***
— Так значит… — тянет с подозрением Алья, упершись взглядом в Маринетт и прищурившись. — Вы опоздали, потому что Маринетт забыла надеть шапку и вам пришлось возвращаться на середине пути обратно? — Ага, конечно, все так и было, — тут же поддакивает Маринетт, стараясь не краснеть слишком сильно, потому что, очевидно, вышли они куда позже положенного и ни за какой шапкой не возвращались. — Поэтому шапки на тебе так и нет, а вся твоя шея буквально дань божьей коровке от обилия пятен? Маринетт прижимает ладони к шее и смотрит на Луку, весело разговаривающего с ребятами. Маринетт задерживает на нем влюбленный взгляд, чувствуя, как изнутри, вытесняя смущение, поднимается чистая, светлая радость, счастье, что Лука с ней, что она может просыпаться с ним каждое утро в одной постели, целовать его, готовить ему кофе, пока он делает завтрак, слушать его музыку и любить его, как никогда никого не любила. Маринетт теперь не может представить, как жила, не думая об этом каждое мгновение, а просто принимая как данность. — Мы вернулись, но шапку снова забыли, — бормочет Маринетт, не убирая от шеи рук. С момента ее осознания они так часто проводили время в постели — и на других поверхностях их квартиры, — что уже явно занялись любовью больше раз, чем за все время их совместного житья. И это дает ей возможность не сожалеть об упущенном — ей никогда не было так жаль, что она потеряла столько времени, которое могла потратить на удовольствие и любовь рядом с Лукой. — Наверное, я просто отпустила прошлое, это увеличивает… забывчивость втрое. — Ага-ага, — довольно соглашается Алья, широко улыбаясь, и кладёт подбородок на ладонь. — Вы ещё более счастливые, чем раньше. Даже не верится, что такое было возможно. Когда уже поженитесь? — Я… — Маринетт снова смотрит на Луку, будто прилипает к нему взглядом, и смущенно потирает пальцы. Ей все равно, поженятся они или нет, главное, чтобы они всегда были вместе, чтобы Лука продолжал любить ее, как прежде, и радовался ее любви. Она давно не видела его таким — он будто расцветает с каждым днем все ярче, и если бы Маринетт могла слышать музыку его души, это наверняка была бы единственная правильная симфония вселенной. — Ну, Лука ничего не говорил. Думаешь, я должна попробовать сделать ему предложение? — Думаю, вам нужно просто потом как-нибудь поговорить об этом, девочка, — мягко и с улыбкой отзывается Алья. — Он стал такой… открытый, — шепчет Маринетт, касаясь пальцем блюдечка под своей чашкой. — Эмоциональный. Кажется, ему хорошо со мной. — Шутишь? — фыркает Алья. — Он так явно сходит по тебе с ума, что это даже без моих очков видно. О, идут, — внезапно добавляет она, а в следующее мгновение рядом с Маринетт опускается Лука, обнимает её за талию, крепко прижимая к себе и коротко целует под подбородком, как бы приветствуя. Маринетт упирается рукой ему в грудь и снова улыбается так широко и довольно, как, наверное, никогда не улыбалась. Лука не отводит от нее взгляда. Он и раньше так на нее смотрел, всегда, но теперь и подавно. Ей так нравится чувствовать его таким, нравится осознавать, что она не обижает его, как порой бывало — теперь, когда она знает, что бывает по-другому, она понимает, как порой случайно делала ему больно, даже не задумываясь об этом, — и он больше не смотрит на нее тем закрытым безмятежным взглядом, отводя его к небу. Теперь они смотрят в одном направлении. — Что такое, моя мелодия? — спрашивает Лука, потому что Маринетт не отводит взгляда. — Ты так громко думаешь, что я слышу твои мысли. — Все слышат ваши мысли, — вворачивает Нино и немного толкает Луку в плечо. — «Ах, как бы нам поскорее поцеловаться!». — Вы точно не проблема для таких мыслей, — нарочито недовольно фыркает Маринетт, лукаво посмотрев на Нино, и наклоняется, целуя Луку в губы. — А вот о чем ты думаешь? — О том, что хочу, чтобы