Острый нос прыгает Меж кустов, омытых алым. Игра в прятки.
Опадали звезды перьями на следы когтистых лап, сторожа сны усталых деревьев, и в безмолвной тишине звучали сверчки, хранившие сплетения ветвей и трав от бед. Дрожала ночная мгла, дымная и влажная, языком ветров облизывая щёки. Самурай шёл по знакомой тропе. «Какое-то безумие». Последние дни воспалённое сознание пребывало в муках: безрассудство и глупость соглашения, подписанного словесно под внимательными взглядами звёзд, и привитое с детства чувство долга вступали в обречённое сражение в мыслях, тревожа и раздражая. Самурай был как в тумане, поглощённый думами и сомнениями, в итоге пресекавшимися единственным гласом чести: вернуться в лапы кицунэ он был обязан. Воин долго не решался покинуть дом, и отец даже удивлённо спросил его, отчего не рвётся на любимую охоту сын, но ответом явилась лишь рассеянная вереница смятых букв: «не хочется». Опасностью веяло от всей этой затеи с овеянными тьмой свиданиями с лисом, и самурай не жаждал умереть в кровожадных лапах того, о ком меж людского сброда ходят лишь слухи. Но больше пленения чудовищными тварями чащи и хищных клыков, сомкнутых, на изгибе шеи, его тревожило то, как звенела струна детского предвкушения. Рождённая сказками матери любовь к магическим созданиям и секретам, игриво смеявшимся под их хвостами и взглядами, кипела и толкала вперёд, и это пугало, как чарующая заведомая гибельность. Когда же под лаской луны он выбрался из комнаты, скрытой и тихой поступью минуя поля, разделявшие разумное спокойствие и будоражившую кровь неизвестность, первое, что самурай заметил, ступив во владения тайн: лес изменился. Он более не казался враждебным, принимал в спокойной невозмутимости, позволяя тревожить землю, обливать янтарём глаз стволы, внимать расколотой в тиши луне и песнопениям ветра, наполнявшего ночные гнёзда пеплом от тления границ между реальностью и вымыслом. Талисман — приговор и дар лиса — задрожал, словно направляя воина в самую беспросветную глубь, в раскрытую пасть зверя. «Будь что будет». Когда впереди показался край покрытой цветочной кровью поляны, самурай на мгновение задержал дыхание, чувствуя, как в благоговении и страхе забилось сердце, едва не разрывая хрупкость грудной клетки. — Интересное время ты выбрал, чтобы объявиться, — протяжно разлилось над ухом. — Пришёл на четвёртый день. Хоронишь своё благоразумие? * Самурай отшатнулся в сторону, ловя краем слуха смешок и инстинктивно хватаясь за рукоять катаны. Перед ним возник лис, размазывая по лицу всё ту же сладкую улыбку и играя с синим пламенем, вившимся вокруг хвостов. — А стоило бы? — Не знаю, ты мне ответь, юный сокол, — ёкай пожал плечами, на ладонях распуская лисий огонь. — Как я и сказал, вреда я причинить не намерен, — он подошёл чуть ближе, всматриваясь в сдержанный холод воина, непоколебимого в строгой сосредоточенности, словно натянутая тетива, в любую секунду готовая отправить в порывистый полёт стрелу. — Как прошли твои дни? В муках совести? — Так зачем я здесь? — проигнорировав фразы кицунэ, бросил воин. — Ох, сокол, тебя разве не учили, что вопросом на вопрос отвечать невежливо? — лис обошёл самурая по кругу, тяжело вздыхая. Аромат перечной мяты, свежей и острой, словно колотый лёд, шлейфом тянулся за неслышными его шагами, пока самурай, не упуская и взмаха чужих ресниц, следил за ним с осторожной опасливостью. — Хотя, признаюсь, я и сам порой этим грешу. Но так беседу не построишь. Присядем для начала, ты не против? — он опустился на поляну, скрытую под куполом вековечных деревьев, и похлопал подле себя по земле. Кровавые лепестки паучьих лилий обвили ладонь и нежность кимоно, будто свив гнездо у ног лиса. — Ещё немного и ты упустил бы последний шанс полюбоваться этими чудесными цветами. Наследник клана, помедлив, сел напротив кицунэ, не