это больно

             Это больно.              Целовать того, кого желаешь убить, точно зная, что у вас это взаимно.              Санзу сперва замер на несколько секунд, безмолвно переводя взгляд со своего Короля на прикованного к стене Дракена и обратно. Тихо прошипел, когда хватка на ладони усилилась, и буквально плавиться начал от прикосновений холодных губ к кончикам собственных пальцев. Осыпаться, как снег за окном, на пол, потеряв опору, когда Майки отошел от него, словно розоволосому привиделось все. Сано на подоконник запрыгивает, прислоняется спиной к холодному стеклу и чуть голову вскидывает, ожидая.              Он готов наблюдать.              Голубые глаза снова меж двух черных пропастей мечутся. Как он, блять, должен сделать это? И что он вообще должен сделать? Это ебаное «поладили» по голове не хуже проржавевшего насквозь куска арматуры бьет. Как вообще можно поладить с тем, по чьей глотке он несколько часов назад чуть катаной не полоснул?              Манджиро лишь губы нетерпеливо покусывает, когда Санзу вновь оглядывается на него, а на дне светлых глаз беспомощность плещется. Агрессивная такая, дикая почти, но все равно беспомощность.              Губы… его маленькие бледные губы, с которых так приятно сладкие крошки чертовых дораяки слизывать. Эти губы без остановки ласкать хочется, лишь изредка зубами прихватывая и получая после за это болезненный удар по ребрам.              И эти блядские желанные губы сейчас откровенно намекали на поцелуй с другим.              Розовые волосы подлетают с плеч от столь резкого разворота, и Дракен поднимает на него тяжелый прожигающий взгляд, что абсолютно не изменился за прошедшие годы. Да между ними вот-вот искрить начнет, только это совершенно не та химия, какой хотел бы Майки добиться.              Сидит себе на подоконнике, ножками, как ребенок, машет и все испытывает двух мужчин взглядом, а в груди у него только-только зародившаяся надежда меркнет.              И ебаный холод по комнате распространяется от этого, невидимыми щупальцами кожи касается. Подталкивает вперед, навстречу.              Дракен голову медленно приподнимает, так знакомо губы поджимает, и на лице играют желваки. Смотрит с вызовом и затекшие плечи распрямляет. Цепи негромко звякают, когда Санзу ступней длинные ноги раздвигает, подходит ближе, наклоняется, губами черных волос касаясь, а они внезапно неебически мягкими оказываются, не сожженные краской, живые. Так и хочется рукой зарыться, на кулак намотать и заставить еще сильнее голову откинуть.              А если Санзу что-то хочется, он делает это — похуй, что будет потом. Рюгуджи лишь губы кривит сильнее и брови сводит. Ни звука, сука гордая такая, не издает, даже когда хватка на волосах усиливается. Харучие этой тягучей тишиной совершенно недоволен, но все равно улыбается широко, наклоняется ниже, горячим дыханием обдает ухо и цепляет зубами старую сережку.              — Ради Майки, — шепчет почти беззвучно, чтобы эти отвратительные слова не долетели до острого слуха внимательно следящего за ними Манджиро.              Резко руку убирает и наконец-то хоть какой-то реакции добивается — брюнет шумно выдыхает и так по-блядски облизывает верхнюю губу. Призывисто. Ведь действительно, ради Майки он пойдет на все.              Они пойдут. Превозмогая боль и отвращение, будут дышать в губы друг друга, тянуть время перед неизбежным, кожей чувствуя на себе морозно холодный взгляд.              Они сделают абсолютно все, лишь бы изгнать эту ебучую пустоту из любимых черных глаз.              И, ничего лучшего не придумав, голубоглазый седлает бедра Рюгуджи, ерзает, устраивается поудобнее и, поглубже загнав ядовитым дымом клубящуюся во всем теле ненависть, приближается к губам напротив. Веки у них одновременно — за миг до блядского поцелуя — опускаются, и они буквально сталкиваются в ожесточенной битве бойне.              Дракен руками с силой дергает, вновь кожу до крови раздирая, разнося по комнате отвратительный металлический звон. И во рту у обоих разносится такой же отвратительный металлический привкус, потому что оба кусаются в попытке перехватить инициативу. Ни один поддаваться не желает, вот и нет единого ритма. Захват губами, удары языком, тяжелое дыхание. Словно они на ринге — в железной клетке — и кто-то недавно объявил, что нет никаких правил, а выиграет единственный выживший.              И они бьют наотмашь, стучатся зубами, по лицам размазывают кровавую слюну. Так грязно, быстро. И по какой-то абсолютно ебнутой причине им хорошо. Синхронно головы склоняют, и становится чуть удобнее. Чтобы истязать рты друг друга, сглатывать кровь и только-только зарождающиеся стоны. Болезненные, конечно же, ведь губы ноют уже, но отстраняться признавать поражение первым никто не собирается, лишь ближе жмутся друг к другу и снова языками сталкиваются.              