вы поцеловались, — радостно говорит Нино, пока Лука, чуть растаявший от ее публичной нежности, прислоняется к ее рукам, гладящим его по волосам. Маринетт, не глядя, пинает Нино под столом, и он смеется, пытаясь увернуться. — Я же как лучше для вас думаю! — Нам и так отлично, — отвечает Маринетт довольно, прижимая к себе Луку за шею, и тот против воли упирается макушкой ей в ключицы. — У меня самый лучший парень, а у него почти лучшая девушка. — Не думаю, что ты права, — мягко говорит Лука, не поднимая головы, прижимаясь к ней, ласково касаясь длинными музыкальными пальцами ее бедра. Маринетт так любит в нем все, каждое его прикосновение, его тихий голос, его пальцы — она обожает его пальцы, она рисовала его руки сотни раз с тех пор, как они начали встречаться, она готова развесить картины с ними по всему дому, если бы только Лука разрешил. Она любит, как он на нее смотрит, любит его шутки, порой совершенно не смешные, но зато всегда ласковые, лишенные какой бы то ни было злобы. Если бы он тогда ушел, она никогда бы себе не простила, что не поняла этого раньше — она знала, что он привлекателен, отмечала все его достоинства, но будто бы смотрела на него, на себя и на весь мир из-под толщи воды, постоянно сравнивая это чувство с яркой, одержимой любовью к Адриану. Теперь, запуская пальцы в его волосы, Маринетт в сотый раз сомневается в том, что то вообще была любовь — или, по крайней мере, что у нее есть шансы на существование где-то за пределами ее головы. — Почему это? — с шутливым возмущением спрашивает Маринетт и тут же целует Луку в висок, жмурясь от удовольствия, когда он щекотно и очень приятно одновременно трется о ее шею волосами. — Потому что, свет моей души, — очень тихо говорит Лука, поднимая голову, — ты не «почти самая лучшая девушка», ты все, что я когда-либо искал в этой вселенной. — Боже, какие же они сахарные, у меня сейчас пальцы слипнутся, — весело хихикает Алья, показывая Нино руку, и тот с довольным видом её перехватывает, сжимая в своей ладони. — Может, оставим их одних? Маринетт, смутившись, прячет лицо, прижимаясь к Луке, и он обхватывает ее, как маленькую девочку, как главную свою драгоценность, бережно, но твердо, чтобы никто не посмел забрать ее. — Вы можете остаться, — говорит Лука с ясной улыбкой в голосе. — Нам нечего от вас скрывать. Маринетт не очень охотно поворачивает голову, чтобы посмотреть на друзей, так явно веселящихся, что ей даже не хочется возмутиться, даже несмотря на то, что они смеются над ними. — Ну да, разумеется, только мы боимся, что это уже будет перебор сладкого, и не останется места на второй десерт, — Алья позволяет Нино себя поднять. Она склоняется к Маринетт и ловко ерошит ей волосы, несмотря на то, что Лука пытается ее прикрыть. — Посидите, мы подумаем, что можно еще заказать… в приватной беседе. — Ваша приватность слишком очевидна, чтобы оставаться таковой, — фыркает Лука с доброй улыбкой, когда Алья, вяло от него отмахнувшись, подставляет Нино шею для смазанного поцелуя. Маринетт смотрит на них, немного смущается — ей все время кажется, что это как смотреть на родителей, что несколько озадачивает, — и снова поворачивается к Луке. Она гладит его по щеке, берет его ладонь и крепко сжимает в пальцах, едва уловимо вздыхая. От ее дыхания несколько трогательно закручивающихся прядей у виска чуть колышатся. Она убирает их свободной рукой и целует там, где волосы касались кожи. Ей все равно, что на них могут смотреть. Ей без разницы, где они находятся и кто с ними рядом. Она так много упустила с тех пор, как они начали встречаться — так много поцелуев и ласк, потому что, даже когда он касался ее, она не вкладывала душу в ответные прикосновения. Маринетт не перестает жалеть об этом ни единого мгновения. — О нет, снова этот взгляд, — Лука легонько трется о ее нос носом. — Мне всегда