За маской лица В лунном свете увидел Плутовку-лису.
Шевелился мрак, скрывая меж крон канувшее за нефритовые плечи солнце, объявляя воцарение ночи, вившейся в милости земляных язв, в смрадных пастях оврагов и под размашистыми взмахами совиных крыльев. Под кожей груди гнездилось предвкусие победы, жаркое упование. Вдох. Бамбуковый лук тяжелил руку, ныло затёкшее запястье, пока исполосанные поцелуями тетивы пальцы в сдержанном волнении азарта лелеяли резвую остроту стрелы. Карминовый взгляд, словно пьяный от крови и серебра клинок, распарывал непроглядную черноту, орошённую туманом. Выдох. Шелест и шорох царственных лесов ютились на скате ушной раковины, запах прелой листвы вливался в ноздри. Плавно минуя шершавое молчание стволов, лелея дрожь тишины выверенным неслышным шагом, самурай ступал по скованной корнями мёрзлой тропе, выслеживая оленя. «От меня не уйдёшь». Коснувшись широких полей соломенной амигасы*, сокрывшей алые пряди, он выцепил влажный отпечаток на почве и поломанную линию куста, смиренно склонённую резвостью звериных копыт. Лёгкая улыбка мазнула по лицу, расчерчивая благоговейное торжество хищника, напавшего на след жертвы. «Совсем близко». Обратившись в слух и сделав несколько петель шагов меж стволов, самурай замер, приметив впереди медно-коричневый всполох. Среди мрака, удерживаемого на холмах коротких рогов, глядела крошка белёсых пятен на гладкости меха изящного оленя. Ночь вливалась в трепетавшее существо через омуты глаз, покрытых глянцем живого блеска, словно льдистой корочкой. В танце листвы и шуршании лесных песен движения зверя напоминали пластику марионетки, что подчинялась в искусной плавности воле кукловода, лунным серебром протянувшим нити к тонким ногам. «Нашёл». Приподнявшись над объятиями кустов, чтобы дать свободу нижнему усу лука, он оттянул пальцами тетиву, вкушая запахи мха и мокрой шерсти. Дыхание застыло меж полураскрытых губ, отсчитывая мгновения воздушным языком. Взгляд сузился до единственной точки, омываемой тёмными водами, потопившими отражение света. Словно шустрая птица, сорвалась стрела, мелькнув серо-белым оперением в стальном взвизге луны, запутавшейся в сонных ветвях. Свист разнёсся над тёмной изумрудной негой, когда встрепенулось грациозное тельце, и глухая дробь копыт унесла добычу. Острый наконечник вонзился в кору, впиваясь в сладкие соки. Промах. Самурай коротко выдохнул, теряя облачко пара в ночи и отпуская напряжение рук. «Стоило быть осторожнее». Он выпрямился и, бросив взгляд на мерцавший свет луны, проливавшийся по стволам, двинулся дальше, мысленно жалея, что не взял лошадь и не привязал её у кромки леса: ноги устало болели. Он знал, что надеяться на добычу не стоило: в темневшей впереди чаще зрение подводило, не слушался лук, но возвращаться не хотелось. «Пройдусь немного, вдруг повезёт». Охота была для него отдушиной, отрадой, дарившей чувство лёгкости и свободы, сплетавшей шелестом листвы сказ дубов и шептавшей в пожаре кленовых листьев. Будучи наследником самурайского клана, воин не мог позволить себе снять маски и крепкие ленты, что сдерживали его алое пламя в груди и пеплом опускались на губы, возлагая горы ответственности. Он не сам выбрал свою ношу: судьба, глаголившая властью отца и преданностью роду, решила всё, не спросив, не узнав, как желал человек блуждать в дремоте под толщей осени, в предрассветный час умываясь в ночных ветрах. Трепетная любовь к природной благоговейной красоте, вскормленная с детства легендами и тайнами, по вечерам материнским голосом окутывавшими ребёнка, и укреплённая контрастом безволия самурайской жизни и вольностью безбрежных лесов, явилась островком, на котором спасался огонь души. И лишь во время охоты самурай мог покинуть поместье, скрывшись в своём убежище. Он редко возвращался домой с добычей: как бы ни терзал азарт тихой погони, единение с чернотой крон и звуками нежной капели, наслаждение мгновениями лёгкости привлекали больше, и наследник клана нередко лишь бродил по знакомым тропам, приходя домой, лишь когда последние раны багрового заката, свалившегося на лиственные плечи, догорали в глубине небес. Но сегодня лесная обитель манила особенно сильно, не отпускала, нанизывая тишину на ветви, цепляя на паутинки лунные слёзы. Самурай шёл вглубь, погружённый в собственные мысли, давно забыв про олений след, затерявшийся меж трав и грязи.***
