это больно

             Это больно.              Смотреть, как любовь всей твоей жизни нежится в объятиях другого.              Прижимается к груди или спине. Льнет всем телом и так заливисто смеется. За шею крепко обнимает, играется, словно котенок, с высветленной косой и жмурится от удовольствия, когда длинные пальцы в ответ его волосы нежно перебирают.              Майки так сильно любит его, это невооруженным взглядом видно.              А Санзу всей душой этого гребаного Дракена ненавидит. Убил бы даже, да Манджиро такой счастливый рядом с ним. Харучие никогда не посмеет отобрать у своего Короля того, кто такую улыбку яркую вызывает.              И плевать, что ебаную боль, которая по всему телу распространилась уже, приходится наркотой душить.                     Это больно.              Смотреть, как тот, кого ты так нежно любил, трахает другого.              И поебать вообще, что грубо, прижав лицом к стене и стянув розовые волосы с такой силой, что вены на руках от напряжения вздулись. Одежда насквозь под дождем промокла, стоны чертового Харучие скорее болезненные крики напоминали, а зубы Сано на его шее сомкнуты. Отвратительная картина, от которой было невозможно оторваться, пока в душе что-то медленно осыпалось всеми этими ебаными острыми осколками.              Глаза у обоих закрыты были, вот Дракен и остался тогда незамеченным, до последнего за ними двумя наблюдая. Он по привычке уже пришел на тот чертов заброшенный завод, чтобы хоть немного с Майки наедине побыть. И наконец-то понял, почему тот отстраняться начал.              Рюгуджи после руки в кровь сбивает о ближайшую стену, дабы хоть отчасти не так больно было, и среди ночи всех девочек пугает своим криком, который так и не удалось сдержать.                     Это больно.              Любить сразу двоих.              Теряться в этих противоречивых чувствах, метаться между светом и тьмой. Орать, срывая голос, каждый раз, когда наедине с самим собой остаться удается. Просто, блять, орать, ведь что-то внутри на части разрывается от невозможности происходящего.              Майки даже не заметил, как вообще в это болото забрел. Он просто… что просто?! Нихуя же не просто! Он нахуй запутался в происходящем, в себе, в своих друзьях, которые и не друзья ему больше, — во всем, блять, запутался. Намертво погряз в том, что даже объяснению не поддается.              Ведь и вправду… как объяснить? Одна монета. Две абсолютно противоположные друг другу стороны.              С одного бока, угрюмый Кен-чин, что всегда рядом находился, за шкирку из любого дерьма готов был выдернуть.              Кен-чин, который лихорадочно покраснел и напрочь забыл, как дышать, когда Майки впервые за поцелуем к нему потянулся. Лишь мимолетное касание губ и смех Сано после. Еще один невесомый поцелуй, румянец на щеках обоих и крепкие объятия. Так невинно и нежно, что в груди каждый раз обрывалось что-то, когда глубокими ночами Манджиро в свой кулак кончал, вспоминая тот вечер.              И с другого бока был не покидающий тени Санзу, что на расстоянии всегда держался, покорно следовал за своим Королем.              Харучие, который при первой же удобной возможности на его член залез. Они тогда оба пьяные были и уже не вспомнят даже, отмечали что-то или просто от скуки нажрались, и с хера ли лишь вдвоем. Майки вообще мало что помнил. Соджу, пиво, тупые шуточки, а потом он лежит на полу и стонет на всю квартиру от того, как резво Санзу на нем скачет. И больше не было нужды дрочить, закрывшись в темной комнате.              Теперь в темной комнате Майки приходилось лишь свои истерики душить, что накатывали все чаще от пиздецки сложных чувств, разрывающих сердце на части и не оставляющих по себе ничего, кроме пустоты, которая постепенно, капля за каплей, стала тьмой заполняться.                     