было с тобой хорошо, повторяю в сорок седьмой раз. — Прости, — неловко бормочет Маринетт, опуская взгляд, и Лука тут же целует её в бровь, заставив зажмуриться и улыбнуться. — Оно само как-то… — Придется придумать что-нибудь, чтобы все эти мысли уходили из твоей головы, — очень серьёзно произносит Лука, смотря на неё в упор мягким, ласковым взглядом, и обнимает ее чуть сильнее, прижимаясь щекой к ее волосам. — Когда ты позволяешь себе ни о чем не думать? — Когда ты целуешь меня, — тут же без предисловий выпаливает Маринетт и смущённо вспыхивает, услышав его смешок. — Чего это смешного ты услышал? — Ничего, просто… ещё больше поцелуев, — он отстраняется, заглядывая ей в лицо, и его улыбка — прекрасная, восхитительная, мягкая улыбка, которую Маринетт любит больше жизни, — приподнимает уголки его губ. — Нам будет некогда дышать. — Ну время болтать у тебя есть, — замечает Маринетт, и Лука, состроив уязвленное выражение лица, хватает ее за талию и практически валит на диванчик спиной, заставив Маринетт громко рассмеяться и ухватиться за его волосы. Они игнорируют внимание людей, и Маринетт, в самом деле, перестаёт думать о том, как много она упустила, когда Лука проводит губами по ее шее, почти целуя, совсем мимолетно, чтобы не выходить за рамки приличия в общественном месте. Но и этого достаточно, чтобы по телу ее прошла легкая дрожь, тут же передавшаяся Луке. Маринетт обхватывает его за шею и возвращает поцелуй, позволяя себе быть здесь и сейчас, потому что теперь им хорошо, теперь они есть друг у друга, они будто обрели дом после очень долгих скитаний, и там, где была одна лишь пустыня, теперь цветущий сад. Она смотрит на него, и все ее существо заполняет что-то светлое, яркое, похожее на шар света, наполненный благодарностью и любовью. Ничего больше не причиняет ей боль, и воспоминания о прежней любви растворяются с каждым днем, становятся все незначительнее, будто их и не было, будто она всю жизнь, с самого своего появления, любила только Луку. Он проводит ладонью по ее талии, собираясь поцеловать снова, но внезапно начинает терять равновесие, и Маринетт со смехом подхватывает его, помогая сесть ровнее. — Заразился от меня неуклюжестью? — О, так значит, теперь у тебя есть время болтать, — бормочет Лука с улыбкой ей в губы, касаясь их на каждый слог, и Маринетт несдержанно улыбается, опуская ресницы. — Пожалуй, дам тебе небольшую передышку, — отвечает она очень довольно, и Лука, снова до невозможности счастливый, медленно прижимается губами к ее в целомудреном, простом поцелуе, а когда отстраняется, тянет её на себя, помогая сесть обратно. — Я тут подумала, насколько серьёзные у нас отношения? — спрашивает она вдруг, но в её сердце нет ни капли сомнения или страха, когда она смотрит в его глаза. — Очень серьёзные, прямо как физика, — отвечает Лука с шутливой интонацией, и Маринетт прижимает плечо к линии подбородка, лукаво на него смотря. Они молчат несколько секунд, прежде чем тихо рассмеяться. — Тогда, может, заведём котёнка? — Маринетт берет его за руку, а Лука переплётает их пальцы. Она упирается виском в его плечо, обнимая за руку, а он кладёт голову ей на макушку. — Знаешь, маленького такого, с ушами и хвостом, хотя можно и без хвоста и ушей, просто чтобы его можно было любить. Можно и не маленького, заберём какого-нибудь старого-старого кота из приюта. Или собаку. Хотя лучше кота. — Котенка, — ласково шепчет Лука, перебирая своим дыханием волосы на ее макушке, вбирая ее в себя на каждый вдох, и она сама к нему тянется, хочет стать его еще больше, разделить с ним атомы, которые соединяют их тела и отталкивают друг от друга, даже когда они вплотную. — Или собаку. Хоть триббла, моя мелодия, лишь бы с тобой. Просто чтобы его можно было любить… — Значит, ты не против? Маринетт вздыхает. Она тоже это чувствует — что ей понравится