сводя с него глаз. Прохладное алое полотно растений маняще окружило его пестротой цветения, мимолётного, но прекрасного в пьянящих туманах осени. — Видел бы ты себя сейчас, соколёнок, — ёкай нахмурился, подражая эмоциям самурая, подобно нелепым актёрам в комической постановке театра кабуки*. — Весь напряжённый, взъерошенный, нервный, словно пришёл на казнь, — лис сощурился, загадочно наклоняя голову и понижая тон голоса. — Вот только если кого и казнить, так это меня, не так ли? Самурай нахмурился. Обращение резало слух. — Что за глупое прозвище? Не зови меня так. — Не нравится? А так подходит, — пушистым кончиком хвоста фривольно и игриво он провёл по чужой ноге, в тихом смешке пряча возмущение самурая. — Тогда скажи мне своё имя. Воин замялся в нерешительности. — Боишься? Думаешь, так я украду твою душу? — лис звонко рассмеялся. — Не волнуйся, мне всё равно, как назвали тебя родители. Просто выбери любое имя, которое тебе нравится. Ненадолго задумавшись, стоит ли принимать участие в этой лукавой игре, самурай молвил: — Дилюк. Лис распахнул в удивлении глаза, слушая, как эхом отдавалось единственное брошенное в ночную мглу слово. — Ох, это твоё решение? Ди-лю-к, — ёкай задумчиво наклонил голову, протяжно перекатывая на языке слоги, пробуя их звучание на вкус. — Рассвет, да? Интересно. И довольно поэтично, — он взглянул на мелькнувший в тканях фиолетового кимоно подаренный им талисман, невольно улыбаясь. — Знаешь, связывать человека одним именем без его согласия на всю жизнь — глупая и странная традиция. Так пусть хотя бы в этом месте ты будешь дышать под тем именем, на которое пал твой собственный выбор. Разве это нельзя назвать некой свободой? Самурай, внутри соглашаясь, но не зная, что ответить, молчал, буравя взглядом лунные кровоподтёки на листьях и ветвях. В мыслях ёкая, казалось, и правда не было ничего дурного, и это вводило ум в растерянное недоумение. «Мать была права? Божества и демоны вовсе не злые по своей природе?» Воин тяжело вздохнул. Выбора у него не было: он дал слово и теперь был обязан держать его, как учил кодекс клана, как велела ему честь. Всё, что ему оставалось, это мучаться в нелепых попытках разгадать лисий прищур и сидеть на ковре из багряных лилий, внимая приторным речам, увенчанным таинственной магией под многовековыми кронами. Совсем как в сказке. В голове всплывали образы из далёкого детства, пронизанные наивным восторгом, волновавшим сердце, пока ловил слух каждую фразу, каждый перелив мелодичного голоса, сорванного, как хрупкий цветок, в загадке легенд о ёкаях. Будь он младше, он бы, наверное, задохнулся от радостного возбуждения, встретив божество, манящее и прекрасное, в переплетении вен ночных троп. «Быть может, стоит расслабиться? Когда-то я мог лишь мечтать о таком. Поднять клинок я успею всегда, хоть и вряд ли в этом будет польза: клыки и когти быстрее стали». Воин вскинул взгляд на расплывшегося в улыбке кицунэ, смиряясь и обнажая голос. — А как называть тебя? — Ох, я думал, уж и не спросишь, — лис отклонился назад, опускаясь спиной на алое поле и устремляя взгляд в небо, где в разрезанных изломами ветвей облаках за клубком звёзд бежала луна. Он провёл длинным ногтём по обнажённому стеблю, лёгким движением задевая изгиб лепестка. — Цветы скучают по листьям, а листья по цветам, хороня боль и венчая печаль, — ёкай задумчиво сорвал паучью лилию, приближая её к разрезу хитрых глаз. — Знаешь ли ты историю этих кровавых созданий, Дилюк? Вздрогнув от необычности звучания имени, самурай отрицательно мотнул головой. — Это старая легенда, и говорит она о двух природных духах, которые покровительствовали разным частям одного растения. Манжу — заботился о цветах, а Сага была хранителем листьев, — пояснил лис, отрывая один лепесток за другим. — В один день они решили встретиться и ради этой