Потому что это, сука, больно.              Молча наблюдать, как они с ненавистью смотрят друг на друга, и не иметь даже малейшей возможности исправить это, ведь сам Манджиро причиной и являлся.              Главной и единственной причиной своей и их боли.              Дракен по-прежнему прямо за его спиной стоял. Майки не видел, но прекрасно чувствовал исходящее от него зловещее напряжение. Знал, что его руки в замок сцеплены, а короткие ногти до крови в кожу впивались, пока он, не мигая даже, сверлил взглядом находящегося вдали Санзу.              И каждый раз при этом стеклянные голубые глаза были направленны исключительно на Манджиро, словно для розоволосого более никого в этом мире не существовало. А впрочем, так оно и было.              И он постепенно подбирался ближе. После собраний и во время битв. Кидал на Рюгуджи лишь один короткий взгляд — точный удар катаной, которую он вскоре так полюбит, — и склонял голову, приветствуя своего Короля.              И чем дальше, тем сложнее было делать вид, что все в порядке.              Обнимать одного. Трахать другого. Мечтать сделать наоборот. Отчаянно желать сделать это одновременно.              Одновременно с двумя.              Чтобы объятия крепкие до трещин на ребрах. Чтобы с двух сторон задушенные стоны слышать. Плавиться от прикосновений сразу четырех рук. Наблюдать не за ядерной войной взглядами, а за поцелуем, и плевать, что после придется с их губ кровь слизывать. На все плевать, лишь бы только…              В какой вообще момент невинная влюбленность в Кен-чина переполнилась животной похотью?              А в какую из ночей дурманящая разум страсть с Хару переросла во что-то большее, так еще и с намеком на вечное?              В какой, сука, день стало больно даже дышать?                     — Однажды все равно придется сделать выбор, — чертов Такемичи вообще о чем-то левом тогда пиздел, но слова врезались в память, словно их раскаленным металлом на коже выжгли.              Боль, к слову, такой же была, когда Майки все же сделал этот треклятый выбор.              Добрый и милый — да, блять, милый — Дракен. Его пришлось оттолкнуть, оставить в прошлом. Чтобы хоть как-то от этой всепоглощающей тьмы уберечь. Уберечь от себя и своих гребаных желаний, вышвырнув, как ненужного щенка, из своей жизни.              А после выть, ведь нихуя не ненужным он был. Ведь пришлось часть себя оторвать, оставляя на уже прогнившей душе навсегда незажившую рану. Ночь за ночью приползая после к Харучие, чтобы хоть немного эту гребаную боль унять, наматывая на кулак розовые волосы или беззвучно плача на его груди.       Потому что Санзу… он безбашенный… ебнутый на голову наркоман, готовый выполнить любое поручение своего Короля. Пытать, убить, принести чертовы дораяки и подставить свою задницу по первому же молчаливому приказу. Он всегда понимал без слов.              Ведь он от Майки зависим в разы больше, чем от своих таблеток. И это у них, впрочем, взаимно.              Хоть с кем-то взаимно.                     Но это все равно больно.              Когда он снова чужим именем, забывшись, называет.              А после открывает покрасневшие глаза и слепо смотрит перед собой.              — Прости, Санзу, — так неправдоподобно нежно касается шрамов на лице, словно не он только что заставлял заглатывать по самые гланды, давиться слезами, а после и спермой.              Целует Майки тоже нежно, извиняясь за сказанное в экстазе имя. Его имя, что, наверное, всегда призраком болезненных воспоминаний их преследовать будет. И ничто не способно притупить это. Ни старательно извивающийся язык, что уже на шею перешел, ни разноцветные таблетки, разбросанные сейчас по всему ковру.              — На сегодня достаточно, — Харучие резко отстраняет от себя вновь возбудившегося Майки и на руки поднимает, игнорируя поток отборной брани и несильные удары кулаком в спину.              