— Мама, ну, пожалуйста, расскажи ещё, — маленький мальчик в фиолетовом кимоно, украшенном изображением птиц, протягивал ручонки. По плечам, словно вьюнки, оплетавшие спящие валуны, танцевали ализариновые пряди, в гранатовой разгорячённости взгляда метался блеск детского любопытства. Женщина улыбнулась, поднимая малыша и прижимая к груди: хоть тот уже и был тяжелым для таких нежностей, она не могла отказать себе в тепле ребяческих объятий. — Акатсуки, сынок, твой отец снова будет ругаться. Тебе пора спать, милый, — рука, бледная и изящная, словно выточенная умелым мастером из белого мрамора, провела по румяной щеке. Мягкость любящего поцелуя расцвела на красной макушке. — А он не узнает, — мальчишка заговорчески наклонился к уху матери, жаром шёпота опаляя раковину. — Это будет наш секрет. А потом я сразу усну, честно-честно, — он быстро закивал головой, невинная и чистая доверчивость сияла на радужке. Женщина рассмеялась. — Что ж, раз не узнает, — поддержав настроение ребёнка, она понизила голос, словно собираясь поделиться самыми страшными тайнами, — тогда совсем немножко можно. Малыш радостно улыбнулся и, высвободившись из родных рук, сел напротив, прилежно положив ладошки на колени в ожидании желанных легенд. — Когда опускается пепельный сумрак над кронами и дотлевает солнце на обочинах забытых троп, — начала женщина вкрадчиво и загадочно. Бархатистый голос, густой и масляный, полнозвучием лесных сказаний протянулся по комнате, — в самой чаще горных и свежих лесов пробуждаются души деревьев, хранящие равновесие природы. Выглядят они как маленькие тусклые огоньки и иногда обращаются силуэтами крошечных детей, чёрными провалами глаз следящими за заплутавшими в ночи путниками, поворачивая свою голову по кругу, от чего раздается гремящий звук — песнь деревьев. И зовут их кодама. Они неразговорчивы, хоть и понимают человеческую речь, и могут растворяться в воздухе подобно дымке тумана, окутывающего мерзлые низины. — А ты их видела, мам? — сынок пододвинулся ближе, внимая каждому слову. — Нет, малыш, но бабушка рассказывала мне, как кровоточило старое дерево, на котором сделали надрез, и это верный признак присутствия кодама, — она провела по волосам сына, приглаживая непослушные всполохи. — Рядом с моим прошлым поместьем росло дерево, ограждённое симэнавой*. Наш род, передавая легенды из поколения в поколение, заботился о нём, так как служило оно домом для лесного духа. Было принято долго молиться древесной душе, прежде чем срубить дерево и что-то построить из него, а после создавать особенное святилище или укромный уголок, называемый яфуне, где мог поселиться не пожелавший расстаться со своим телом кодама, и если такие бревна, уже уложенные в стену, вдруг начинали пускать зеленые ветки и корни — значит, ёкаю понравился его новый дом. — А они злые? — шёпотом спросил мальчик, слегка наклонившись вперёд. Алые пряди завитками коснулись кожи. — Ёкаи не бывают злыми, солнышко, — женщина улыбнулась. — Некоторые из них лишь заплутали в печалях и горестях, и нередко по вине людей. Если ты относишься к ним хорошо, то и они будут дружелюбными. Шелест открытой фусумы* привлек внимание ночного сказителя и любопытного дитя, и засиял свет тихой свечи. В проходе стоял отец. — Сын, почему ты ещё не спишь? — Мой господин*, я как раз укладывала его, — женщина встала, напоследок целуя ребёнка. — Доброй ночи, мой юный рассвет. — Опять рассказывала ему сказки? — мужчина глубоко вздохнул, тяжело смотря на жену. Та лишь опустила голову. Глава клана перевёл взгляд на мальчика и произнёс не терпящим возражений голосом. — Ложись немедленно, завтра