встречи пренебрегли своими обязанностями, своей клятвой служения. И, как это бывает во всех печальных сказках, полюбили друг друга с первого взгляда, — ёкай мазнул глазами по бледному лицу Дилюка, вливая в слог непривычную серьёзность. — Миг их свидания был мимолётным, едва ощутимым, но за то, что они поступили вопреки своему предназначению, Бог проклял их: разделил цветы и листья. И по сей день, когда распускаются цветы, листья опадают, а к тому времени, как вырастают листья, вянут цветы. Это скопление грусти, — он развёл руки, касаясь карминовых головок. — назвали манжусага в память о двух влюбленных, которые никогда больше не увидят друг друга. Говорят, что в потустороннем мире они поклялись встретиться после перерождения, однако не думаю, что они сдержали обещание. К сожалению, воспоминания наших душ безнадёжно быстро стираются, — тоска застыла в осколках синевы радужки, отблеском распавшись на крошку звёзд. — Печальная история, — облёк в слова единственную найденную в заворожённым думах мысль Дилюк. По сердцу разливалась неясная сладость: вот так, в объятиях магической тиши, внимая рекам легенд и сказок, он не сидел уже многие годы, и это подкупало. Он словно вновь окунулся с головой в детство, едва сдерживая восторженное удивление глаз. Хотелось услышать больше. «Мой отец убил бы меня на месте», — пронеслось на внутренней стороне век жгучей строкой, когда самурай, выныривая из неги чужого голоса, опомнился, возвращая хлад рассудку. «Но матери бы понравилось», — словно вспышкой, хищной и насмешливой, мелькнула фраза, заставив воина нежно улыбнуться. Память о материнской любви была самым трогательным и драгоценным сокровищем в его руках. — Да, как и каждая в этом мире, — кицунэ повернулся набок, сталкиваясь взглядом с Дилюком. — Зови меня Кэйа*. — Это настоящее имя? — поинтересовался самурай. — И на этот вопрос у лиса требует ответа тот, кто только что выдумал себе прозвище? — Кэйа недовольно фыркнул, возвращая взор на небо. — Как я уже и сказал, пусть эта поляна будет местом, где нет рамок и всего, что связывает с внешним миром. Лишь свобода. Под тенью деревьев они просидели долго, пока с уст вином лились слова, тихие и таинственные в обрамлении дымчатых минут. Дилюк чувствовал, как крошился груз, висевший волей клана на его плечах, как отходили тревоги, и временами одергивал себя, стараясь увидеть в лисе, загадочном и вечно смеявшимся, врага, но замечал лишь трепетный образ, схожий с теми, что возникали в его сознании в детстве. Когда же окропила кровь волка небесную плоть, словно треснула в воздухе нежная ткань, и Дилюк опомнился. Он поднялся с багровых покрывал, чувствуя странную лёгкость: тело было будто пьяным от хмеля чужих улыбок, голоса и хвостов. — Мне пора возвращаться. «Как бы я ни хотел остаться здесь, где так свободно и хорошо», — самурай тут же резко мотнул головой, отгоняя нелепую и невольную мысль. — «Вот так и погибают в лапах ёкаев». — Ну что, убедился, что я не кусаюсь? — спросил насмешливо Кэйа, провожая Дилюка до края леса. Лисьи огни путались в волосах самурая, кусая кожу и пламень прядей, словно не желая отпускать ночного гостя. — Ты лис. Тебе доверять можно в лучшем случае наполовину, — самурай прикрыл глаза, скрещивая на груди руки. Непоколебимость голоса, испещрённая сладостной лёгкостью, совершенно размазавшей границы. — А разве кому-то из людей можно доверять полностью? — дуга бровей вскинулась вверх. — Обещания кицунэ скреплены магией, они нерушимы и запечатаны. Мы, в отличие от вас, ими просто так не разбрасываемся. — Тогда ты очень беспечный лис. Сапфировые очи на миг расширились в удивлении, и Кэйа рассмеялся, ловя дрожь воздуха во взмахе рукавов. — Вполне возможно, самурай.***