А уже спустя несколько минут пришлось игнорировать боль в пояснице от того, как сильно Сано заставил его прогнуться. И пришлось сдерживать крик, наполненный болью с примесью чертового нездорового наслаждения. Потому что Майки так легче: невъебенно быстро и когда чертовой шоколадной смазки настолько много, что она по бедрам на кровать стекает.              Майки так легче. Брать со спины и до крови вгрызаться в плечи и шею: длинные волосы скроют все фиалково-карминовые метки, а если и нет, то похуй как-то. Так грандиозно похуй становится, когда он, внезапно замедлившись, переворачивает розоволосого на спину и двигаться начинает неторопливо. Ласково, нежно, заботливо — блять — по лицу гладит, мягко целует покрытые мелкими ранками губы и шепчет безостановочно это трепетное «Хару», что разом все кости ломаются и почерневшие крылья за спиной вырастают.              Хару. Хару. Хару. Действует лучше любой наркоты, напрочь рассудка лишает, оставляя по себе лишь этих ебаных полуживых уже мотыльков в животе и груди.              — Не смей бросать меня, — Майки дрожит весь и за сильные плечи хватается так, сука, отчаянно, словно, отпусти хоть на миг, разрушатся даже те жалкие руины его некогда идеального мира.              — Никогда, — выстанывает полукриком, тянет руки с вечно сбитыми костяшками к болезненно бледному лицу, но, дугой выгнувшись на кровати от внезапно сильного толчка, пальцами в светлых волосах путается, оттягивает, пока тихое шипение не услышит.              И в черных глазах взрываются и погибают целые вселенные, когда в голубых напротив скапливаются слезы, которые на висках рисуют новые шрамы и прячутся в разметавшихся по подушке спутанных волосах.                     Ведь это больно.              Замечать краем глаза, как он наблюдает издалека.              День за днем, год за годом. Меняется почти до неузнаваемости, но продолжает наблюдать.              А Дракену лишь то и приходится делать, что не подавать виду, пусть руки порой тряслись так, что инструменты с грохотом на асфальт падали. А еще, ебаный же ты блять, он продолжал глупо надеяться, что хоть в этот раз Майки подойдет ближе. Скажет это тошнотворно банальное «привет» и сядет, как всегда это раньше делал, на один из пыльных ящиков, подтянет ногу к груди, опустит голову на колено и продолжит молча наблюдать.              Но на этот раз рядом, прожигая в спине чертову дыру своими уставшими, опустевшими глазами.              Дракену невыносимо на него такого смотреть, выгорающего с каждым ебаным днем. И всегда преследовало отвратительное предчувствие, что однажды Майки попросту не придет. Однажды зимой, когда хлопья снега будут закрывать обзор, Кен так и не увидит стоящий на роге улицы закутанный в легкое пальто невысокий силуэт.              И он действительно не видит. Уже целый месяц наивно, блять, ждет. Вглядывается в лица случайных прохожих и почти правдоподобно лжет всем, что все с ним в порядке, охуенно просто, только вот холодно внезапно стало. Нет, не больно. Холодно.              А вскоре обязательно станет плевать. Вот бы еще дождаться этого пиздецки желанного и ненавистного дня.              Вот бы еще дожить до него, когда к горлу катана приставлена, а за спиной такой отвратительно знакомый сумасшедший смех слышится.                     Это больно.              Спустя столько лет наконец-то увидеть его вблизи.              Увидеть его в таком состоянии. Черные спутанные волосы упали на лишенное привычного золотистого загара лицо, под глазами тени не меньше, чем у самого Манджиро, губы обветренные, покрытые мелкими трещинами и, блять, искусанные в кровь — издалека Майки не видел этого. И за несколько часов заключения такого не добиться.              Заключения…              — Что это за нахуй? — наконец-то отмирает Сано и медленно поворачивает голову.              