трудный день, — и добавил, пряча в темноте коридора свет. — Не забивай мысли глупостями. Все ёкаи злые, и расспрашивать о них тебе не следует. Комната погрузилась во мглу, трепетом ночных стрекоз забившуюся о щёки. Сонные разговоры сверчков глухо доносились дыханием ветров. Мальчик завернулся в одеяло. Отец всегда ненавидел ёкаев. Через несколько лет мать покинула их, и глава клана сказал сыну, что во всём были виноваты духи, что это они забрали у семейства родную кровь, но вопреки убеждениям отца, трепет перед тайнами лесов не покинул ребёнка, а лишь смешался с опасливой осторожностью. Позже он узнал, что никакие магические и потусторонние силы замешаны в смерти близкого человека не были: болезни безжалостно забирали многих, и смерть матери, попавшей в лапы хвори, была лишь вопросом времени. Когда же чужая женщина, теперь ожидавшая ребёнка от главы клана, ступила на порог их дома, вся жуткая магия окончательно распалась. Но тревожный страх, взращенный отцовскими наставлениями, остался, и это нельзя было уже назвать любовью к легендам и сказкам, скорее взволнованное благоговение, боязливое и тягучее, свойственное всем перед ликом непостижимого и ужасающе далёкого, поселилось в душе. Отец редко обращал внимание на состояние сына: он любил его искренне, но смерть первой жены стала тяжёлой потерей для него и в образе ребёнка он видел её лик. Забывшись в заботах и в потоплении собственных печалей в новом браке, он перебросил все обязанности на воспитателей, требуя от наследника клана неукоснительного подчинения и выполнения обязанностей, самостоятельно же не прикладывая руку к его воспитанию.***
Под ногой пронзительно взвизгнула ветка, и самурай, словно вынырнув из омута, замер, озираясь. Черные стволы, стряхнув с плеч лунный свет, обступили его, сжимая хрупкость человеческой жизни, и дымчатые щупальца, отделившись от них, рыскали по тёмной прелой траве, подбираясь к ступням, впиваясь в кожу хищными клыками. Лес был словно живой и шевелил жвалами, принюхиваясь и прислушиваясь. «Где это я? Пора возвращаться». Он обернулся, пытаясь найти дорогу, распознать во мгле знакомые очертания, но взгляд попал лишь в ловушку враждебной мглы, будто застывшей в будоражившей царственности, хрипло и глубоко рыча. Грозно щетинились кусты, впиваясь в ватные ноги. Тишина, весом в одну тревожную и потерянную душу, зазвенела в ушах. Ощущение опасности, вскормленное извечным дыханием ветров и кишением теней, в пустой груди заворошилось стуком и превратило древний шёпот лесных молитв в канонаду. Врезалось гулко сердце в рёберные доспехи, пойманное тяжелым сиплым страхом. «Что же это… Где тропа?» Он бросился в сторону, стараясь отыскать путь, но лишь попал в ловушку ночной слепоты, спотыкаясь о коренья. На позвоночниках деревьев, как на флейте, скрипело таинственное ликование леса — разливы берложных пустот, льдистых забытых дней и рваных пастей ветров. Тьма становилась распахнутыми клетками, узники которых высунули мокрые носы, покинув вечное заточение, учуяв кипение крови, биение тонкой венки. Он сорвался с места, минуя изломанный ствол дерева, в грохоте бормотаний листвы путаясь в шагах. Субтильные силуэты, отринув сон, мерещились на кромке зрения, впивались бельмами злорадных глазных расщелин, сочившихся смрадом. На внутренней стороне век плясали круги, рваное дыхание терлось о сухие губы. Впереди показался лоскут света, словно искра надежды, захватившая пламенем дрожавшее сердце. Самурай ринулся к нему, протягивая руки, словно меж пальцев стараясь удержать иллюзорное спасение. «Вот он, выход! Скорее!» Деревья расступились, и он замер, обнаруживая себя в кольце стволов, измерявших глубину небес, взмывавших ввысь, и вдруг непрерывные шелест и дрожь, закладывавшие уши, отступили. Самурай огляделся. Под ногами алыми пятнами дышали паучьи лилии, словно угри, вздымаясь над грудью черной и мокрой земли. Где-то за гранью тишины вальсировал сумрак. — Неужто заплутал, алый сокол? — смех перезвоном взвился к