Дилюк вернулся домой, когда солнце уже кусало землю, вливая лучи в рыхлую почву. Пробравшись в комнату, закрывая бамбуковые ширмы, облитые рисунками журавлей, он вновь мучился в сомнениях. Отяжелевшие веки требовали отдыха. «Этот хитрый лис будто и правда околдовал меня. Стоит быть осторожнее». Едва Дилюк погрузился в сон, торопливый стук в дверь вырвал его из неги. Он замер, прислушиваясь и различая за стенами нетерпеливые и взволнованные шаги главы клана. — Сейчас выйду, отец, — молвил самурай, смиренно надевая кимоно и разглаживая складки на шёлковой ткани: в клане небрежность была непростительна. Через краткие минуты непрерывных тревожных звуков и трепетного глухого голоса, он вышел из комнаты, сталкиваясь взглядом с мужчиной в строгих фиолетовых одеждах, украшенных чёрными птицами, распахнувшими крылья по крою. Хакубо улыбался нежно, непривычная любовная пелена покрыла его глаза, такие же алые, как и у сына. — Что-то случилось, отец? — Дилюк, закрывая двери и приподнимая в вопросе дуги бровей, обратился к мужчине, обычно сдержанному, но в утренних лучах, пронзивших льняные занавесы на окутанных осенним туманом окон, светившемуся почти юношеской радостью. — Акатсуки, сегодня родился твой брат.***
Дилюк подошёл к татами и опустился возле на колени, не решаясь протянуть руку к хрупкому существу, чьего неокрепшего тела едва коснулось дыхание матери и её воздушный поцелуй. Женщина с усталым туманным взглядом виридиановых глаз, убрав с болезненно-бледного лица растрёпанные и взмокшие волосы цвета вороньего крыла, слегка опустила свёрток, позволяя разглядеть красные щёчки новорождённого и воинственный взмах его детской ручонки. Вымученная улыбка с искристыми песчинками счастья растеклась проступила на губах женщины, пригревшей у сердца самое дорогое и ценное, что когда-либо могло у неё быть. — Он станет твоей опорой, верным помощником, когда тебя нарекут главой клана, — отец, подойдя со спины, в далёкой и забытой манере растрепал шершавой ладонью волосы Дилюка, с потаённой гордостью смотря на своего повзрослевшего мальчика. Женщина, державшая на руках младенца, поджала губы, скрывая под чёрной чёлкой тревожный взгляд.***
Во второй раз самурай пришёл на следующий день. Усталость бессонной ночи и тяжелого дня клонила его, но манящая тайна лесов была жадной до поступи воина, и он мог лишь идти у неё на поводу, внимая дрожи талисмана в поиске нужной тропы. — Я рад, что ты пришёл, — в привычной загадочности встретил воина ёкай. — Последний день цветения. Прекрасно, не правда ли? Они сели на поляну, как и в прошлую ночь, утопая в объятиях луны. — Сегодня ты уже не такой напряжённый. Смирился со своей участью? — усмехнулся Кэйа, поглаживая хвостами паучьи лилии. Лепестки нежно вились в мехе, словно капли крови на ровной глади снега. — Меч самурая стоит поднимать, лишь когда в битве есть смысл, — ответил наследник клана под тихий смешок лиса. Ёкай вдруг порывисто приблизился, носом утыкаясь в изгиб белой шеи и втягивая запах кожи, влажной в прохладе сентября. Дилюк дёрнулся назад, опуская руку на пояс, где висела катана. — Ты когда-нибудь прекратишь хвататься за оружие каждый раз, когда видишь меня? — Кэйа в притворной обиде оглядел силуэт. — Сам же только что сказал, что не стоит вступать в сражение, когда это бессмысленно. Самурай медленно опустил ладонь, отчего-то ощутив укол вины. Голова закружилась: аромат перечной мяты словно влился в поры, опасный, но затягивавший. Противоречивые чувства мешались внутри, как самые разные виды алкоголя. — Тогда не стоит так бросаться на меня. — Устанавливаешь свои законы? — кицунэ наклонил голову, приподнимая брови. — Кажется, это совершенно разбивает нашу договорённость о полной свободе, — лис усмехнулся в ответ на замешательство воина и перевёл тему, сжалившись. — Ты знал, что пахнешь, как толчёные ягоды и горькая вишня? — Неужели? — самурай задумчиво коснулся шеи, будто пытаясь задержать меж пальцев