека.       А когда противник слабее тебя, то и сражаться не интересно. Хотя в «слабее» время от времени случались исключения, возвращающие пошаливающее эго на место.       Возвращаясь к теме, мне стало скучно. Не не так. Скучно.       И эта скука довела меня до того, что я решил вспомнить дела таких пыльных лет, что аж страшно.       Времени действительно прошло очень много и из своей первой жизни я помнил очень немногое. Какие то мелочи, навроде того, что у меня была сестра, которая любила петь, хотя ни имени, ни лица я не смогу вспомнить. Или что умирать холодно. Я помнил, что много рисовал, хотя сейчас это и кажется неимоверно странным.       Тогда… Мне захотелось создать что-нибудь. Буквально руки зачесались, а тяготящая, душная скука отступила.       Я потребовал у слуг папирус и уголь и пропал.       Рисовал, вспоминая как это делается, с каждой минутой втягиваясь все больше. Честно, я не рассчитывал на хороший результат, и увидь сие творчество царский художник, наверняка умер бы на месте — настолько я презрел все каноны.       Их я спрятал, убрал куда подальше. Не хотел видеть, то, что в момент моей неожиданной одержимости выскользнуло из темницы памяти и угольными линиями легло, затаилось на папирусе.       Больше я не рисовал, не хотел рисковать.       Но скука, жесточайший из палачей, снова пришла.       На это раз, беря в руки кусок древесины и нож, я не рассчитывал ни на что вообще.       Кто же знал, что медитативный процесс резьбы меня действительно увлечет? Первая поделка, стилизованная, грубоватая фигурка то ли кошки, то ли кляксы на удивление не отбила желание продолжать. Тем более, что где-то десятое мое детище получилось вполне симпатичным и очень даже похожим на девушку, чего я и добивался.       Не удивительно, что вернувшийся отец пребывал в культурном шоке, увидев мою коллекцию, к которой помимо кривых и менее кривых фигурок, прибавилась горстка бусин, с кропотливо вырезанным узорами, небольшие, тоже резные пластинки («брелки», название всплыло из глубин памяти) и некоторые смутные попытки украшений.       Я, застигнутый врасплох, завороженно наблюдал за его лицом, принявшим абсолютно нечитаемое выражение, и понимал, что всё — конец котенку.       Вот сейчас Сет придет в себя, спросит замогильным таким голосом: «Это что такое?», от которого захочется самому в Дуат свалить, хотя бы безболезненно. Но нихрена, потому что, я и вякнуть не успею, как меня вкатают в песок площадки, и начнут выбивать дурь. И потом я точно света белого не увижу до конца века, и ещё лет на тысячу забуду, что такое скука.       Отец зашевелился, наклонился над моим рабочим столом и взял в руки фигурку Ша, вопреки всем храмовым правилам не сидящую или лежащую, а застывшую в охотничьей позе — вытянувшись стрелой вперед и уже готовую сорваться с места.       Пока мою поделку рассматривали, я малодушно просчитывал, какой у меня шанс исчезнуть из Египта.       Отцовские руки тем временем уже перебирали перестукивающиеся бусинки, все в том же молчании.       Когда Сет посмотрел на меня, я подавил малодушный порыв зажмуриться и вжать голову в плечи, как нашкодивший ребенок, хотя, по сути, ничего плохого и не сделал. Но поступи я так, и Сет, не терпящий проявлений слабости, меня живьём сожрет. Так что пришлось расправить плечи и приготовиться встретить неминуемую судьбу лицом к лицу. — Выглядит уродливо, придется найти тебе учителя, может и выйдет что нибудь путное, — помолчал немного, словно подсчитывая, и добавил — Лет через двести может.       И ушел, оставив меня стоять в состоянии, близком к осознанию слома Вселенной.       Когда отошел от шока, пробило на нервное хи-хи, честно. Вот так и заводи себе хобби…       Учитель кстати, появился на следующий же день. Странный это был человек, но мастерство его действительно поражало воображение.       Я раз сто проклял тот порыв, послуживший началом, и двести раз поблагодарил случай за него. Учиться было действительно интересно.       