Санзу руками, что до этого просто в бедра Дракена до синяков впивались, теперь скользит вверх по его торсу, по пути вырывая пуговицы из петель рабочего комбинезона — и за каждую получает укус то за губы, то за язык. Но он все равно скалится довольно, рывком за шею хватает и пользуется секундным промедлением, на всю длину врываясь языком. И просто трахает рот брюнета, сильнее шею сжимая, откровенно наслаждаясь, как он, задыхаясь, дергаться начинает. Гребаный звон цепей теперь приятным кажется, как и хриплые стоны, что их Рюгуджи более не может сдержать.              Харучие смеется тихо, рвано, все не разрывая поцелуй. Убирает руку с чужой шеи, позволяет несколько шумных вдохов сделать, пока и сам отдыхает, лишь мимолетно касаясь истерзанных губ своими, не менее изувеченными. Почти нежно.              — Так и продолжайте, — шепот Майки даже не сразу до слуха долетает, понять же, о чем он вообще, так и не получается, вот мужчины, одновременно затуманенные глаза распахнув, обращают взор на блондина. И он, как детям малым, объясняет, лениво так тянет, — Медленно.              «А не пытаясь убить», — непроизнесенным вслух остается.              Дракен и Санзу снова взглядами встречаются. Чертовы зрачки расширены, румянец почти лихорадочный, губы мелкими трещинами у обоих покрыты, блестящие от смешавшихся слюны и крови, покрасневшие. Это на удивление красиво. И за подобное замечание они дружно себе смачных мысленных пиздюлей прописывают.              И снова тянутся навстречу, сливаются в нормальном — по общим стандартам, на которые всем троим глубоко похуй, — поцелуе. Просто подчиняются приказу и ни в коем случае не пытаются хоть немного приятно друг другу сделать. Медленно, но совершенно не нежно, просто теперь появилась возможность отчетливее прочувствовать шершавость языка и каждую, чтоб ее, ранку на губах.              И можно дышать чуть спокойнее, не задыхаясь от бешенной скорости, а просто меж поцелуев глубокие вдохи делать. И глубоко толкаться языком, теперь уже не так сильно переживая, что этот язык нахуй откусят и выплюнут на стерильно чистый мрамор.              И вскоре они и вовсе перестают о чем-либо переживать, попросту забывшись в ощущениях. За опущенными веками ведь можно кого угодно представить. Но оба представляют — и ощущают прекрасно — лишь пристальный взгляд Майки, который дышать стал чуточку тяжелее и сильнее спиной на холодное стекло навалился, пока в груди что-то такое теплое — и до тошноты отвратительное в своей неправильности — разливалось.              Потому что заставить пришлось. Потому что Манджиро чувствует и их взаимную ненависть друг к другу, и блядский страх перед собой, пусть и с примесью желания угодить. От этого противно становится — от себя противно становится. И так неправдоподобно хорошо.                     Пусть и больно.              Наблюдать, как мужчины все продолжают противиться, хоть и расслабляются понемногу.              Кен-чин ноги немного к груди подтягивает в поиске хоть какой-то опоры и все продолжает в стену вжиматься. Да, уже не так сильно, но все еще убежать пытается. Да, тянется за чужими распухшими губами, но его руки в кулаки до побелевших костяшек и вздутых вен сжаты. Щеки румяные, но он по-прежнему время от времени крупно вздрагивает, вновь в кровь раздирая кожу на запястьях.              А Харучие и вовсе по карманам своего пиджака ладонями елозить в какой-то момент начал. Сука наркоманская. Он же всегда носит с собой экстренную дозу, за что его Майки вечно ебнуть пытается, если замечает. И вот он снова ищет. И Сано снова зовет его с нескрываемым недовольством. И незаметно улыбается, когда розоволосый понимает и подчиняется, как всегда безмолвно. Не отрываясь от губ Дракена, снимает пиджак и отбрасывает его куда-то к двери. Обнажает эту чертову кожаную портупею и прикрепленные к ней ножи и пистолеты.              Точно, он ведь на очередном задании был, но вместо отчета Майки почему-то слушает их поцелуй. Слушает, смотрит, утопает нахуй. Санзу выгибается навстречу и чуть ерзает на коленях брюнета, по комнате влажные звуки разносятся и негромкий звон цепей, у Кен-чина ресницы мелко подрагивают — наверное, снова пытается инициативу перехватить, дергается немного вперед, склоняет голову. Манджиро его движения отражает неосознанно и шумно выдыхает, когда тихий — почти незаметный — скулеж слышит. Харучие неожиданно поддался. И у блондина снова что-то теплое в груди разлилось.              