***
За несколько лет спокойной, размеренной жизни она успела отвыкнуть от подобных шумных вечеров, но ей это даже нравится. Она прислушивается к ощущениям внутри себя, чтобы понять, что она чувствует, как учил ее Лука, и окидывает немного рассеянным взглядом комнату. Быть здесь, пожалуй, приятно, как и увидеть всех, кто ей дорог, ведь в последнее время это получается не так часто, как ей хочется, но она переводит взгляд на Луку, на его умиротворенное лицо, пока он наигрывает мелодии ради развлечения других, и думает, что в целом ее жизнь достаточно хороша и без этого. Маринетт думает, что счастлива, она должна быть счастлива, ведь ей достался самый тактичный мужчина на свете. У них хорошие, крепкие отношения, хоть Маринетт и кажется порой, что она относится к Луке несправедливо, но он не жалуется, никогда не говорит, что что-то не так, даже если она настойчиво пытается это узнать — ей не хочется, чтобы ему с ней было некомфортно, — и не пытается ее изменить. Маринетт порой кажется, что они скорее очень-очень хорошие друзья, чем пара, особенно когда у них месяцами нет близости, но ее это устраивает, и его тоже. Она должна быть счастлива. Вот только ей все равно немного грустно, когда она смотрит на его тонкий профиль и думает о том, что, кажется, делает что-то неправильно. Но сама мысль прекратить эти отношения пугает их — Маринетт знает, что в этом они тоже схожи, хоть никогда и не обсуждают. Маринетт он очень и очень дорог, но когда она смотрит на него, когда их глаза встречаются, ничего не зажигается у нее внутри, кроме измученной нежности. Ей как будто просто удобно, что они вместе. Все их знакомые и друзья твердят, что они идеальная пара, и она научилась в это верить. За все время их совместного житья они даже ни разу не поссорились — есть чем гордиться. Маринетт внезапно очень хочет назад домой, но она знает, что Лука поедет с ней. Он всегда прежде всего думал о ее комфорте, и сегодня она хочет подумать о нем, а он, кажется, совсем не хочет уезжать. Алья ловит Нино за руку и кружит его по подиуму в танце, вынуждая обнять себя за талию — Лука, поймав их настрой, плавно и нежно меняет мелодию на ту, что подходит для медленного танца, и Маринетт осторожно улыбается, наблюдая за ним с искренней лаской. — Вы красиво смотритесь вместе, — вдруг произносит голос за ее спиной, и Маринетт вздрагивает, едва не проливая бокал, который держит в руке. Ее сердце пропускает удар, а затем бешено бьется, когда она видит, как Адриан безмятежно и осторожно прислоняется бедром к столику с закусками. — А ты просто прекрасно выглядишь, Маринетт. — А-Адриан, привет, — глупо хихикнув, сипит она, довольно неловко взмахнув ему рукой. — Ты такой приятный, то есть!.. Так приятно тебя видеть. — И я очень рад тебя видеть, — Адриан улыбается ей такой очаровательной улыбкой, что Маринетт кажется, будто Лука, стоящий рядом, может услышать стук ее сердца, даже несмотря на музыку. Маринетт не может отвести от Адриана взгляд. Он возмужал, стал еще красивее, чем прежде, и глаза его, яркие и уникальные, сверкают теперь каким-то внутренним огнем, уверенностью, которую он обрел за эти годы вдали от отца. — Могу я тебя обнять? Адриан вопросительно смотрит на Луку, и тот чуть пожимает плечами, улыбаясь ему в ответ. Лука никогда не стал бы Маринетт ничего запрещать. — К-конечно! — Маринетт делает шаг к нему первой, и Адриан мягко обнимает ее за плечи. Она чувствует его запах, такой знакомый и незнакомый одновременно, и ее захлестывают эмоции, воспоминания, чувства и мысли. Она не может это остановить, она тонет, и понимает это с невероятной ясностью. — Чем сейчас занимаешься? — спрашивает Адриан не без интереса, отстраняясь, но не убирая руки с ее плеча. — Работаю с одним магазином в галерее Лафайет, небольшой бренд, ну и рисую иногда на заказ по настроению, — говорит Маринетт, смущенно опуская глаза, когда их взгляды встречаются. — А тебя я часто вижу в разных журналах, не думала, что ты захочешь продолжить карьеру. — Ну, знаешь, не так уж много у тебя вариантов, когда ты занимаешься чем-то всю жизнь, — говорит Адриан, чуть поглаживая ее плечо