И нихуя по этому бездонному взгляду не понятно, о чем же он думает. Даже не совсем понятно, куда смотрит, на непрекращающийся снегопад за окном или же на замершего Санзу, что вытянулся весь, выровнялся, так неестественно прямо стоял, словно струна, собирающаяся в следующий же миг порваться.              — С новым годом, мой Король, — кое-как все же выдавливает из притрушенного пеплом горла и даже широкую улыбку тянет, невзначай о своей ебанутости напоминая.              — Он, блять, уже давно прошел, — Сано шипит сквозь сжатые зубы и лишь слегка глаза щурит.              На это Санзу лишь голову склонил, мол, извольте простить, но понадобилось слишком дохуя времени, чтобы банально функционировать начать после бурных празднований. Остального Майки лучше не знать.              А Санзу лучше побыстрее уйти отсюда. Просто чтобы на части не развалиться от уже почти забытой боли, которая сейчас с новой силой во всем теле вспыхнула. Он, блять, еще даже не умер, а уже в адском пламени из всех этих глупых приданий сгорает. Кажется, даже чувствует, как кожа восковой свечой медленно плавится, когда Майки снова свой взор на «подарочек» обращает.              Дракен послушно молчит, как того и требовал от него Харучие. Ну, как требовал… просто пригрозил убить Инуи и всех, кто уже позабыл о группировках и преспокойно жил себе в мире и тишине, лишь изредка вспоминая все эти чертовы побоища. Они отпустили те дни, как не смог этого сделать Рюгуджи, ведь… эти блядские черные глаза чуть ли не каждую ночь в своих снах видел.              И сейчас они на него, словно дуло пистолета, направлены были.                     От этого даже почти не больно.              Майки склоняет голову к плечу. Выжженные белые волосы — такие же мертвые, как и его глаза, — спадают на лицо. По-прежнему нечитаемый взгляд скользит по долговязой фигуре. Дракен прямо на белом мраморе сидит, безвольно и как-то устало ноги вытянув, прислонившись спиной к холодной стене, по которой толстыми лианами черные цепи сползали, обнимая уже покрасневшие запястья.              Манджиро еще чуть прищурился. На бледной коже засохшая кровь виднелась. Руки непроизвольно в кулаки сжимаются, в груди тоже что-то сжимается. Конечно, чертов Кен-чин не был бы собой, если бы послушной овечкой следовал всем указаниям Харучие, вот металл широких наручников и разодрал кожу. И Майки даже не сомневался: сорви он сейчас с Санзу рубашку, взору откроются новые гематомы.              Сано медленно, словно каждое движение разрывающую сухожилия боль приносило, поворачивает голову. Уголок губ дергается в призрачной улыбке от вида, как его Бешеный Пес к двери крадется. Ему лишь несколько шагов осталось, чтобы наконец-то скрыться в извилистых коридорах и, на бег срываясь, в своей спальне поскорее спрятаться, проглотить почти смертельную жменю таблеток и тупо глядеть в потолок, что цветными пятнами кружиться вскоре начнется. Шикарный план, приздецки охуенный просто, жаль только, что ему не суждено было сбыться.              — Стой, — шепот Майки от стен отбивается и насквозь простреливает. Плечи опускаются на миг, и Санзу незамедлительно оборачивается. На лице по-прежнему неестественно широкая улыбка. — Ты ведь хотел сделать меня счастливым, верно?              И снова Харучие лишь безмолвно склоняет голову, соглашаясь. Голосу своему сейчас опасно доверять было.              — Тогда подойди, — Манджиро протягивает ему руку, бледную и тонкую. Казалось, неаккуратно прикоснись к его запястью, и оно тут же сломается, настолько хрупким выглядело, фарфоровым. Только вот хватка по-прежнему сильной была, оставляющей по себе чернеющие гематомы. И утром Санзу будет любовно обводить губами каждый новый сливовый цветок, а сейчас же чертовым спертым воздухом задыхается. — Я хочу, чтобы вы наконец-то поладили.