Оружие со всеми ремнями глухо на пол падает, ладони голубоглазого скользят вверх по рукам Рюгуджи, короткие ногти сцарапывают засохшую кровь, а Майки прямо сейчас готов телефон достать и сделать с десяток фотографий того, как их пальцы переплетаются. И снова звон цепей — Сано то ли от него нос недовольно кривит, то ли от осознания, что чертов смартфон остался валяться где-то на полу в его кабинете. Конечно же, в нерабочем состоянии, ведь Майки снова сорвался, уже и причину точную не вспомнит, лишь как вещи в стену швырял и, кажется, даже пару раз выстрелил. Или разом всю обойму спустил? Да похуй как-то.              Потому что сейчас наконец-то возродилась эта пиздецки глупая и тошнотворно наивная надежда, что все еще будет хорошо.              У них будет.              Будет же, правда? Стоит лишь немного подтолкнуть, пусть Сано и обещал себе пару месяцев назад, что больше не будет и пытаться — даже думать о подобном не станет. А сейчас слова сами собой с губ срываются. Что он там сказал? Кажется, похвалил. Как непослушных щенков, что наконец-то поддались дрессировке.              А они и рады. Отстраняются медленно — Майки так отчаянно желает верить, что нехотя, — смотрят полупьяно друг на друга, ресницы подрагивают, губы постепенно замерзают, а в глазах немой вопрос.                     Ведь это должно быть больно.              Да только боль у них общая.              И очередная глупая мысль, что бороться с ней можно было бы вместе, отлетает на затворки сознания.              — Хару, — Майки наконец-то прерывает образовавшуюся тишину, а Санзу дергается от такого обращения. Шепот словно вновь по волосам гладит, обнимает за плечи, теплым пледом обволакивает с ног до головы. Розоволосый оборачивается, встречаясь взглядом с антрацитовыми глазами. — Возбуди его, — прямо в чертовом призрачном пледе в ледяную воду сбрасывает. А на бледном лице и тени эмоций нет.              Лишь мягкий трикотаж в паху натянулся.              Майки это нравится.              А Дракен ощутимо вздрагивает в очередной безуспешной попытке выбраться, когда вновь замечает хищный — сумасшедший даже — блеск в голубых глазах. Так резко все переменилось, что, казалось, даже воздух похолодел. Вполне ожидаемо, но все равно, блять, неожиданно. Звон цепей заглушает громкий смех. Да как Рюгуджи вообще мог так опрометчиво расслабиться рядом с этим психопатом?              — Не дергайся, — Харучие слизывает кровь со своих губ, касается языком ромбовидных шрамов и снова смеется, запрокинув голову, пока задыхаться не начинает. Абсолютно, блять, ебнутый. Хватает после брюнета за подбородок и смотрит широко открытыми глазами. — Тебе понравится.              — Санзу, — лишь слегка понизив голос, Майки со всей силы дергает за невидимый поводок.              — Мой Король, — покорно склоняет голову. Подчиняется непроизнесенному вслух приказу.              И слазит с колен Дракена, рывком его ноги в стороны раздвигает и устраивается между ними. Вытягивается прямо на полу, лишь на локти упираясь, и все продолжает хищную ухмылку тянуть и снова взглядом заживо сжигает. Неторопливо так, словно слабым пламенем зажигалки по коже водит. Наверное, мысленно розововолосый именно этим и занимался.              Убивал самым медленным и мучительным способом из всех, что ему известны были.              Пока в реальности — абсолютно, блять, трезвой реальности — локтями придавливает ноги брюнета, чтобы он, сука, хоть немного дергаться перестал, и расстегивает ширинку рабочего комбинезона. Пиздец. Все же надо было дождаться, пока он работу закончит, душ примет и нахуй спать завалится, предварительно дважды вздрочнув.              О да, блять, Санзу недели две за гребаным Рюгуджи наблюдал, прежде чем решился наконец-то. Знает теперь, что он на завтрак и ужин предпочитает и что обед игнорирует вечно. И розоволосый определенно предпочел бы и дальше в неведении быть, чье любимое до опаляющей душу боли имя он в экстазе выдыхает.              Отвратительно настолько, что хотелось несколько раз пройтись молотком по его руке, чтобы он больше никогда не смог сжимать свой блядский член, думая о короле голубоглазого, но…              Даже хорошо вкинувшись, Харучие не мог избавиться от навязчивых мыслей, что ненавистный ему Дракен все же не забыл, не отпустил, не разлюбил даже спустя столько лет…              Именно поэтому острое лезвие катаны одним вечером и уперлось в горло брюнета.              Ведь Майки угасал и дальше. Что бы Санзу не делал — а он, ебаный же пиздец, все делал, прыгая уже не просто выше головы, а аж до сраного солнца, — Манджиро это больше не помогало. Он уже не просто тонул — захлебывался в своей тьме. И все сильнее жался к груди Харучие, все громче просил не бросать его, все чаще метался на кровати в беспокойном сне. Все глубже погружался в себя, до синяков и кровавых полумесяцев от ногтей впиваясь в плечи единственного, кто всегда был рядом.              