все, что бы он не предложил. Лишь бы вместе. Лишь бы их любовь, такая огромная, впитала бы в себя любовь еще одного существа. У них хватит этого чувства в избытке, они уже научились любить и научились отдавать — они могут чувствовать больше и глубже. — Маринетт, наши отношения достаточно серьезные для котенка, — твердо кивает Лука и смотрит на нее огромными, сияющими глазами. — И для чего угодно, что бы ты не пожелала. — Для двух котят? — уточняет Маринетт смущенно и радостно, и Лука тихо смеется, обнимая ее крепче. Она ластится к нему в ответ почти по привычке. Ей никогда это не надоест. — Или для трех. — Давай сразу двенадцать? — предлагает Лука с таким ярким счастьем в голосе, что она, закрывая глаза, слышит музыку его души. И как же прекрасна эта музыка, как же хорошо ей от этого ощущения, от осознания, что она слышит его так ясно, что она чувствует его. Он как первая нота, когда смычок скользит по струнам, как мгновение тишины перед оглушающе сильным припевом, как мелодия любви, как первое мгновение стона — все в ней поет, когда она слышит эту близкую ее душе, прекрасную музыку, описать которую она не смогла бы, даже если потратила бы все время мира. — Они выселят нас из квартиры, — Маринетт трется о его подбородок макушкой. Он фыркает — ее волосы попадают ему в нос, — и скользит пальцами по ее спине. — А мы купим дом, — говорит Лука таким тоном, что Маринетт осознает — он планировал это достаточно давно, и, возможно, у него даже есть какие-то накопления. Пока она «спала», он продолжал заботиться об их будущем, будто зная, что однажды она проснется. — И тогда ты сможешь забрать хоть всех котят в Париже. — Хорошо, так мы и поступим, — Маринетт чуть отстраняется, собираясь показать, насколько серьёзны её намерения, и Лука, кажется, понимает. Конечно, понимает. Он всегда знает, о чем она думает. Даже больше неё самой. — Но начнём с одного. Или двух. — Или трех? — смеётся Лука, и Маринетт с нарочитым возмущением пихает его в плечо, тоже смеясь. — Как скажешь, моя мелодия. Можем заехать и присмотреть их сегодня, что думаешь? — Хочу прямо сейчас, — Маринетт хватается за воротник его рубашки и притягивает к себе, сталкиваясь с ним носами и широко распахивая глаза. Ей становится очень весело от того, что они снова дурачатся, говоря о серьёзных вещах, но от этого эти серьёзные вещи совсем не становятся менее важными, а даже наоборот. Она не понимает, как это работает, но с Лукой работает абсолютно все, даже выдуманные теории по физике. — Побежали! — Лука сжимает ее плечи, также широко распахивает глаза и поднимается, утягивая за собой и Маринетт. Она удивленно отстраняется, но смеется, потому что Лука чуть-чуть встряхивает ее, поторапливая, будто они преступники, собирающиеся украсть нечто ценное. — Там дождь, Лука, — смеется Маринетт, но позволяет в два оборота закутать себя в его безразмерную для нее куртку. — Тебе не налезет моя куртка, только если на нос, — Лука обхватывает ее за талию, подталкивая назад, к выходу, и Маринетт громко смеется, обращая на себя внимание посетителей. Ей кажется в этот миг, что все они очень рады за них, что они поддерживают их взглядами — ее совершенно ничего не раздражает, как и не волнует, настолько она счастлива. Маринетт останавливается под козырьком, пишет Алье, что они ушли, и пересылает ей деньги за счет в кафе, уже заранее зная, что Алья с возмущением вернет их обратно, но сейчас это даже не важно — стоит ей убрать телефон, как Лука тянет ее за локоть в свою сторону, и они выбегают под дождь. Он до смешного нелепо бежит полубоком, чтобы закрывать ее голову от дождя и придерживать капюшон, а Маринетт чуть подпихивает его под крыши домов, мимо которых они бегут, чтобы на него меньше капала вода. Она отстраненно думает, что если он заболеет, она не выпустит его из дома как минимум неделю. А в