склонившимся костям ветвей и серебристой росой рассыпался по карминовым лепесткам у ног. — Как ты думаешь, бедная птичка, подойдёт ли мне роль такадзё? * Хмельная от чужой тревоги темнота разлилась по хребтам одичавших вершин деревьев, по сухим ковылям, по перьям седого тумана, в пасти которого опасность жгла костёр, и самурай вдохнул дым, напряжённый и острый. Заплясал в диком танце лунный след на струне тетивы, пока меж деревьев в переплетении жёсткой травы бесшумно стелились тени. — Чего молчишь, соколёнок? Язык вырвали? — укрытая шорохом цветов сладость голоса растеклась совсем близко, будто мазнуло горячее дыхание за ухом, вызвав мурашки. Самурай вздрогнул, направляя стрелу в чернь провалов высоких стволов. — Может, мне тебе ещё и милый клювик откусить, будешь знать, как опасно лезть в такие чащи. — Кто ты? — хриплым голосом в пустоту бросил путник, огнём глаз опаляя искажённые мглой силуэты. — Покажись. Прятаться гнусно. — Смелый сокол, — ветер поймал смешок, неровную дробь по коже отбив холодом.— Смелый, но очень глупый, — облизанные серебром и терпкостью мха деревья внимали засахаренному имбирю фраз, вслушивались и в трепетной немоте тонули, словно заворожённые. — Опусти свой юми*, и я выйду. Стрелять в ночи не лучшая затея, а я всё равно не наврежу тебе. — Я не так наивен и прост, чтобы верить в неприкрытую ложь, — кровь проступила на подушечках пальцев, опьянив тетиву. — Только жалкие трусы способны на подобный обман. — Какое недоверчивое и гордое создание забрело ко мне. Советую впредь не быть столь безрассудным. Язык твой — враг твой, уж кому, как не мне, знать об этом, — в темноте на грани лезвия слуха заворочалось тихое рычание, и словно блеснул меж редкой листвы хищный оскал. На краткое и потерянное в туманном дыхании мгновение коснулось ног что-то тёплое и мягкое, и самурай в волнении отпрянул, стараясь разглядеть фигуру во мраке, но лишь поймал взмах совиных крыльев, мелькнувший за спиной. — Не бойся, сокол, я не посмею нарушить обещания.* На задних лапах луны звенели серебряные колокольцы, и гнались, будто звери, облака за их скоплениями. Лес, опрокинутый в небесное дно, ютился в свитом ночью тёплом гнезде и хранил молчание, тягучее и упрямое, безжалостной струной натянутое у бледного горла человеческого дитя. Алые пряди, обвязанные чёрной лентой, в мутной тени плясали неуёмным огнём, непокорённым и бесконтрольным, но в угольке зрачка дотлевало смирение: голос шептал истину, бамбуковые стрелы не спасут от затаившейся неизвестности. Стальное напряжение рук ослабило хватку, оружие описало дугу, наконечником целуя ворох паучьих лилий. — Хорошая птичка, — протяжно и сладко промурлыкал голос. В непроглядной черни вдруг разбилась дрожь голубых огоньков, и бледными точками заплясали они меж деревьев, освещая островок цветов, отблескивая на коже, и в их окружении дымно и постепенно проявилась фигура мужчины, на чьих губах застыла сахарная усмешка. Белое кимоно в разливе индиговых изображений павлинов струилось по земле, на плечах ткани покоились прикрывавшие один глаз сапфировые волосы, полураспущенные, частично собранные в высокий пучок, удерживаемый кандзаси* с россыпью жемчуга и опала. Радужка хитрого прищура — лисий взгляд, человеческие очи, — искрилась лазурью, омывая края вытянутого и похожего на звезду зрачка. За спиной вилось девять белых хвостов, пушистыми лёгкими движениями рассекавших воздух, тяжёлый и влажный. Заметив, как отшатнулся самурай, готовый к битве, дрожью пальцев касаясь тетивы, и как завихрились страх и смятение в чужом вздохе, ёкай тихо и коротко рассмеялся, в мгновение оказываясь за спиной наследника клана. — Я же сказал, оружие тебе не нужно, — длинные когти прошлись вниз по фиолетовому рукаву, приподнимая его обсидиановый край и царапая кожу: лук словно сам выпал из рук, утонув в алых волнах цветов. Аромат перечной льдистой мяты окутал самурая. — Ну что за чудная белая шейка, так и хочется вонзить в неё клыки и попробовать кипящую сладкую