Но этого было недостаточно.              И Санзу решился. По правде говоря, уже несколько лет думал об этом безумии, а решился, почти достигнув точки невозврата.              Почти. Ведь, обернувшись, он видит Майки, который сквозь одежду лениво трет свой член, кусает губы и самыми уголками улыбается розоволосому, мол, я жду, продолжай. Харучие даже стало казаться, что Сано его взглядом по волосам погладил и безмолвно прошептал привычное «хороший мальчик», доводящее до ебаной эйфории лучше даже самого качественного героина.              Голубые глаза чуть ли не светятся, когда он вновь обращает свой взор на Дракена, скользит взглядом ниже, с видом прожженной шлюхи облизывает свою ладонь и обхватывает ею полувставший член, склоняет голову.                     И похуй, что это больно.              Отсасывать тому, чье полуживое тело хотелось бы кинуть диким и предельно голодным гиенам.              Харучие уверенно оттягивает крайнюю плоть и обхватывает губами солоноватую головку. Морщится от горьковатого привкуса. Точно, этот ебанат же курить начал. Придется отучать, если Майки захочет Дракена подле себя оставить. А он-то захочет, можно даже не сомневаться. И Санзу определенно еще не раз придется скользить языком вдоль уретры, самым кончиком пытаться внутрь проникнуть, чуть болезненные ощущения вызывая. Растягивать уголки губ от того, что брюнет тверже стал.              И под тихий — расстроенный — выдох, раздавшийся над головой, Санзу отстраняется. Чуть смещается в бок, сильнее раздвигая чужие ноги, чтобы королю лучше видно было. По максимуму язык высовывает и лижет от основания до головки, скосив на Майки глаза. Улыбается, когда замечает, насколько же жадно Сано смотрит. Сжимает свой член и смотрит.              Облизывает сухие бледные губы, когда Харучие вновь языком по всей длине проходится, на вены давит, не нежничая особо, и с силой впивается пальцами в бедра Дракена, удерживает на месте, чтобы он и не пытался вверх толкаться. Розоволосый лишь на несколько секунд от Майки взгляд отводит и смотрит вверх. Черные глаза безусловно на Манджиро направлены, нижняя губа закушена: настолько упорно пытается сдержать голос, что по подбородку медленно бежит тонкая струйка крови.              Неизвестно откуда взявшееся желание слизать эту алую нить быстро отправляется нахуй. Санзу, в общем-то, тоже. В очередной раз на Майки смотрит и берет покрасневшую головку в рот. И лишь для того, чтобы король доволен был, втягивает щеки и начинает опускать голову. И шлет в адову пропасть очередную шальную и абсолютно ебнутую мысль — получится ли с одной попытки полностью заглотить член брюнета?              Не получится. Ну и к черту. Обидно лишь, что из-за проступивших слез более не разглядеть любимое лицо, а только его смытый силуэт. Да и похуй — спиной он все равно внимательный взгляд чувствует, что заставляет упорно головой двигать и имя своего короля мысленно повторять, словно самый настоящий одержимый. Хотя… почему «словно»? Одержимый ведь.              Все они здесь одержимые. Сплетены единой болезненной нитью отвратительно яркого красного оттенка.              И нить эта ужасно спуталась, вот и сдавливает грудь, конечности, сердце, шею… все, до чего дотянуться своими узлами может, сдавливает, мешает жить, как пульсирующий в глотке член сейчас мешает Санзу дышать. Слезы по щекам скатываются, но он все равно ускоряет движения головой. Безостановочно языком кружит вокруг горячей плоти и плевать уже, что Манджиро не способен это увидеть — вид мечущегося Дракена, который, сука, все же начал толкаться бедрами навстречу, уж точно должен поведать блондину о стараниях Харучие.              И он старается все сильнее. Азарт почти маниакальный. Голубоглазый просто обязан заставить Рюгуджи стонать. Если бы можно было, он бы вырвал из его горла эти треклятые стоны, выдавил бы прямо из голосовых связок, но увы, приходилось просто все эти шлюшьи фокусы применять, раздражаясь все больше, что ни один не помогает. Да Харучие уже сам стонать начал, дабы блядские вибрации по члену пустить, но все без толку. Лишь тяжелое дыхание и несколько сильных толчков, которые заставили закашляться и зло зыркнуть вверх, пусть и не видно ни черта.              Ну и хуй с ним. Санзу зубы на пробу — и никак не от глупой обиды — выставляет, сдавливает немного, просто чтобы этот ебанат татуированный хотя бы не расслаблялся так сильно, безостановочно бедрами двигая. Но, блядский же блять, даже Манджиро на подоконнике зашевелился, когда Дракен во весь голос застонал, крупно вздрагивая.              — Достаточно, — и от непривычно хриплого для Майки голоса вздрогнули уже оба.              