следующее мгновение осознает, как все это забавно. С Адрианом она боялась дождей, искала все возможные зонтики, чтобы спрятаться, боялась намокнуть, и сотни раз находила причины, по которым не должна выходить на улицу в плохую погоду, а Лука научил ее, что плохой погоды не бывает и что любить можно даже дождь. В непогоду ей тоже хорошо, по-особенному, — очень важное, глубокое чувство, раскрывающее их отношения, выводящее на иной уровень. В непогоду — внутри или снаружи, — они настоящие. Не так уж просто скрыться, когда каждую черточку заливает дождем. Она больше не боится и не хочет прятаться. Когда ей страшно, она не опускает занавес, не натягивает на голову капюшон и не сворачивается под широкими спицами, натягивающими, будто замену небу, темный брезент. Когда ей страшно, она берет Луку за руку и поднимает голову. Учится. Чувствует. Ловит шанс — даже если он единственный, иногда этого достаточно. Впускает в свое сердце все, что он чувствует, и не пытается вытащить из себя все, что заставляет ее чувствовать горечь. Они вместе подставляют лицо дождевым каплями, — и горечь смывает, словно ее и не было. Быть счастливой в конкретном моменте и видеть, что существует целый огромный мир, если опустить зонтик — главный подарок, который Маринетт подарила любовь к Луке. Они забегают в первый попавшийся зоомагазин полностью мокрые и такие же счастливые, держась за руки и широко улыбаясь. Продавец из-за прилавка улыбается им в ответ. — Нам нужны самые милые котята и прямо сейчас, — весело заявляет Лука, не рискуя ступить дальше коврика у входа, потому что вода с него стекает так сильно, словно он упал в Сену. Продавец смотрит на них и тихо смеётся, махнув рукой и призывая пройти вглубь помещения. — Все котята милые, — в шутку парирует Маринетт, сжимает его ледяные пальцы — Лука чуть дрожит от холода, — и утягивает его внутрь, поближе к теплу. В помещении приятно пахнет кормом и новыми вещами, а еще животными — и от этих запахов очень и очень уютно. — Все равно, что солнце солнечное. — Это про тебя, — говорит Лука, смазанно целует Маринетт в лоб и прижимается к ней крепче, с любопытством разглядывая выставленную перед ними корзинку. Маринетт заглядывает внутрь и издает еле слышный писк. Внутри в ворохе одеял сидят двое котят, невероятно милых, как они и просили. — У них еще есть мама, хотите взглянуть? — спрашивает продавец, улыбаясь в ответ на их восхищенные вздохи в унисон. — Она согласится на все, что вы ей предложите, пока она на них смотрит, — шёпотом отвечает Лука, и продавец, поняв намёк, кивает и исчезает за прилавком и порогом соседней двери, через мгновение возвращаясь оттуда с красивой, ухоженной чёрной кошкой в руках. — Лука, я хочу её! — тут же вспыхивает Маринетт, хватая его за локоть и начиная несильно трясти. — И котят тоже хочу. — Конечно, моя мелодия, — растерявшись под ее напором, но все также ласково улыбаясь, отвечает Лука, и тянется к карману своей куртки, до сих пор накинутой на плечи Маринетт. — Мы возьмем всех. Сколько это будет стоить? — Хоть миллион, мы все равно их купим, — говорит Маринетт, перебивая продавца и требовательно протягивает руки к кошке. Мужчина бережно отдает ее, и Маринетт прижимает ее к груди, утыкаясь носом в гладкую шерстку. Кошка немедленно начинает мурлыкать. — Лука, она муркает, она меня уже любит! — Тебя все любят, Маринетт, — ласково откликается Лука и, пока она возится с котятами и кошкой, нежно и любовно поглаживая всех по очереди, поворачивается к прилавку. — Можно все необходимое тоже сразу собрать? Маринетт чувствует себя такой счастливой, что не может описать это никакими словами. Кошка тычется мокрым носом ей в шею, и Маринетт стискивает её в своих объятиях, боясь обнимать слишком сильно, но просто не в силах себя сдержать. Кошка, вроде, не против. Она подбирается чуть выше, уходя от мокрых