большим пальцем. — Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как мы сидели на берегу и пытались понять, кем хотим стать. Рад, что у тебя все сложилось. — Ну да, — отзывается глухо Маринетт, не очень уверенная, что у нее в самом деле все складывается так, как ей того хотелось, но у неё не поворачивается язык сказать об этом. — Все мы получили, что хотели. — А если что, всегда есть шанс сменить направление, в конце концов, мы не в падающем самолете, — улыбается Адриан и все-таки убирает руку, встречаясь с Лукой взглядом. Тот перестает играть. — Даже в этом случае под креслом всегда может обнаружиться парашют, — безмятежно, слишком безмятежно произносит Лука, и Маринетт осознает, что он все понимает. Он мог бы обнять ее за талию, мог бы дать понять Адриану, что никуда ее не отпустит, что не отдаст ей «последний парашют», — Маринетт очень хочет, чтобы он это сделал, но он не обнимает ее, просто встает рядом. Как друг. Как делал это всегда. И Маринетт от этого почему-то так горько, как будто она знает, что будет дальше, как будто она уже все это видела прежде. — С годами ты стал только мудрее, неудивительно, что ты смог завоевать сердце Маринетт, — говорит Адриан и склоняет голову на бок, разглядывает их, будто пытается понять что-то, чего и сама Маринетт понять не может. Она тонет в его глазах, он заставляет ее нервничать, когда его взгляд скользит по ее открытым плечам, по ее декольте, так невинно, что это нельзя считать за интерес. Маринетт, не выдержав, делает шаг к Луке и осторожно нащупывает его руку, чуть свободнее выдыхая, когда он легонько пожимает ее пальцы. — Это она завоевала мое сердце, — коротко улыбается Лука, он говорит, как прежде, с невероятной деликатностью и мягкостью, и словно не замечает искр, которые трещат между Маринетт и Адрианом, когда они смотрят друг на друга. Она завоевала. А он ее?.. Маринетт еле слышно судорожно выдыхает. — Ам, да, Лука очень крутой… у него даже теперь есть собственный музыкальный магазин, — невпопад говорит Маринетт, краснея, когда они одновременно вдвоем смотрят на нее. Она прикладывает пальцы к шее, даже не пытаясь скрыть смущение, и утыкается взглядом в свои туфли. — Это здорово, — искренне говорит Адриан, снова глядя на Луку. Весь этот диалог невероятно неловкий, и Маринетт просто хочет, чтобы все это закончилось. Она не хочет ничего вспоминать, не хочет чувствовать столько по отношению к тому, кого, как ей казалось, она давно забыла. Она пытается напомнить себе, что это того не стоит, но внезапно вспоминает, почему согласилась быть с Лукой — от отчаяния. Она знала, что Адриан никогда не будет с ней, что он всегда будет для нее недостижим, поэтому, когда Лука признался ей в чувствах, согласилась быть с ним, чтобы не потерять что-то важное в погоне за мечтой. А в итоге, кажется, потеряла саму себя. Но ощущение, что вся ее жизнь летит в пропасть именно в этот момент, не оставляет ее, когда она смотрит в добрые зеленые глаза. — Ты ведь сейчас живешь в Нью-Йорке? — спрашивает Лука, видимо, чтобы хоть как-то поддержать диалог, и Адриан поспешно кивает. — Прекрасный, очень красивый город, полный возможностей, тебе повезло. — Нью-Йорк самый романтичный город после Парижа, — говорит Адриан и смотрит на Маринетт так, что она сразу понимает, что именно он скажет дальше. — Мы были там вместе, помнишь? Я влюбился в него еще тогда, поэтому подумал именно о нем, когда выбирал, где осесть. Странно, но там прошлое вспоминается даже ярче, чем в Париже. — Ты прилетел специально на вечер? — снова довольно не в тему спрашивает Маринетт, почему-то подспудно ожидая, что Адриан скажет, что это воспоминания о ней привели его обратно, но он, конечно, ничего подобного не говорит, а просто кивает, глядя поверх плеча Луки на Алью и Нино, которые ни на что не обращают внимание. — Да, и… я соскучился, — говорит Адриан и смотрит Маринетт в глаза. — Мне стоило прилететь раньше, на свадьбу Нино и Альи, но я… все это слишком сложно, правда? Особенно сейчас, когда мы стали взрослыми. — Правда, — как завороженная кивает Маринетт и прикрывает глаза. — Ты еще с ними не здоровался? — Увидел