Он на пределе. Резво спрыгивает с подоконника и по пути раздевается, оставляя за собой бесформенные черные кучки, и вот уже босыми ногами по холодному мрамору шлепает. И при каждом шаге колом стоящий член с тихим шлепком о впалый живот ударяется и пачкает бледную, даже немного отдающую голубизной, кожу предэякулятом.              — Ну же, — Майки мягко касается розовых волос, гладит, сдавленное мурчание вызывая, — теперь моя очередь.                     И от проскользнувших — едва уловимых — задорных ноток в голосе Манджиро совсем не больно, честно.              Просто вдоль позвоночника волна жара прокатывается, в муку кости перемалывая.              Санзу словно отмирает. Выпускает член изо рта, наконец-то вдыхая на полную грудь и полностью игнорируя разочарованный выдох сверху. Перебьется как-нибудь.              И ревностный взгляд Рюгуджи лишь сильнее подогревает разлившийся в груди жар от нежных прикосновений холодных ладоней, что заботливо стерли подсыхающие дорожки слез. У Майки взгляд затуманенный слегка, словно он совсем недавно пару дорожек втянул, чего давненько уже не делал. Еще и Харучие по рукам бил и грозил однажды эти руки сломать, если он ширяться продолжит. Химическое счастье настоящего не заменит — это оба понимали.              Но где настоящее найти, когда глаза напротив почти погасли?              И как бы розоволосый этого не отрицал, но Майки нужен был стабилизатор. Такой себе заземлитель, способный успокоить одним лишь взглядом и медвежьими объятиями.              Санзу был хаосом. Он помогал лишь высвободить все накопившееся. Поглощал чужое черное безумие, но не мог подарить уверенность, что этого больше не повторится. И с каждым годом повторялось все чаще. Хару помогал Майки от всего лишнего очиститься, но не мог наполнить утерянным когда-то давно светом, еще и верил наивно, что тот ему и не нужен вовсе, что тьмы достаточно будет. Она же такая сильная.              Как оказалось, слишком сильная и, ничем не разбавленная, способна уничтожить своего носителя.              И вот перед ними, прикованный к стене, сидел тот самый свет, который своим тяжелым дыханием медленно наполнял изувеченную душу недостающим спокойствием.              И пусть это ни Санзу, ни Дракену не нравилось, но они являлись двумя неотъемлемыми частями души Манджиро. Как Инь и Ян, что непременно в паре идут и лишь так, намертво соединившись, способны уберечь от подступающего безумия.                     И принять это больно.              Но необходимо, иначе все трое погибнут.              Уж лучше они задушат Майки своей любовью, нежели будут беспомощно наблюдать, как от ее недостатка он медленно превращается в тень и рассыпается прахом. И после этого более не останется смысла продолжать свое жалкое существование.              Санзу уже далеко не раз думал о подобном. Лежал на смятых простынях, замерзал на сквозняке, ведь с закрытыми окнами даже зимой становится слишком душно и тесно, и вертел в руке пятисотый магнум, то вынимая патроны, то обратно вставляя на скорость. Приставлял дуло к виску или глубоко заталкивал в глотку — так было бы быстрее. Но взгляд все равно наталкивался на стоящую в углу катану — так было бы правильнее.              А потом память предательски подбрасывала сплетение черных завитков на выбритом виске, и револьвер всякий раз отлетал в тот же угол, где он на пару с катаной с насмешкой глядел на таблетки в огрубевших руках. Они еще пару лет назад перестали помогать, а принимать что-то тяжелее было опасно — Манджиро в любой момент мог вызвать к себе или даже прийти в холодную комнату Харучие, в какой лампочка еще пару дней назад перегорела, а менять ее как-то даже желания не было. Холодное голубое свечение все равно не греет, а в свою берлогу Санзу заваливается, лишь чтобы немного поспать.              А потом розоволосый узнал, что ненавистный ему Рюгуджи не очень-то и далеко ушел. И неприглядная картина начала понемногу складываться.              Как пазлы.              Идеально подходящие друг другу детали.              Маленькая холодная ладонь, лениво перебирающая жесткие клубничные пряди. Внимательно следящие за всем раскосые глаза, скользящие изучающим взглядом по исхудавшему обнаженному телу. Мягкая улыбка, увенчанная шрамами и обозначающая готовность пойти на все.              Идти до конца, грубыми стежками сшивая все места разрывов. Соединяясь, чтобы вместе спастись. Или вместе пойти на дно. Умирать, зная, что теперь-то испробовал все, намного проще.              