И именно из-за своего увлечения, от резьбы по дереву каким то неясным образом перетекшим в ювелирное дело, я и оказался на рынке. Пусть во дворец Царя Египта привозили лучшие материалы, мне иногда хотелось погулять среди шумной толпы, так отличной от боязливой тишины дворцовых зал, поторговаться с купцами, самому посмотреть на товар и людей.       Такие прогулки случались время от времени, «в тайне» от отца, хотя я подозревал, что тот все знает, просто не мешает маяться дурью.       Меня в лицо простой народ не знал, но я все равно укутывался в складки свободной тонкой накидки с глубоким капюшоном. Мне она просто нравилась из-за своего покроя и удобства, а ещё под ее складками можно было утащить пол-оружейной и никто не заметит.       Я как раз стоял у прилавка, на котором были выложены жемчуга и перламутр, доставленный сюда с самого Крита, как увещевал торговец, когда надо мной нависла тень и над головой громовым раскатом прозвучал голос: — Хайре! Прекрасная!       От неожиданности я даже не всадил этому радующемуся кинжал в живот.       Запрокинул голову, с охреневанием разглядывая лицо, на котором весело и как то грозно сверкали голубые глаза. Это он ко мне обращается? Так, стоп, подождите…       Нужно было бить. Причем несколько раз и в жизненно важные органы. Потому что, не давая прийти в себя, меня тут же взяли в оборот, то предлагая купить «прекраснейшей» все драгоценности здесь, если это порадует «деву печальную, как безлунная ночь», то заваливая певучими комплиментами, то зазывая меня навестить знакомца в его доме и выпить вместе вина.       Сам новый «знакомец», когда я наконец смог прийти в себя после словесного обстрела и первого впечатления, и разглядеть его повнимательней, был атлетично сложен и действительно огромен, мне приходилось задирать голову, чтобы посмотреть в его лицо, имеющее красивые, правильные черты. Он громко смеялся, щурил небесные глаза, слишком часто смотря на меня, сухой ветер перебирал золотистые кудри — и будь я действительно девушкой, мне бы польстило внимание такого красавца.       … Шучу. Мой отец скорее всего воспитал бы во мне совершенно другой вкус в мужчинах.       О, Ра, сочувствую тебе, раз ты каждый день, всю вечность вынуждена наблюдать подобных идиотов.       Назвавшийся Актеоном — теперь я знаю, чье имя выцарапаю на мишени для стрел, — продолжал свою увлекательную прогулку к краю пропасти, и совершенно не собирался прозревать насчет моего пола, так же не обращая внимания на мои полупридушенные попытки вставить слово.       Поняв, что отпускать меня не собираются, ужом извернулся и всё-таки выскользнул из нежелательных объятий, чуть не оставив в чужих руках кусок накидки.       Кажется даже не смог сдержать взбешенного шипения, на что ответом мне прогремел заливистый хохот.       Прежде, чем я успел сбежать в спасительную толпу, левое запястье поймали в капкан чужие пальцы, каждый из которых был лишь в половину его уже. — Куда же ты, молчаливая? Раз хочешь уйти, оставь мне хоть свое имя, или скажи, где смогу я найти тебя вновь. Прошу, не улетай от меня несбыточной химерой, не мучай меня…       Многовато меда на одно слово. Прям хочется уши помыть — вдруг слипнутся?       Тут бы мне и уйти, только руку похоже легче будет оторвать… Да и сколько нервов мне попортил этот…       В душе подняла голову пакостливая натура и оскалила частокол мелких ядовитых зубов в предвкушающем оскале. Ах, где меня найти? Ну ну, давай, заходи в гости.       Улыбнулся незадачливому самоубийце как можно нежнее, представляя, как ме-е-едленно дроблю ему кости: — Я служу во дворце, если не струсишь, герой, приходи сегодня, как сумерки ночью сменятся, — и голос потише, да по тоньше, — В моих комнатах будут гореть зеленые фонари, не спутаешь.       Он припадает к моей руке, целует ее, прижимает к груди и глаза аж горят: — Приду! Приду, не смогу не прийти! — Приходи, я буду ждать — и последняя, добивающая улыбка.       Многострадальную руку наконец-то освободили и я сбежал так стремительно, будто за мной гналась стая отродий Дуата.       Удалившись на приличное расстояние от нового знакомства, брезгливо обтер обслюнявленную руку о подол накидки, и пошел домой уже спокойным шагом.       Приходи, Актеон, приходи, я действительно буду ждать.       В голове зрел план мести.