вас и не смог удержаться, — Адриан отталкивается от стола, к которому прислонялся, и делает шаг вперед. Он жмет руку Луке, затем невинно целует Маринетт в щеку и делает шаг назад. — Наверное, мне стоит подойти к ним прямо сейчас, иначе Нино перестанет со мной разговаривать. Надеюсь, мы еще увидимся. Я правда очень скучал, Маринетт. — И я надеюсь, — очень тихо говорит Маринетт и оборачивается, провожая Адриана взглядом. Лука осторожно освобождает свою руку из ее пальцев, и Маринетт внезапно осознает, что ее мышцы сводит от напряжения, с которым она все это время за него цеплялась. — Думаю, нам тоже надо поговорить, — мягко произносит Лука, смотря на нее, и Маринетт потерянно кивает, обнимая себя за плечо одной рукой — той, которой сжимала ладонь Луки. Ей страшно, и неловко, и очень, очень стыдно, потому что она знает, что Лука все понял — он всегда все понимает, и она не знает, как он это делает. Просто так было всегда, она еще не успевает разобраться в своих чувствах, а он уже все знает наперед, он уже разговаривает с ней, помогает ей, поддерживает ее, подает ей руку, стоит ей только оступиться, и учит ее подниматься самостоятельно. Он любит ее, а Маринетт… а Маринетт так нужно было, чтобы ее любил хоть кто-нибудь. И она так сильно боится, что сейчас все закончится, что может только ухватиться за его руку, которую Лука подает ей, утягивая на улицу, и сжать ее так крепко, как только может. Она не хочет его отпускать и не уверена, что сможет, хотя знает, что он предложит. Он всегда выбирает ее комфорт, ее желания, всегда жертвует всем ради нее. Лука по привычке скидывает рубашку, сложив ее и постелив на ступеньку у входа в кафе, и Маринетт также привычно садится, когда он опускается прямо на лестницу. Маринетт робко смотрит на него, на его задумчивое выражение лица, на то, как он подгибает ноги, как складывает на коленях руки, как смотрит куда-то вверх, в небо — он всегда смотрит вверх, когда думает. Маринетт замечает этот взгляд почти каждый вечер и каждый раз, когда они говорят — Лука всегда ищет глазами небо и всегда находит. — Ты его любишь, — тихо произносит Лука, как всегда с точностью попадая в самую ее душу, и Маринетт испуганно замирает, крепко жмурясь. — Не беспокойся, Маринетт, я все прекрасно понимаю. Мелодия твоей души рядом с ним всегда иная, не такая, как со мной. Если ты захочешь уйти и попросишь меня отпустить тебя, я не стану держать тебя, потому что люблю. — Лука, я… — начинает Маринетт и замирает. Ну что она еще может ему сказать? Что она может ему сказать, если сама ничего не понимает, если сама ощущает пустоту внутри себя, черную дыру, в которую затягивает все светлое, что в ней еще остается. Она не хочет думать о том, что разрушила Луке жизнь. Не хочет думать об Адриане, обо всем, что у них не сложилось, о своих поступках, о надеждах, об этой любви, в существовании которой она в отчаянии даже сомневается, потому что не понимает, что за чувства обуревают ее душу. Она не хочет уходить, но не может остаться, потому что он всегда будет это знать, всегда будет знать, что она снова замирает на месте, потому что ей страшно, потому что она ищет комфорта и не думает о том, как будет лучше Луке. Сколько же боли она ему причинила за все время их совместной жизни? Говорила ли она вообще хоть раз, что любит его? Маринетт кажется, что говорила, но со временем просто перестала, будто эти слова стерлись для нее, потеряли значение. — Тебе не обязательно решать сейчас, — мягко говорит Лука, спокойно, не отводя взгляда от бескрайнего неба над головой. Что же он там видит? Порой Маринетт кажется, что мир для него состоит совсем из других атомов, что он для него набор звуков и ритмов, что он видит и чувствует все иначе, и это позволяет ему быть мудрее и чутче, чем все люди, которых она встречала на своем пути. Она не знает, как он чувствует боль, но явно намного глубже, чем любой другой человек, просто никогда не позволяет себе показывать ее, потому что боится ранить Маринетт. Она закрывает лицо руками. — Я не могу, Лука, зачем ты даешь мне выбор? — глухо спрашивает она, не поднимая головы. В отличие от