И Санзу покоряется любимым рукам. Поднимается на колени и отходит в сторону. Лишь слегка поджимает губы, когда прикосновение прерывается, а Майки отводит взгляд, седлая бедра Дракена. И это на удивление выглядит так правильно. Только холодно немного становится от перезвона цепей и вида, как Майки прижимается обнаженной спиной к сильной груди, закидывает руки назад, обнимая за шею, притягивая ближе. Трется ягодицами о болезненно пульсирующий член и замирает, широко ноги расставив. Харучие тяжело сглатывает от развернувшейся картины. И его лишь немного бьет озноб, когда Дракен, подталкиваемый замерзшими руками, касается губами тонкой кожи на остром плече. Так мягко, словно боится даже таким невинным жестом сделать больно.              Больно сделает прикасающийся к самой душе шепот:              — Растяни меня, — не мигая, в голубые глаза смотрит и медленно облизывает тонкие губы.                     И это больно.              Слышать тихие стоны, вызванные умелыми движениями чужих пальцев.              И Дракен понемногу начинает понимать. Тот, кого бешеным псом прозвали и кого он ненавидел своей прокуренной душой, все эти двенадцать лет удерживал Майки на поверхности и не давал ему полностью погрузиться в черные смоляные воды безумия, что порой штормили и накрывали с головой. Вдвоем ведь гораздо проще вытащить утопающего на сушу? Стоило хотя бы попытаться.              Прогнуться навстречу Майки, зарыться носом во взмокшие белые волосы, целовать их, оттягивать немного, на язык наматывая, звенеть блядскими цепями, из-за которых руки онемели уже, снова и снова предплечья кровью пачкая.              А потом Майки стонать начинает, тихо-тихо так, непривычно хриплым голосом, вздрагивает всем телом, даря Дракену эту дрожь, вновь цепи колыхая от того, как Харучие с первого же проникновения стал на простату давить. И комнату заполнял привычный аромат химозного шоколада, от которого Сано никогда не откажется, а Санзу не смеет перечить.              Да и не хочет.              Это аромат их первого пьяного раза, когда больно до скрипа зубов было, а по эмали трещины пошли, ведь никто из них, юных и заебанных, не знал, как правильно, вот и делали друг другу больно, каждым прикосновением оставляя синяки и жалобные всхлипы, что умоляли продолжить, но все никак привыкнуть к наполненности не могли, рисуя шрамы чертовыми слезами, которые ненавидели тогда, слабостью считали, напоминанием об утерянном свете.              И этот свет теперь дышал тяжело, обдавая замерзшие плечи горячим дыханием, осыпая их поцелуями, прожигая до самых костей. А ведь так хотелось укусить, прогрызая кожу, упиваясь отравленной кровью и в последнем поцелуе с Майки сливаясь, точно зная что эта псина розовая в одиночестве в конечном итоге останется. Или сдохнет вместе с ними, слизывая остатки яда с раненого плеча и ледяных губ, накрывая собой остывающее исхудавшее тельце Майки.              Но Майки лишь жарче становилось от холода пальцев, что внутри ласкали, вынуждая стонать и извиваться на коленях Дракена, притираясь своим членом к его. И Сано до сраных светлячков глаза жмурил, когда взгляд снова и снова натыкался на истекающий смазкой член Дракена, что вызывал желание и блядский страх. Ведь Санзу меньше, Санзу осторожнее. Санзу привычнее. Он может часами своего короля разрабатывать, раз за разом доводя до пика наслаждения, пока полностью не иссушит его, целуя искусанные губы, следуя каждому приказу.              И сейчас он тоже медленно двигался, осторожно. Со всей своей нерастраченной любовью и проклятой нежностью, от которой рыдать хотелось, ведь Майки не заслуживает…              Но его шею вновь целовали израненные губы Рюгуджи, доказывая обратное. Что заслуживает и получает сейчас, пусть и силой, против воли и по ебучим приказам. Ведь они слушаться привыкли, как гребаные псы, исполняя каждый, даже самый безумный приказ. И теперь ласкали, ласкали, ласкали, смотрели, дыры друг в друге прожигая, словно дешевой зажигалкой под неотправленным письмом водили, обжигая пальцы и слова, которые, вроде как, гореть не должны.              Но они горели каждым нежным прикосновением, которые достигали самой души, сгнившей и притрушенной прахом сотни убитых. И Майки орать от этой нежности хотелось. Но получалось только извиваться, насаживаясь на ласкающие пальцы, подставляясь под рваные поцелуи. Своими стонами заглушая рычание своих мужчин, что горазды в следующий же миг, оторвавшись от Манджиро, голыми руками разодрать друг другу глотки, вгрызаясь зубами в артерии, напитываясь чужой кровью, купаясь в ней, отбрасывая холодеющий труп и к Майки возвращаясь, у его ног падая, облизывая тонкие щиколотки и висящие на них браслеты, что сейчас позвякивали, когда Манджиро шире ноги разводил.              Почти на шпагат уже сел, накрывая руку Харучие своей, подталкивая глубже, наклоняя к нему голову и шею для Кена открывая, заманивая его голубыми венками, что пульсировали ускоренно и мыслить мешали, повторяя единое укусиукусиукуси.              