отворотов куртки и забираясь вглубь, к теплу ее тела, и довольно когтит ей плечо. Маринетт жмурится от удовольствия, и снова тянется свободной рукой к котятам, забавно пищащим в коробке и желающим выбраться. Кошка лениво открывает один глаз, смотрит на них и снова обнюхивает Маринетт — ее шершавый язык внезапно проходит по ее шее, вызывая приятное щекотное ощущение. — Мы будем семьей, — лепечет Маринетт, утыкаясь носом в черную шерсть. — Никто больше не будет один, никогда… Она слышит, как продавец что-то рассказывает Луке о том, чем их кормить и что лучше купить, но не прислушивается. Она полностью доверяет Луке и знает, что он все запомнит едва ли не дословно — так всегда, когда речь заходит о заботе по отношению к другому существу. Возвращаются домой они на такси, загруженные пакетами и корзинкой с кошками, а когда переступают порог, первым делом выпускают их все обследовать и осмотреть новую территорию — котята очень забавно семенят за своей мамой по всей квартире, пока Маринетт и Лука разбирают пакеты. Точнее, разбирает их Лука, потому что Маринетт, не сдержавшись, начинает очень заинтересованно ходить следом за кошкой тоже, наблюдая, как та залезает в пустую стиральную машинку, затем лезет к мусорному ведру под раковиной, суёт нос в кружку Луки на тумбочке у кровати, и в итоге укладывается на его подушке, чуть разрыв одеяла и утянув туда и котят. Маринетт не сдерживает умиленные вздохи каждый раз, когда видит их, а потом вдруг вспоминает, что не сказала Луке «спасибо». Она чешет кошку за ухом, ласково тормошит взъерошенных играми котят и выходит из спальни. На кухне Лука как раз устанавливает поилки и тарелки для корма. Он даже не снял промокшие штаны и футболку, избавившись только от толстовки, и Маринетт мимолетно хмурится, подходя к нему со спины. — Ты счастлива? — улыбается Лука, оборачиваясь, и Маринетт, завороженная собственными чувствами, поспешно кивает. Она тянет Луку на себя за руку и обхватывает ладонями его лицо. — Спасибо, — шепчет она и целует его в губы, снова и снова, пока он не обхватывает ее за талию, со смехом прижимая к себе. Конечно, она счастлива. С ним она всегда счастлива, везде, вне зависимости от обстоятельств, и она хочет удержать это ощущение как можно дольше. Желательно — на всю жизнь. — Теперь мы родители, — очень строго и уверенно произносит Лука, и Маринетт улыбается, продолжая его обнимать. — Завтра зайдем в пекарню, покажем внуков. — Папа очень расстроится, что у них шерсть и хвосты, — довольно смущенно лепечет Маринетт, внезапно сраженная мыслью, что Лука может хотеть детей. Она не помнит, чтобы они обсуждали это, но уверена, что он будет готов к этому шагу, как и готов ко всем остальным, включая тот, который они прошли сегодня. Эта мысль греет так сильно, что Маринетт, под влиянием момента, продолжая смотреть Луке в глаза, медленно целует его в губы. — Я люблю тебя, — она медлит всего мгновение, не дав ему ответить, и снова коротко целует, добавляя: — Переоденься, пожалуйста, не то заболеешь, а я пока сделаю тебе чай. Если ты, конечно, не хочешь согреться как-то ещё, — от собственной наглости у неё с горла скатывается смешок. — Это продолжение к разговору о внуках или просто? — Лука — внезапно — тоже кажется очень смущенным, и это новое, растерянное, но умиленное выражение его лица заставляет Маринетт улыбнуться еще шире. — Смотря, что ты сам хочешь, — улыбается Маринетт, проводит ладонью по его груди вверх и дальше по шее сзади, с намеком проводя по очень чувствительному месту, прикосновение к которому всегда заставляет Луку необъяснимо чувственно дрожать. — Не мне ведь одной принимать решение. — Я сейчас не могу принимать такие важные решения, — бормочет он, трогательно краснея — по его щекам расползается легкий румянец, и за все года это впервые, когда она видит его таким. Маринетт прикасается губами к его щеке и закрывает глаза. Сейчас она согласится с ним на все, чего бы он не пожелал, даже если он скажет, что им срочно нужно украсть с орбиты Марс. — Не когда ты меня так касаешься.***