него, она всегда смотрит в землю — и всегда спотыкается. — Потому что ты имеешь право выбирать, моя мелодия, — ласково произносит Лука, опуская ладонь ей на плечо и нежно его погладив. Маринетт хочется плакать. — И я буду ждать тебя столько, сколько ты потребуешь, пока ты думаешь, даже если ты выберешь не меня. Я уважаю тебя и желаю тебе счастья. Я очень этого хочу. — У тебя тоже есть выбор, — еле слышно шепчет Маринетт. Лука не убирает руку, но и не обнимает ее, как сделал бы в любой другой день. Он всегда ее обнимает, всегда ей помогает, всегда рядом. Она его мелодия, а она предает музыку его любви. — Я знаю, Маринетт, но я всегда буду выбирать тебя, — он склоняется, мимолетно целует ее в волосы, но прежде, чем Маринетт успевает хоть что-то понять, прикосновение исчезает, оставляя после себя холод. — Во всех смыслах. — Я хочу домой, — шепчет Маринетт, мечтая о том, как свернется в комок под пледом и забудет о том, что ее жизнь лопается по швам. Она не хочет ничего решать, не хочет выбирать, она не может выбирать, даже если душа ее тянется к несбывшемуся, потому что не знает, кажется, даже кто она на самом деле. — Мне можно поехать с тобой? — спрашивает он вдруг, хотя никогда — никогда раньше — не спрашивал, можно ли ему к ним домой. Маринетт удивленно и растерянно поднимает голову и внезапно встречается с ним взглядом. Он беспокоится о ней, волнуется за нее, и, боже, как же он ее любит — она видит все это в его взгляде, таком теплом и нежном, что ей становится практически невозможно вдохнуть. — Конечно… конечно, я хочу, чтобы ты отвез меня и остался со мной, — очень тихо отвечает она, все еще не в силах скрыть удивления, и Лука кивает, тут же поднимаясь на ноги и помогая встать и ей. Он забирает свою рубашку, заводит ее коротко попрощаться с ребятами и выводит из помещения так быстро, что она даже не успевает окончательно расстроиться или пробыть с Адрианом дольше десяти секунд. Каким-то внутренним чутьем Лука снова безошибочно понимает, что она не готова находиться в его компании слишком долго. Она вообще сейчас никого не может видеть, никого, кроме Луки, но быть рядом с ним тоже больно от бесконечной череды мыслей и чувств, разрывающих ее изнутри. Лука поддерживает ее, бережно и аккуратно, когда они спускаются к их маленькой прокатной машине, и ни слова не говорит, но каким-то неуловимым образом помогает ей, будто бы тянется к ней через глубины вселенной, чтобы, как всегда, защитить ее от всего, даже от ее же собственной боли. Маринетт не представляет, сколько силы надо иметь, чтобы всегда и во всем поддерживать, даже если, она убеждена в этом наверняка, его душа распадается на атомы. Она хочет что-нибудь сказать, хоть самую малость, хоть немного облегчить его ношу, но в голову ничего не приходит. Ей страшно, что однажды он достигнет предела, но она ничего не может сделать для него. Почему он вообще ее любит? Маринетт прислоняется лбом к стеклу и бессмысленным взглядом смотрит на то, как огни фонарей, оранжевые и острые, как лезвие бритвы, врываются в темный салон вспышками света, мгновенно исчезая позади. Ночью улицы настолько пустые, что они несутся, почти не останавливаясь, и Маринетт на короткое мгновение становится даже легче дышать, потому что мысли ее будто бы уносит этот стремительно ускользающий свет. Они оставляют машину в нескольких кварталах от дома, как говорит приложение, и идут дальше пешком. Лука берет ее за руку. Несколько раз он спрашивает, не замерзла ли она и говорит, что осталось совсем чуть-чуть. Все это так буднично, что Маринетт даже может поверить, что между ними не повисла неопределенность, что все в порядке, все как раньше, что они не сломались этим вечером. Они поднимаются на второй этаж, и Лука, открыв дверь, пропускает Маринетт вперед. В пустой квартире темно и будто бы глухо, и Маринетт изо всех сил сжимает губы, чтобы не начать плакать. Она не представляет себе, что может остаться здесь одна. — Ты голодна? — Лука проходит мимо нее в сторону кухни, касаясь по пути ее руки, но останавливается, не отстраняясь, когда она не реагирует. Маринетт чувствует себя потерянной, словно