Чтобы всхлипнуть от боли пришлось, ниже наклоняясь, в розовую макушку целуя и все холодными поцелуями осыпая. Ниже, ниже, подцепить подбородок замерзшими пальцами, кончиком языка шрамы обвести, поцеловать, вновь поцеловать, за губы кусая, глубже проникая, языком повторяя движения пальцев. И кусая до крови, когда вновь цепи зазвенели, а загривок болью обожгло, пуская кровь на губы Рюгуджи, оставляя вечное напоминание об этой ночи.              Такой спутанной снежной ночи, что не удавалось вспомнить, как Харучие тоже поцелуями на шею спустился, слизывая кровь, но не погибая от ее яда, ниже скользя, с сосками играясь, пока так же простату массировал, снова и снова дыхание Майки сбивая с единого ритма.              У них вообще никакого ритма не было, лишь смазанные поцелуи, что по кругу кровь короля передавали, пачкая алыми разводами фарфоровую кожу на подрагивающем животе. Ниже, ниже, чтобы сразу два члена языком обвести, попытаться оба в рот взять, жалея, что старые разрывы зажили. И все ниже скользить губами, вместе с четвертым пальцем языком проникая в пульсирующее колечко мышц. Желая до полного беспамятства довести, как в те дни, когда они все новые наркотики пробовали, метались по кровати, дикими зверями соединяясь снова и снова, по кругу ебали друг друга и всех, кому не посчастливилось рядом оказаться.              Вечно заменить пытались.              А теперь Майки слезы смаргивал после первого оргазма, что сухо скрутил все тело, вынуждая голову Санзу бедрами сжать и Дракена к себе притянуть, ему в губы укусами выстанывая, как же хорошо ему сейчас, так пиздецки хорошо, что перед глазами плывет все, а шершавый язык Харучие по ощущениям все его тело изнутри ласкает, извиваясь и увлажняя.              Почти готовый.                     Но это все равно неебически больно.              Смотреть, как он медленно на чужой член опускается.              Дюйм за дюймом в себя пропускает и все стонет безостановочно, порой обратно приподнимаясь, протягивая руки к Харучие, улыбаясь ему сквозь засохшие слезы:              — Хару, — выдыхает полустоном, а Дракен зубами скрипит и резко вскидывает бедра, разом до конца входя, выбивая из обветренных губ болезненный вскрик. И кулаки сжимаются, желая катану взять, но Майки лишь вновь зовет, уже громче и все руки навстречу тянет, — Хару, цепи, — гладит по щеке и из всех сил старается не отводить взгляд после очередного сильного толчка, — убери их. Меня бесит этот звон.              А Санзу бесит крупный член внутри своего короля, доводящий его до слез и вскриков, вынуждающий ядовитой змеей извиваться, места не находя, скулить и все по щекам гладить, напоминая о ключе. Напоминая раздеться следом и ближе прильнуть. Обнять, согреть, укрыть в своих руках, не взирая ни на что. И следующий протяжный стон тонет в мокром поцелуе, от которого пальцы на ногах подгибаются и руки трясутся, отказываясь ключ находить. Потерять бы его и навечно оставить Рюгуджи прикованным к стене. Хотя бы на эту ночь. Чтобы не ушел.              Чтобы не прикасался к Майки, пока Санзу целует его до забвения, вылизывая щеки изнутри и все же блядский ключ находя. Но он так правильно не попадал в замочную скважину. А Дракен так правильно попадал по простате, отчего Майки все продолжал в поцелуй стонать, за плечи Харучие до боли хвататься, новые синяки оставляя, раздирая рубашку на нем в тот самый миг, когда цепи упали, снимая последние оковы.              Замирая в холоде и нерешении.              Замирая втроем, впечатывая в потолок мутные взгляды. Словно переклинило что-то, оголило ножи и оставило замерзать на морозе, пока двое все решить не могли, кто сильнее, важнее, любимее. Словно не слышат прерывистый голос, что звал их двоих, протягивая руки, первым умирая в этой проклятой войне.              — Кен-чин, почему ты замер? — голос уставший, безэмоциональный до дрожи и до костей пробирающий пустой взгляд. — Больше не хочешь ко мне прикасаться? Боишься? — смех неживой по комнате разносится, путаясь в пустых цепях. — Или больше не любишь?              — Люблю.              Каждый день, каждую ночь, каждый гребаный виток реальности любит и тенью следует.              И тенью улыбка коснулась лица, а тонкие, по-прежнему сильные пальцы на окровавленных запястьях сжались, прежде чем короткие поцелуи оставить — вот и весь ответ на признание, что так долго пришлось вынашивать в себе. Майки сам опускает широкие ладони на свои бедра. Наконец-то позволяет прикоснуться. Изучить наново, выучить, и плевать, что голубые глаза уже давно просверлили в брюнете не одну дыру, бросив его израненное тело голодным свиньям. Сейчас главным было касаться.              