— Лука-а! — едва сдерживая слезы — то ли от восторга и гордости, то ли от чего-то ещё не очень положительного, тянет Маринетт, практически залетая в их с Лукой спальню с котёнком на руках. Лука приподнимается на кровати, и Маринетт выставляет перед собой котёнка с куском разорванной ткани в руках. — Эмма охотится за моими образцами! — Она же у нас хищница, — с ласковой улыбкой говорит Лука таким изменившимся тоном, что в пору было умилиться, но Маринетт все равно чуть хмурится и утирает уголки глаз. Лука забирает у нее котенка, сажает к себе на колени и осторожно забирает изо рта Эммы порваную ткань. Очень дорогую ткань, которая, к счастью, оказалась только образцом, а не уже готовым костюмом. — Ты хищница, да? Непослушный маленький комок… Кто ворует у мамы образцы? Кого не целовать сегодня в носик перед сном? — Надеюсь, не меня, — сухо всхлипнув, тянет Маринетт и падает на кровать рядом с Лукой, забираясь по одеялу дальше и укладываясь на его коленях. Она строит расстроенное выражение лица, и Лука не очень изящно наклоняется, целуя её в губы. — Теперь мне не так грустно. Придётся ставить полку с тканями чуть выше, чем она стоит сейчас. — Хорошо, я поставлю, когда ты встанешь с меня, — улыбается спокойно Лука, начиная гладить её по волосам, как маленького, расстроенного ребёнка, которому не разрешили конфету до обеда. — Не грусти, Маринетт, я куплю тебе ещё тканей. — Я не грущу, мне просто немножко обидно было, но совсем чуть-чуть, и, в конце концов, я не могу на неё долго злиться. — Эмма очень просит у тебя прощения, — Лука прижимает котенка к своей щеке и чуть приподнимает ее лапки, будто она ими машет. На умоляющий жест это не похоже, но все равно невероятно мило, настолько, что Маринетт и думать забывает об обиде. — Ты ее прощаешь? — Вы пользуетесь своей милотой, — улыбается Маринетт и с удовольствием потирается щекой о колени Луки. Он запускает руку в ее волосы и ласково начинает перебирать пряди. — Но все же надо придумать, как отвадить их заходить в мастерскую. Эй, Эмма, почему твой брат просто ест, спит и играет с собственным хвостом, пока ты изучаешь мир? — Ты не можешь сделать детей такими, какими тебе хочется, — фыркает Лука, прижимая к себе Эмму и целуя её между пушистых темных ушей. — Ты их только любить можешь. Эмма, подтверждая его слова, взмахивает своим куцым хвостиком и поворачивает голову, пытаясь укусить Луку за нос. Издает она при этом бесконечно забавные звуки. — Я и люблю, — улыбается Маринетт, наблюдая за ними. — Больше всего на свете вас люблю, разве есть какие-то сомнения? — Никаких сомнений, — уверенно заявляет Лука и опускает Эмму Маринетт на живот. — Держи своего ребёнка, — котенок моментально начинает топтаться по её футболке, чуть сминает её маленькими коготками, а затем, покрутившись, сворачивается в клубок. — Теперь ты никогда не встанешь с меня. — Это очень хитрый и коварный ход, — говорит Маринетт, невероятно довольная тем, какая замечательная у нее жизнь. Она касается кончиками пальцев мягкой шерстки Эммы и прикрывает глаза, потому что девочка еле слышно мурчит, радуясь ее нежности. — Ты, наверное, подговорил Эмму? Это все спланировано, чтобы я лежала с вами и никогда никуда не уходила. — О боже, ты нас раскусила, — смеется Лука и склоняется к ней, быстро и много раз целуя в губы, в лицо, везде, куда может дотянуться, едва не заваливаясь на бок от усердия. — Каюсь, это все мой план. Когда ты уходишь, лежать становится не так уютно. — Ладно, тогда я никогда от тебя не уйду, — обещает Маринетт, обнимая его за шею и целуя в ответ. Лука улыбается ей в поцелуй. — Я тоже от тебя никогда не уйду.***