механизм ее сознания сломался давным-давно и все никак не может заработать. Лука обхватывает ладонями ее лицо, так привычно и приятно, что Маринетт ластится к его теплу. Он целует ее в лоб медленным, спокойным поцелуем. Хотя еще вчера бы поцеловал в губы. — Давай просто пойдем спать? — просит Маринетт, не рискуя обнять его, потому что ей кажется, что она сделает ему только больнее, но все равно устало прижимается к его груди, когда он убирает руки. — Пожалуйста. — Все, что захочешь, — тихо говорит Лука, гладит ее по волосам, осторожно убирая выпавшие из прически пряди, и отступает назад. Маринетт кажется, что она упадет, если потеряет опору, но вот он выпускает ее, а она все еще стоит. — Я схожу в душ, — мягко добавляет Лука, и это так привычно, что у нее сердце замирает. — Постелишь пока? — Конечно. Она подходит в спальню и устало снимает платье, переодеваясь в домашнюю одежду. Лука еле слышно шуршит водой в душе, и даже этот звук кажется ей таким, словно он пробивается через толщу тишины, словно он боится стать громче, потому что тогда реальность просто лопнет. Маринетт откидывает покрывало в кресло и садится на смятое одеяло. Еще утром они в шутку прыгали по кровати, переодеваясь в вещи друг друга, чтобы собраться на этот вечер, а сейчас все это как будто случилось в прошлой жизни. Маринетт устало и растерянно расправляет одеяло, отгибает по привычке уголок со стороны Луки, как он любит, и ложится, поджимая под себя ноги, сворачиваясь в тугой комок, подсознательно желая занять как можно меньше пространства. Она просто хочет заснуть, а утром проснуться в своем прежнем мире. Она не понимает, почему это снова происходит. Почему каждый раз, когда она встречает Адриана, ее мир, яркий и теплый, взрывается фейерверками — но все же взрывается. И она совершенно не знает, хорошо это или плохо. Она боится. Боится пробовать сначала с человеком, которого любит, потому что привыкла его любить, и она совершенно не уверена, что чувства останутся теми же, если он вдруг полюбит ее в ответ. Боится оставлять то, что у нее есть сейчас, потому что, как бы запутанно все не было, ей нравится ее жизнь. Ей нравится, когда Лука целует ее по утрам — всегда очень много раз, будто не может поверить, что она все еще с ним, будто считает дни, которые они провели вместе, потому что с каждым днем Маринетт кажется, что поцелуев становится только больше. Когда Лука выходит из душа и выключает свет в коридоре, Маринетт уже почти готова выть от безысходности. Это всего лишь встреча — всего лишь короткий разговор, но и он смог вернуть ее в прошлое настолько, что она снова не находит в себе сил отринуть влюбленность и вернуться в реальность. Она уже не уверена, что любит его. Но когда Лука ложится рядом, привычно позади, он не тянется ее обнять, как делает обычно, и Маринетт понимает, что все бесповоротно меняется, слишком стремительно, чтобы она могла осознавать это. Она закрывает глаза и беззвучно плачет, не разжимая губ. Маринетт не уверена, что это слезы, она ничего не чувствует, она будто онемела внутри и снаружи, но она не пытается ничего осознать. Ее хорошая, счастливая в целом жизнь больше ей не принадлежит. Лука, не обнимающий ее на ночь — почти как коллапс для ее вселенной. Такого просто не может быть. Маринетт бы повернуться, узнать, все ли хорошо, поговорить, потому что она чувствует, как страдает его душа, но она не делает этого. У нее просто нет сил. Она закрывает глаза еще крепче и заставляет свои мысли замедлиться. Когда она открывает их в следующий раз, за окном медленно занимаются предрассветные сумерки. И в квартире совершенно никого, кроме нее, нет. — Лука? — почти панически спрашивает Маринетт, моментально садясь на кровати. Она молчит несколько секунд, даже не дышит, надеясь услышать ответ, но квартира отвечает лишь звенящей тишиной. Вопреки голосу разума, Маринетт, давясь нахлынувшими слезами, пробует еще раз, поднимаясь на ноги только со второго раза: — Лука, ты дома? Ей не в чем его обвинять. Если бы она узнала, что он не любил ее все эти годы, что все его чувства были отданы другой девушке, что бы она почувствовала? Неудивительно, что