И Дракен решается. Тянется вперед в желании наконец-то накрыть любимые, уже далеко не такие пухлые, как в юности, губы своими и ощутить их вкус — наверняка сладкий, приторный даже после ванильных булочек. Но он касается лишь длинной шеи. Майки все такой же ловкий, изворачивается в последний момент, отворачивает голову и за галстук притягивает к себе Санзу, что все это время покорно сидел без движений и лишь наблюдал.              А теперь стонал, не стесняясь, под напором согревающихся рук снимал с себя порванную рубашку, откидывая куда подальше, ебаный ремень вслед выбрасывая, а за ним и штаны, пока Манджиро в поцелуе ускорялся и на члене подпрыгивал, единый на троих ритм задавая и все целуя так отвратительно глубоко и мокро, что слюна по шеям стекала, нетерпением сжирая.                     Определенно знал, что это больно.              Смотреть, как самый дорогой сердцу человек так остервенело впивается в губы того, чьи ребра хотелось переломать голыми руками, желательно в нескольких местах, чтобы каждый вдох давался с невыносимой болью.              Но приходилось молча наблюдать, как от несдержанных движений подбородки обоих блестели от слюны. И Дракен чуть ли не тонул от всех мокрых — блядски пошлых — звуков, что издавали эти двое, вновь и вновь сталкиваясь губами, сплетаясь языками, вылизывая друг друга так, словно от этого их жизни зависели. Впрочем, может, именно так оно и было.              Ведь точно так же — отчаянно и грубо — Дракен осыпал поцелуями-укусами бледную шею, снова и снова собственнические метки оставляя, что синели на нежной коже, алели проступающей кровью, за которую Санзу его взглядом четвертовал, но покорно слизывал, Майки передавая и под бедра его подхватывая, помогая двигаться, пока пальцы Рюгуджи помогали растягивать, обводя мышцы, подхватывая неподалеку лежащую смазку и шепотом прося потерпеть.              Еще немножко, когда от первого пальца шипеть хочется, но получается лишь лицо Харучие обхватить ладонями и задыхаться его поцелуями, продолжая двигаться, смаргивая новые и новые слезы, выстанывая очередную ложь, что ему не больно.              Потому что хорошо, тепло от мысли, что они вместе будут, целуя дрожащие плечи и друг друга, наконец-то соединяясь, взглядами не убивая, а просто раня, оставляя глубокие ножевые, что тело Майки разрывало от чрезмерной наполненности.              Недостаточной.              Ему так блядски мало чувствовать в себе только один член, когда хотелось соединить двоих и утянуть за собой на дно, куда свет луны едва доходит, где бесконечные морозы и моря гнилой крови, в которой они утонут однажды.              Но тонут лишь в болезненном наслаждении, когда пытаются три языка соединить, а Дракен и Санзу пальцы внутри Майки соединяют и безостановочно простату трут, отвлекая, лаская, осыпая поцелуями и омывая кровью словно божество. Словно прошлое погрязло в беспамятной тьме и больше не тревожило никого, оставшись солью смешавшихся слез и рваным дыханием, что навсегда сбилось с ритма и о покое позабыло, погрязнув меж двух ураганов.                     Это больно.              Когда двое двигаются вразнобой.              Когда искусанные плечи поцелуями осыпают и шепчут успокаивающе, но все никак единый ритм поймать не могут и просто толкаются, толкаются, толкаются, разрывая на части и слезы сцеловывая, извиняясь почти искренне, пока сами в удовольствии тонут и почти не ненавидят друг друга.              Почти замедляются, метая друг в друга последние молнии, обнимая, как и хотелось, до треска ребер и перекрытого дыхания, ведь с двух сторон шею целуют, с двух сторон толкаются внутрь, учатся понимать и чувствовать друг друга. Так, сука, медленно, что перед глазами звезды летают и выть хочется, обоих отпиздив хорошенько и снова начать, уже двоих цепями к кровати приковав.              К себе навечно приковав тошнотворно банальными обручальными кольцами, кулонами, татуировками, шрамами и чем там еще можно к себе привязать? Майки согласен даже на проклятие, разделенное одно на троих, лишь бы оно длилось бесконечно, рождая единый ритм и единые стоны на всех, когда заоблачно хорошо, что хочется умереть, лишь бы навсегда в этом моменте остаться.              Навсегда их двоих в себе держать, плывущим взглядом в потолок смотреть и наконец-то наслаждаться, путаясь в мыслях, спутывая признания и обещания, от которых скелеты бабочек оживают и бьются в оргазме, наизнанку выворачивая и по-книжному красиво спину выгибая, все вглядываясь в потолок, пока рядом медленный поцелуй разворачивался, принимая правила тройной судьбы, пиздецки сложной, невыносимой порой, чтобы снова до отборной брани и кровавых драк со сломанными костями и обещаниями убить.              Но, пока в потускневших глазах медленно разгорается давно утерянная жизнь, они согласны обнимать друг друга, пряча дрожащего Майки в своих руках.                     И это все еще больно.              Но ради Майки они справятся.