насыщенный природный парфюм. Кэйа многозначительно кивнул, прикрывая глаза, словно смакуя пропитанный чужим вкусом воздух. — Безумно глубокий аромат. Жаль, что тебе самому его не уловить, — он по-кошачьи потянулся и лёг на колени Дилюка, ластясь к ткани кимоно. Самурай поднял руки, не зная куда их деть и не смея отпрянуть, в детском изумлении смотря, как ёкай едва ли не урчал. Пушистые белые уши щекотали ноги, и воин поймал нелепое желание погладить их, тут же мысленно ударив себя по лицу: «что за глупые бредни». — А как пахну я? — Кэйа снизу вверх посмотрел на воина. — Как мята. И колотый лёд, — без раздумий ответил тот, заворожённый опасной синевой радужки. Ёкай рассмеялся. — Глупый самурай, лёд не пахнет. Вдруг Кэйа вскочил, взмахнув широкими рукавами кимоно и вглядываясь в темноту. Лезвия когтей мелькнули в темноте, разрезая воздух, и лишь через несколько секунд Дилюк увидел то, что взбудоражило лиса. Мерзкое существо, горбатое и гниющее, покрытое струпьями, ранами и волдырями, хищно смотрело из тени, впиваясь кровавым светом глаз на человека, пуская густые слюни. — Какое сладкое мяско ты себе нашёл, лисёнок, — со скрежетом пропело чудовище. — Удачная охота, не так ли? Кэйа выступил вперёд, загораживая собой самурая. — Это моя территория, — сталь звенела в раскате голоса, обычно вкрадчивого и нежного. — Убирайся, пока я не пустил в ход клыки. — Законы леса гласят, что добычей нужно делиться, жадный лис, — смрадная пасть оскалилась, обнажив острые зубы, напоминавшие наконечники копий, призванные рвать плоть и дробить кости. — Если ты хоть пальцем тронешь его, Дзикининки*, — расплавленным свинцом капала с губ опасная холодная сила, — от тебя не останется и пепла. Я повторяю последний раз: прочь. Дилюк, направляя лезвие катаны в черноту, где таилась ужасная тварь, взглянул на Кэйю, чья шерсть хвостов вдруг встала дыбом. «Ёкай… защищает меня?» — Ну хоть кусочек дай вкусить, — кожа, желтовато-серая и подёрнутая плесенью, растянулась в страшной вокруг губ, пока существо тянуло вперёд истлевшую руку, на которой обрывками висели остатки мышц. Резкая вспышка затопила лес, и тварь скрючилась в приступе боли, когда лисьи огни вцепились в безумные глаза. Чудовище, будто пытаясь выцарапать зуд пламени, схватилось за голову, протяжно рыдая. Кэйа протянул ладонь. Свет вернулся к нему, завившись вокруг тонких пальцев. — Что ж… — дробь голоса, глухая и скулившая, звучала рвано и рассерженно. — Когда-нибудь ты поплатишься, злобный лис. Существо, передвигая конечностями, как паук, скрылось в ночи, оставляя за собой гнилой шлейф. — Извини, лесные обитатели бывают крайне нерадивыми, — молвил Кэйа, не отрывая опасного прищура от взмывших вверх стволов, готовый в любое мгновение впециться в глотку любому, кто посмеет нарушить покой. Они вновь сели на поляну, напряжённое молчание ютилось вокруг них. Ёкай, на мгновение задумавшись, быстрым движением снял соломенную амигасу с головы Дилюка, и прежде чем тот успел опомниться и гневом опалить наглую вольность лиса, протянул руку к лицу самурая, едва задевая ногтями кожу, украсил пламень волос багряным всполохом лилии, заводя тонкий стебель за ухо. — Прости, ирисы здесь не цветут*. Надеюсь, это не оскорбит тебя? — ладонь нежно и трепетно прошлась по макушке, целуя лаской непокорный пожар. Дилюк несколько замешкался и отрицательно помотал головой, забыв про уже завихрившиеся на языке возмущение. Каскада его волос давно не касалась чужая рука столь тепло и волнительно. — И нет предела милости огня, — мягкость, исходившая от звёздного света, наполнила голос, заворошившись сонным лесным зверьком в осенних листьях, чьи шаги нельзя было предугадать.***