он не захотел оставаться с ней в одной квартире, только почему-то от этого осознания отчаянный всхлип все равно срывается с ее губ, когда она заходит на кухню. Лука бы так никогда не поступил — он никогда бы ее не обманул, не предал ее доверия, не был бы с ней, любя другую — а она была, и он все равно оставался рядом. Не его вина, что он наконец не выдержал и ушел, даже не предупредив ее. Она не знает, что ей теперь делать, как ей дальше склеивать по осколкам свою жизнь. Лука, наверное, вернется, он оставил все свои вещи, он захочет забрать свою любимую кружку, и эту маленькую ложечку, от которой он в восторге, и это кухонное полотенце с ноткой, которое она ему купила в шутку на какой-то праздник и едва не довела до слез. Он вернется, и они поговорят, потому что это Лука, он никогда не уйдет, не дав ей возможности объясниться, но Маринетт даже не знает, что она ему скажет, как она будет оправдываться. Маринетт падает на стул и закрывает лицо руками, пытаясь не заплакать еще сильнее. Ей нужно успокоиться, взять себя в руки и позвонить ему. Если у нее еще есть хоть малейший шанс… Маринетт сжимает пальцы в своих волосах. Почему она постоянно это делает? Почему хочет снова причинять ему боль, лишь бы он оставался рядом? Если она хоть чуточку его уважает, ей стоит дать ему тот же выбор, который он дал ей. Но сама мысль об этом наполняет ее грудную клетку воздухом, ломающим ребра. Маринетт не представляет себе жизни без него. Без их маленьких ритуалов, плотно въевшихся в ее жизнь — без объятий и поцелуев на каждый час разлуки, без празднования ее маленьких побед в бизнесе, без просмотра любимых фильмов. Маринетт любит каждый из этих ритуалов. Она любит, когда перед важными встречами Лука заплетает ей волосы. Любит, что он неизменно играет ей, стоит ей только ощутить себя непонятой миром — его музыка всегда наполняет ее душу заново, даже когда кажется, что дыра в сердце становится бесконечной. Она любит, когда он оставляет кружку от кофе на подоконнике у окна, любит, когда он складывает полотенца треугольными формами, а не квадратными, любит, когда он готовит ей завтрак, потому что каждый раз он превращает ее блюдо в игру с продуктами, и она любит, когда он говорит, что влюблен в нее больше, чем ноты в музыку. Маринетт очень любит их маленький мир и не знает, что будет делать за его пределами. Не знает, что будет делать без его касаний, без уютных объятий по вечерам, без поцелуев в висок по утрам и его восторгов от ее завтраков, без их постоянных шуток только на двоих, без круассанов, которые Лука приносит ей каждый раз с вечерней пробежки, без тысячи поцелуев, которыми он покрывает ее лицо, когда она чувствует себя грустной. Она как будто перестает существовать без всего этого. Из нее словно выдернули душу. Маринетт придвигает к себе кружку Луки с недопитым, еще теплым чаем, и обнимает ее, утыкаясь лбом в ободок. Она не сможет без него ни мгновения в этом мире, потому что тогда и мир не будет существовать. Она не хочет узнавать его заново, она хочет обнять Луку и попросить у него прощения за все плохое, что она ему принесла. И, боже, она любит запах этого чая, который он сам высушивает каждую осень, и мелодию его скрипки по утрам, даже если очень хочет спать, и его тихую грусть, и шум воды в ванной, когда он идет в душ по вечерам — она любит все, что составляет его личность. Она любит его. От этой мысли она окончательно начинает плакать, на этот раз громко, навзрыд, сжимая пальцами волосы и утыкаясь лбом в стол — ей хочется плакать и плакать, бесконечно, пока не пройдет вся боль, но она только усиливается с каждым судорожным вздохом и рваным выдохом, которые бьются в ее груди. Ребра колет, как и горло — как и душу, и все тело тоже болит, словно ее бросили в ледяной омут, а затем обдали горячим паром. Маринетт идет обратно в спальню, почти не думая, достает с комода телефон и открывает переписку с Лукой, чтобы спросить хотя бы, где он и тепло ли одет, потому что на улице моросит и прохладный ветер, а он очень быстро заболевает, но когда она отправляет сообщение, телефон Луки отзывается с края кровати, на