кровь, — острый язык прошёлся по венке до уха, оставляя влажную дорожку, тут же объявшую горячую плоть холодом. Самурай дёрнулся, вырываясь из хватки, и развернулся, сжимая рукоять катаны. В барабанных перепонках гудело неистово сердце, надрывавшееся под судорожно вздымавшейся клеткой груди. Восприятие мира сузилось до точки, обострив слух и зрение, чёткими резкими контурами порывисто обрисовав силуэт напротив. Таинственный облик и томный голос с бархатисто-приторной ленцой дурманили голову, свинцом обливали путанные мысли, лелея сладкий трепет и ужас. Он смотрел на ёкая, как смотрят на пожар. — И куда делось твоё бесстрашие, милый соколёнок? — кицунэ спрятал улыбку в ладони, слизав капельку крови с пальцев и слегка наклонив голову. Длинные серьги, качнувшись на лисьих опущенных ушах, отразили и надломили в гранях драгоценных камней свет синих огоньков, вившихся вокруг. — Не волнуйся, я просто шучу. — Что тебе нужно от меня, ёкай? — самурай, стараясь задушить нараставшее чувство опасности, впивался уверенным взглядом в лиса. — Насмехаться над врагом и играться с жертвой низко. Убей меня, если так угодно твоему существу, и я сложу голову и умру с улыбкой без унизительной поспешности. В хитром оскале блеснула острая белизна клыков. Махровой плетью хвоста тревожа лепестки и травы, словно заметая цветочной вуалью каждый лёгкий шаг, кицунэ подошёл ближе, с интересом наблюдая, как напрягалась каждая мышца тела забредшего в леса странника, как в непоколебимой решительности горело пламя глаз, как ощущалась твёрдость в голосе того, кто должен был уже бежать в исступлении бешеным зверем прочь, приминая кости земли и цепи корней сбивчивой дробью шагов. — Зачем же мне убивать редкого гостя? — он прикрыл с улыбкой единственный видимый глаз. — И вообще, какой интерес в охоте, когда добыча так легка? Самурай в возмущении бросил лезвие взгляда в собеседника, гневная молния расчертила переносицу. Как бы ни были правдивы чужие слова, как долго бы ни учили его самого здраво оценивать силу противника, уважать и принимать её, гордое сердце яростно ревело от столь унизительных фраз. — Если я и слабее тебя, я всё равно буду биться до последнего, смогу нанести серьёзные раны и паду с честью, — выплюнул слова человек, встал в боевую стойку и схватил рукоять катаны, по земле вплотную проводя ступней и обезглавливая паучьи лилии. Их сок слезами оросил обувь. — Бессмысленная потеря сил и растрата жизней, — пожал плечами ёкай, закатывая глаза. — Вернуться домой целым и невредимым гораздо приятнее, не находишь? И я могу в этом помочь. За небольшую услугу, конечно. — И какую же? Отдать свою душу? — самурай вскинул брови, не меняя положения тела. Дыхание едва срывалось с его губ: он старался не двигаться и издавать как можно меньше звуков, лишь бы не потерять даже мельчайший шорох и взмах руки обитателя леса, что словно обращался живым и любопытным, склоняясь над алой своей проплешиной. — О, глупый, поверь, принимать подобные подношения не в моей привычке, — усмехнулся ёкай, хвостом играя со вспышками созданного им пламени. Белый с серебристым отливом мех щекотал синие языки, пока к плавным изгибам рук и полам кимоно ластилась чернильная ночь, тщетно сжимая челюсти на размытых пятнах света. — Хотя духовные силы такие, как я, воруют отменно. Я прошу лишь одного, — поддавшись вперёд, он зацепил пальцами алую прядь, шёлком разлившуюся по коже, на мгновение словно замерев, завороженный её переливом. — Навещай меня иногда. В немом вопросе потеряло бдительность тело, и лишился твердости взгляд, расплывшись в замешательстве. — Ох, не делай такое лицо. Это очень редкое и ценное предложение, — лис поправил прядь сапфировых волос, не отводя заинтересованного взгляда от бледного лица и напряжённой дуги брови цвета киновари. — И тебе не помешает иногда выбираться из навязчивой и шумной толпы. Здесь всё приятнее, и нет никаких правил и строгости, лишь свобода. — Я не собираюсь водиться с ёкаями, — решительно разрезал расстояние