В этом была прелесть и трепет их встреч — в вольностях и в отсутствии договорённостей. Каждую ночь Кэйя, бросая россыпь улыбки и блеска лисьих глаз, провожал самурая, неизменно срывая с губ застывшее в осеннем пожаре листвы тонкое «до встречи». И каждую ночь Дилюк непременно возвращался, из раза в раз становясь ближе, словно осторожными пальцами прощупывая хрупкую поверхность льда и неизбежно двигаясь над скрытой под иллюзией безопасности бездной, не в силах противиться взмаху белых хвостов. Они могли часами молча лежать в лесной траве, пряча лепестки и листья за воротом кимоно, могли долго беседовать, разливая легенды и мифы по окутанным туманом ветвям, могли бродить по неизведанным тропам — поступь бесшумного лиса и шаг бесстрашного человека, слитые вместе. Кэйа говорил много, делился древними сказаниями, сотканными в дыхании леса, мешая загадочную сладость с изящной и протяжной речью, подобной молитве извечным божествам. Кэйа говорил много: и о демонах, промывающих в реке красную фасоль-адзуки, и о призрачном огоне, порожденном долгоживущей серой цаплей, и о проклятой женщине с бесконечно длинными руками, покрытыми крошечными птичьими глазками, и о гротескном, одетом в лохмотья, духе тощего монаха, который по ночам бродит среди руин заброшенных храмов, звоня в колокола, и о причудливой седой старухе, блуждающей от дома к дому и задувающей фонари. Говорил много, но только не о себе: в искусно сплетенных фразах детали размывались, как чернильные пятна на поверхности воды, дозволяя внимать лишь тому, о чём сам хотел рассказать. — В конце концов, объяснения отнимают у чувств и встреч всю прелесть, — молвил как-то ёкай, улыбаясь в ответ на возмущение самурая, от чьего вопроса он вновь увильнул. — И вряд ли Манжу и Сага были так же влюблены, если бы при первом знакомстве говорили чуть больше. Вопросы без ответов горели на карминовых губах, замирая в лисьем прищуре, и Дилюку оставалось лишь покорно смиряться в непонимании, отчего же безумно хотелось ему разгадать этого неведомого лиса, это загадочное божество, чьи взгляды и речи так манили и плавили, чьи руки обещали свободу и воздух, столь необходимый наследнику клана, сжатому бамбуковыми стенами родного поместья. Днями самурай смеялся над собой: он был так осторожен и враждебен ещё жалкие недели назад, а теперь будто вернулся в юношество, в детскую наивную сказку, и не мог совладать с собой, желая сорваться с места, пробежать расстояние в сотни переплетённых корней, чтобы только дышать с ним осенней прохладой, касаться неловко пальцами его руки в покрывале трав. Дилюк тонул и проигрывал разум и волю в одним лесным духам известной игре, прятавшейся на краях хитрой ухмылки, и был совершенно не против.***
— Что это? — спросил как-то воин, указывая на небольшую мутную сферу, мелькнувшую в очередной раз в складках белого кимоно. Индиговые павлины с тканей смотрели участливо и трепетно, словно в предвкушении какой-то тайной истории, в жажде узнать все загадки лукавой души лесного божества. — Это? — ёкай поднял предмет, ловя в гладкие стенки лунные отблески. — Хоси но тама, звёздный шар, — ответил Кэйа многозначительно, будто это всё объясняло. — В нём хранится моя магия и жизненная сила. Такой есть у каждого лиса. Говорят, завладевший этим шаром может заставить кицунэ помогать себе. Мне рассказывали, что был случай, когда человек пленил лисицу, сделал её верным и преданным зверем, благоговейно влюблённым в того, кто в своих ладонях держал её жизнь. — Тогда мне стоит заполучить его? — бросил Дилюк без раздумий, словно узник сапфировых огней, схватившийся за возможность выбраться из сладкого заточения и стать тем, кто сам заключил зверя, обхитрив его. — Хочешь пленить меня? — лис рассмеялся, слегка отклоняясь назад и ловя губами нежность октябрьских ветров. — Тебе не нужна для этого какая-то стекляшка, самурай. Дилюк в немом вопросе приподнял брови, не зная, была ли в словах привычная игривая ложь ёкая или же сахарная правда, в