той стороне, где он спит. Слезы бегут по ее щекам с удвоенной силой. Он не взял с собой телефон — ее Лука, самый бережный и предусмотрительный человек в мире просто оставил его лежать на кровати, и это значит лишь одно — он не хочет сейчас ее слышать, даже иметь такую возможность, и это причиняет ей невероятную боль и наполняет ее сердце страхом. Она не сможет узнать, все ли у него хорошо — это мгновенно сводит ее с ума. Сколько его уже нет дома? Как давно он ушел, и почему она ничего не слышала? Вина остро наполняет каждую клеточку ее тела. Она должна была услышать, обязана, потому что он обязательно услышал бы, поднялся бы за ней в любом состоянии, переборов любую боль. Ну почему она к нему не повернулась? Маринетт поднимается и выходит в прихожую. Не включая свет, она проверяет, что он хотя бы надел куртку, — это немного успокаивает ее, но она нащупывает его шарф на тумбочке, и ее снова начинает трясти. Он не надел этот шарф, потому что она связала его ему. Она повязывает шарф, пахнущий его парфюмом, на своей шее, и садится на пуфик в прихожей, сжимая в пальцах телефон. Что ей делать? Не может же она отправиться на улицу искать его, она даже не знает, куда он пошел. У Маринетт колотятся пальцы об экран телефона, пока она ищет в контактах номер Джулеки. Если уж к кому бы Лука и пошел, так это к ней. Но хотя Джулека, несмотря на очень ранний час, отвечает почти сразу, это оказывается бесполезно — она не знает, куда мог пойти Лука, и просто просит написать ей, когда он вернется. Маринетт обессиленно приваливается плечом и лбом к шкафу и поджимает под себя ноги. Она ненавидит ждать, но это все, что ей остается делать. Наверное, это и есть их граница — одна из тех, которая заставляет ее наконец повзрослеть, вырасти из той маленькой девочки, которая считала влюбленностью бабочек в животе. Переломный момент, только для них двоих, усталость лишь одной единственной встречи, которую Лука и в этот раз разделил с ней напополам. Она не может не любить его, понимает почти подспудно, потому что иначе не бывает. Да, это другая любовь, не такая, как с Адрианом, но она правильная и Маринетт в этой любви хорошо. Ей становится очень жаль, что она не позволяла себе любить, так сильно, что глаза снова жжет бессильными слезами, но она больше не плачет. Она дала Луке повод думать, что он ей не нужен, отпустила его, позволила уйти, даже на время. Что, если он больше не захочет вернуться? Что, если он решит, что потратил все эти годы зря, что он больше не хочет любить ее? Маринетт боится об этом думать, и именно из-за страха эти мысли крутятся у нее в голове, пока, наконец, в замке двери не слышится поворот ключа. Маринетт подскакивает моментально и кидается к порогу, почти сносит не успевшего зайти Луку с ног и босыми ногами наступает на холодный пол лестничного пролета, когда отталкивается, чтобы сильнее обнять его. Лука, к ее облегчению, все же обнимает ее в ответ. — Никогда так больше не делай, — дрожащим голосом всхлипывает Маринетт, сжимая руки на его шее так сильно, что ей самой становится больно, но Лука только гладит ее по спине и осторожно заходит вместе с ней обратно в квартиру, закрывая за ними дверь. — Я думала, с ума сойду, когда поняла, что тебя нет. — Прости, прости меня, — растерянно шепчет Лука, пока она, дрожа, прижимается к нему все ближе и ближе, не собираясь отпускать его больше никуда. Если он и уйдет, то только с ней, потому что она больше не выпустит его из своих объятий. С ее губ снова срывается сухое рыдание, но она тут же замолкает, утыкаясь лбом в его грудь. — Пожалуйста, не плачь, моя мелодия, мне просто нужно было подумать, — Лука гладит ее по волосам и спине, крепче прижимает к себе и заканчивает еле слышно: — Я не думал, что ты будешь обо мне беспокоиться… Маринетт замирает, обессиленная, неспособная даже выплеснуть свою боль снова, потому что, кажется, в ней больше не остается ни одной слезинки. Лука не думал, что он ей нужен, не думал, что он имеет хоть какое-то значение. Как она могла это допустить?.. Она не заметила, какое темное одиночество в сердце самого родного ей человека, слишком занятая