краткий ответ. — Если тебе так будет проще, я могу скрывать свою сущность, — в миг хвосты пропали, скрылись пушистые уши в волнах волос, вырисовывая человеческую фигуру. Тайна и пугающая дымка рассеялись, оставляя посреди леса лишь молодого безоружного мужчину. — Так я нравлюсь тебе больше? — он усмехнулся, оборачиваясь вокруг себя и вздымая полы кимоно. — Или, может, мне стоит предстать в образе милой гейши? — в пикантной и лукавой манере ёкай томно взглянул из-под ресниц, прикусывая костяшку большого пальца. Самурай отвёл глаза и выпрямился, выпуская рукоять катаны и фыркая на детскую озороватость и шутливую резвость тона. Плутовство кицунэ было известной легендой, однако столь шаловливая фривольность, дарившая мутное расслабление, казалась слишком странной на границе ночи, столкнувшей столь разных существ под своим крылом. Вся ситуация ощущалась нереальной и далёкой, словно отделённой от мира, скованного рамками, законами и устоями. — Сути это не меняет, — скрестив на груди руки, ответил наследник клана. Ёкай нахмурился. — Слушай сюда, алый сокол, — сахарность в миг пропала из голоса, аура лиса вспыхнула вновь, и он наклонился ближе, жаром окутав мочку уха, острым взглядом, животворящим, возвращавшим к настоящему моменту, пробуждавшим паническое кипение крови, приковав к месту. — Ты лишь птенец, попавший в клетку и опрометчиво дразнящий зверя, а эти леса — дом для многих тварей и духов, и не все они так же милы и терпеливы, как я: завертят суховеем в огненном танце смерти, и ни юми, ни катана не спасут твою хрупкую душу, за которую ты так трясёшься. Твоё бледное тело будет прекрасно смотреться в их немилосердных свирепых когтях, а почва с радостью примет его остатки, позволяя упругим лапам животных топтаться на твоей безымянной могиле, — подобно безжалостным укусам голодной пасти проедали жадно слова, капая расплавленной сталью с влажного языка, и оставались следы-ранки от ногтей на порывисто сжатых в кулаки ладонях. Жестокость, равно пугавшая и завораживавшая, бездонная и обнажённая, словно клинок, опасность, переполненная силой настолько, что казалась бессмертной, неуничтожимой, вечно возрождавшейся в «объекте», в зримом, но непостижимом воплощении божества, нависала, пресекая сопротивление, предрекая необратимую погибель. Перед глазами самурая мелькнул его бездыханный образ с выкрученными от бессилия суставами, развороченными рёбрами, переломанными конечностями, в горячее мясо которых вогнали клыки. Абсурдность неразумных вызовов на сражение ударила по вискам. Сознание словно раскололось на куски в живом ощущении ужаса, в иллюзорной, но пронзительной боли разорванной кожи, чьи края разошлись, такие неровные, разливая багрянцем кровь, заставляя пасть на землю грудой судорог и вербальных надрывов и больше не выпустить ни единого хриплого стона с посиневших потрескавшихся губ. Дрожь прошла по каждой клеточке, воском гибнущей в пламени свечи прожигая нутро. Безликая мучительная смерть, оскверняющая честь, презренная, уродливая и изничтожающая всё, что было и могло быть. «Истинная храбрость заключается в том, чтобы жить, когда правомерно жить, и умереть, когда правомерно умереть. К смерти следует идти с ясным осознанием и принимать её без колебаний, подчиняясь неизбежному. Но растрачивать жизнь попусту, испускать дух без чести недостойно воина. Последний вздох не должен быть тщетным», — шелестом взмыв ввысь в кольце изрытых язвами стволов, на самой кромке сознания прозвучали слова отца, хрупкие, словно тонкая пелена льда на поверхности бездонных озёр. — Ладно, — едва слышно ответил самурай, обогнув узор видения и не смея поднять взгляд. — Но зачем тебе это? — Всё тебе расскажи да покажи, соколёнок, — лис вновь растянул губы в приторной улыбке, сверкая игривым переливом радужки, будто и не было только что жуткой стали, перебиравшей нервы между пальцев, непрерывно сжимая горло, забавляясь закатом глаз. Запустив очертания ладоней-блудниц в алые, словно раненые, волосы, на мгновение