порыве пронзившая фразы. — И всё же интересная вещица, — молвил воин отрешённо. — Так уж хочется? Что ж, тогда поймай меня, и она твоя, — не взгляд, а пьяный клинок, как сумеречная мята, свежий и острый, приручавший вольное пламя и поджигавший факела в цветении алых клёнов. Белый взмах хвостов у щеки, и самурай протянул руку, чтобы схватить, но ёкай будто растворился под серебром смешков, и спряталась его ухмылка меж стволов, маня и завлекая. И Дилюк повёлся, и дрожь янтарной азартной песни на радужке глаз выцепляла алебастровые меха в ночной тесёмке, пока он, хмельной от лисьей игры, шёл следом, как неумелый охотник, впервые напавший на след хитрой добычи. Он силился догнать, схватить, чтобы обернуть наконец вокруг тонкой шеи руки, пальцами, исполосованными острыми ветвями, коснуться прелести белых хвостов, но кицунэ, неуловимый, как лунные блики, как брызги на воде в окружении земляничных полян, сотканные светом и сном, все прятался в кругах деревьев. Мелькали меж стволов улыбки лисьи, кипела кровь — расплавленный рубин в сетях артерий. И в звоне смеха Дилюк, порывистый и вольный, бежал за очами, в ночи черными, как ягоды тута, сладкими, как изгиб губ, и было всё не важно в переплетении судеб — земная круговерть, дурманившая рисовым вином. Он чувствовал, что создан был, чтобы смеяться, верить и любить. И вот впереди уже мелькал силуэт, замерший и туманный, словно коснёшься — исчёзнет, и на подушечках пальцев останется лишь свежая прохлада, и самурай тянул руку, трепетную, дрожавшую в предвкушении мягкости чужих волос, но вот, как вспышка огней, возник лисий образ и со спины обнял, опуская подбородок на напряжённое плечо, кусая мочку уха. — Кажется, это я тебя поймал, — тихий жаркий шёпот, и Дилюк тонул, безропотный и подчинённый, подписываясь под всеми контрактами, бумагами и соглашениями, лишь бы век умирать на изгибе нежных рук. Кэйа вдруг напрягся, и самурай почувствовал, как взмыли вверх чуткие уши, ловя каждый звук в ночной глуши. Ёкай отпустил воина, обходя его и вглядываясь в клетки крон. — Люк, тебе стоит уйти. — Что? — самурай замер, не понимая, к чему вдруг лис решил сказать это, разрушая таинственную магию лесных переглядок меж стволов. — Почему? Кэйа улыбнулся, рассыпая серебряный смешок в ответ на почти детскую обиду в глазах бесстрашного воина, в миг сокращая расстояние и воздушно проводя пальцами по скулам. Сон был разбит тревогой. — Так не хочешь покидать меня? — Дилюк хмыкнул и отвернулся, не выдерживая хитрый блеск сапфировых глаз. Пушистая лёгкость хвоста мягко прошлась по спине, вызывая дрожь. — Жду тебя завтра, мой рассветный сокол. — Опять называешь меня так? — самурай закатил глаза в наигранном возмущении, едва не падая назад в попытке продлить касание. — Прости-прости, не удержался, — лис махнул рукой, пряча в изящном движении ладони краткий смешок. — Не опаздывай, Люк. Когда поступь самурая скрылась во мгле лесов, покрытых сонной дымкой, Кэйа резко выдохнул, теряя ухмылку в холодной остроте черт. Белоснежные уши враждебно взмылись вверх, в звоне серёжек разбивая туманную негу, словно хищными клыками обескровливая её сладкую пелену. — Может, выйдешь уже? — голос колотым льдом осыпался на сухие травы. Едва слышимый шаг, осторожный и вкрадчивый, раздался за спиной. Поступь зверя и тёплое дыхание пасти, облёкшиеся алым туманом, вдруг взвились и вытянулись, рождая женский силуэт в багряном кимоно. Колокольчики зазвенели на одеянии, сотрясаемые лапами ветров. Девушка выпрямилась, снимая с лица лисью белую маску. — Верховная жрица Сайгу будет недовольна. Кэйа обернулся, встречаясь взглядом с вихрями серых туманов, облачно дымившихся, на радужке, словно в преддверии бури, заливаясь в провал ониксового зрачка. — Будто мне есть дело до её мнения, Кадзари. — Не стоит так говорить, — девушка неодобрительно