своими чувствами, и теперь даже не смеет просить у него прощения. Где же она все эти годы была, в каком сне она жила, раз была так слепа и видела лишь одной половиной своей души? — Я даже Джулеке написала, — зачем-то говорит Маринетт и поднимает голову, глядя ему в глаза. — Лука, я люблю тебя. С самого того дня, как мы съехались, или даже нет, как столкнулись в твоей комнате, или когда ты впервые прочитал мою душу, я не знаю, я ничего не знаю, кроме того, что люблю тебя. — Я тоже люблю тебя, — отвечает Лука с легкой улыбкой, и сердце Маринетт замирает в грудной клетке, боясь даже шелохнуться. — Больше всего на свете, — он прикасается виском к ее щеке, снова крепко обнимая, и Маринетт прижимается к нему, устало и потерянно. — Значит, ты не уйдешь? — Я бы не смогла уйти, как бы я… без тебя я потеряюсь, — выдыхает Маринетт, и думает, что она даже сама себя, оказывается, не знает, не то что этот мир. Как она хочет, чтобы ее Лука, такой чуткий, проницательный и умный Лука, снова услышал мелодию ее души, и понял бы все, что она не может ему сказать. — Я бы не предала все, что у нас было, твою любовь, ради чего-то, что мне даже не нужно. Ты мне веришь? Она поднимает голову и смотрит ему в глаза. В полутьме они сияют мягким, нежным светом, привычным и правильным. Маринетт тянется к его губам и оставляет на них быстрый влажный поцелуй, потому что просто не может лишь смотреть, потому что ей нужно убедиться, что все это на самом деле, что она не сошла с ума и это ей не снится. Он здесь, он с ней, и теперь он знает о ее любви. Лука ловит ее губы снова почти сразу, стоит ей отстраниться, и Маринетт торопливо отвечает, словно боясь опоздать. Она, в самом деле, едва не опоздала. Маринетт прижимает его к себе, целует и целует, даже когда перестает хватать дыхания, углубляет поцелуй, запуская руку ему в волосы, и с облегчением, с невероятной легкостью замечает, что Лука целует ее с неменьшей любовью, как и раньше, как и всегда, обнимает ее за талию и шею, боясь отпустить, и держит так крепко, что она даже не думает, что может оступиться, пока она в его объятиях. Она гладит его по волосам, влажным от мороси, гладит по щекам, по плечам, стягивает с него куртку и снова обнимает, прижимаясь к его чуть дрожащему телу — как и всегда он только внешне спокоен, но в груди его ураган, с которым ей было бы не справиться. Маринетт гладит его снова и снова, целует все глубже, не зная, как сможет остановиться, и отдает ему все свое тепло, всю свою любовь и нежность, на этот раз осознанно, будто заново узнавая его губы. Лука чуть отодвигается и подрагивающими от эмоций пальцами разматывает с ее шеи шарф. Глаза его при этом блестят еще сильнее. — Мне жаль, что я оставил тебя одну, моя мелодия, — шепчет Лука, убирает шарф на тумбочку и целует ее снова, крепко обнимая ее лицо ладонями. — Обещаю, я больше не причиню тебе боль. — Это я делала тебе больно, — снова всхлипнув, произносит Маринетт, еще раз целует его в губы, в щеку, под глазом и прислоняется лбом к его шее, боясь перестать говорить. — Не ты должен извиняться, прости меня, я совсем не думала о том, как тебе неприятно, и я так испугалась, что ты можешь уйти… — Мне никогда не было больно любить тебя, Маринетт, — с нежным смехом вдруг произносит Лука, поднимает ее голову обратно и улыбается так широко и радостно, что спазм в горле у Маринетт исчезает, будто его и не было, вместе с душащими слезами. — Это самое лучшее, что я мог испытать, и я очень счастлив, что ты позволила мне любить тебя. Я никогда не уйду, пока ты не попросишь меня об этом. — Вот еще, — неловко фыркает Маринетт все еще приглушенным голосом, полным слез, и улыбается ему в ответ кончиком губ. — Не дождешься. Я привяжу себя к тебе и буду везде за тобой ходить, чтобы ты не смог сбежать. — Даже не думал, честно, — Лука коротко целует ее в губы и прижимается к ней сырыми волосами. — Я люблю тебя, — снова повторяет Маринетт, крепко жмурясь. — Я очень сильно тебя люблю, мне так жаль, что я не говорила тебе об этом. Я буду очень хорошо тебя любить, как ты меня, обещаю. — Хорошо, — Лука снова тихо смеется. — Договорились.***