опустив кисти до лица, он отпрянул, пряча руки в белые ткани и скрывая под ними хвосты. — Вздумал меня околдовать? — принимая поражение, спросил самурай. — Ох, нет, что ты, — кицунэ прищурился. — Только если чуть-чуть. — А что мне мешает воспользоваться твоей помощью и больше не явиться? — слегка прокашлявшись, спросил попавший в ловушку лиса человек. — Ох, так ты бесчестный самурай? — глаза ёкая расширились в удивлении, выгнулась дугой бровь. — Это место отлично подходит для подобных гнусных откровений: цветы любят вкус горячей крови. Я бы посмотрел, как отрекаясь от убеждений, вспарывает себе живот воин. В повисшей тишине луна, проскальзывая в сеть ветвей, плавно вставала на лица, покоряла холмы ключиц и затмение взора, серебряным диском купаясь в зрачке. Самурай молчал, не зная, что сказать. В этом два столь разных существа были схожи, как капли росы на лепестках лилий: данное раз обещание никак не может быть нарушено. — Что ж, вижу, ты принял решение, соколёнок, — молвил лис, протягивая руку. Ветер подхватывал его слова, как дым костра, и уносил в темноту. — Я выведу тебя из леса и буду с нетерпением ждать твоего визита. Найти ко мне путь не составит труда. Ты поймёшь, как вернёшься в следующий раз. Вздохнув, самурай подошёл ближе, погребя под ступнями россыпь цветов. Чужая ладонь, не ощутив касания пальцев человека, легла меж его лопаток, слегка подталкивая вперёд. Синие огни обступили их и вытянулись длинной дорогой, освещая тропу, что вела к выходу из царства духов, божеств и хищных магических зверей. Они шли молча в полнозвучие лесной тишины, сиянием сохранённые от непроницаемости мрака, петляя в пересечениях неведомых троп, раскинувших сети вен в земляных пустотах. Невольно прильнув ближе и чувствуя, как жадно облизывалась ночь, приметив осторожный шаг незваного гостя, самурай следил за взглядом ёкая, то и дело мелкой россыпью касавшимся тёмных листьев, узловатых ветвей и теней коряг, покрытых влажным мхом. «Интересно, что он видит в бездне меж стволов?» — мелькнуло в мыслях человека, но безмятежная улыбка и вольная игра лукавого блеска в сумрачно-кобальтовом глазе не позволяли прочесть и краткой строки лисьих дум. — Наблюдаешь исподтишка? — вдруг в пыль превратив расстояние, шепнул кицунэ, выпуская шорох слов в теплом облаке дыхания к краю уха самурая. Тот, смутившись на мгновение, гордо отвернулся, приподнимая подбородок. — Терять бдительность не в моей привычке, — бросил он резко, рассекая воздух, словно лезвием катаны. — Каким бы любезным ты ни был, я не имею права совершить ошибку, расслабившись. Бархатный тихий смех пробежал по незримым лапам ветра, утопая в соболином мехе деревьев. — Смотри, сколько хочешь, сокол, мне не жалко. Уже на краю леса ёкай остановился, запуская пальцы в слои белой ткани, тревожа спокойствие сапфировых узоров. Меж волн одежд мелькнул маленький перламутровый шарик, в котором будто клубились туманы и затухали лазурные блики, и тут же спрятался, а на раскрытой ладони лиса показался деревянная маленькая дощечка, обвязанная плотными синими верёвками. Нарисованные лисы взметали хвосты в россыпи цветов, и поверх их осеннего озорства аккуратной каллиграфией выведены были тонкие иероглифы. — Возьми, это мой тебе подарок, — он передал самураю оберег, сливая на мгновение фиолетовые и снежные цвета рукавов двух кимоно. — И не беспокойся об опасностях чащи. Пока мы вместе, никто тебя не тронет. Не посмеет. Не зная, стоит ли благодарить, человек молча кивнул, закрепляя вещицу под накидкой у бёдер в невидимости для чужих глаз. — До встречи, алый сокол, — кицунэ махнул рукой в знак прощания, смотря в спину самурая, направившегося через переплетение полей к поместью родного клана. Ухмылка покинула изгиб тонких губ, и на лицо опустилась глухая тревожная тоска, таившая внутри драгоценную нежность воспоминаний. — Ты так похож на него, — дымка слов рассеялась в воздухе вместе с последним волнением лисьего огня, и силуэт исчез в темноте, заметая хвостом следы.