покачала головой. — Она спасла тебя во время охоты на лис, тобою же и вызванной. — Думаешь, имеешь право отчитывать меня, пятихвостая? — словно прыгая в клокотавшем раздражении, буквы отбивали ритм поднимавшегося в груди стального гнева. — Твои лапы тогда ещё не ступали по земле, а сейчас ты ещё более неопытна, чем я в то время, хоть у меня и было лишь три хвоста. Кадзари хмыкнула. Её силуэт, медленный и бледный, как привидение, что бродит по лесам без света и тени, был мертвенно ал, как хруст кленовой листвы. — Сколько бы хвостов у тебя ни было, ведёшь ты себя как глупый лисёнок, едва увидевший свет, — девушка подошла ближе, будто в попытке нависнуть над неразумным ёкаем. — Та встреча обернула тебя чёрными лентами. Ты был силён и жив, а теперь стал предан и жалок. — Что такого в том, чтобы помочь заблудившемуся путнику? — в невинном удивлении Кэйа вскинул брови. — Выведи ты его просто из леса, вопросов бы не возникло. Но ты захотел оставить подле себя человеческое дитя. — И что с того? Разве я не могу утолять свою скуку так, как вздумается мне? — он усмехнулся, наблюдая и считая секунды до того, как рухнет тонкий слой сдержанности тона. — Хватит играться со мною. Ты глуп, но не настолько, — терпение дробилось льдистой крошкой. — Этот самурай его потомок. И выглядит, и ведёт себя, словно его копия. Это заведомый выбор в пользу смерти. Кэйа отвёл взгляд в сторону, более заинтересованный язвами стволов и их искажёнными формами, чем потоком речей, навязчивых и сдавливавших виски. — Нелепое совпадение. — Бредовое оправдание, — девушка закатила глаза. Напряженное дыхание клубилось у лисьих губ. — Как бы то ни было, ничто не остаётся сокрытым вечно. Рано или поздно тайное настигнет, и лучше первому обнажить секрет, выбирая подходящий момент, чем ждать, когда ударит страшное без предупреждения. — Я разберусь, Кадзари, — словно клинок приставленный к горлу, готовый окропить кровью белизну кожи. Ёкай смотрел решительно, будто битва, зачинавшаяся вербально, нависала над столкнувшимися под дрожью крон лисами. — Очень надеюсь, Шимо. Семья волнуется за тебя. Кэйа вдруг громко рассмеялся, неестественно и рвано, словно в миг растеряв лисью сладость и похоронив всё серебро слов. Отражение звёзд на влажных остриях клёна, словно в крови омывшихся, аккомпанировало его голосу, стальному и резкому, через пласт сухих листьев, стремящихся навстречу вечному октябрю. — Ложь. Вы беспокоитесь лишь о том, как бы стая гончих не вышла на ваш поспешно скрытый след. — А разве тебя это не касается? — дуга бровей выгнулась в вопросе. Колокольцы звенели оглушающе. — Приди сюда война людей и лис, ты стал бы первой мишенью. — Я могу постоять за себя. Скорбь лесов врастала под кожу, как каменный прочный панцирь, отгородивший от мира, но переломавший все внутри, — не разбить кулаками, не расцарапать пальцами. Немая и тщетная броня, вскормленная металлом прошлых дней, упивалась страданиями и стальными шипами росла — горькая панацея. Стихал пульс стволов, высыхали песни ветров. — Твой эгоизм беспределен. Подумай тогда о своём самурае, коль семья для тебя стала пустым звуком, — в презрении бросила она, морща нос, уподобляясь небу, испещрённому облаками, как чертами возмущения и негодования. — Не вмешивайся в то, чего не понимаешь. Со мной он в безопасности, — голос, в миг в скрытой нерешительности потерявший палитру цветов, разрисовал печаль в каждом слове, каллиграфией венчая тоску. Сердце больнее било с каждым разом. — А ты учись на ошибках. Пора бы стать благоразумным и прислушиваться к советам тех, кто знает лучше, — Кадзари гордо взмахнула хвостами, ощущая на языке прозрачный вкус выигранной дуэли. — Лисам не место подле людей. Им вместе не выжить. И, обернувшись зверем, на упругих быстрых лапах она скрылась в ночи, и провожал её в лесной туман небесный звёздный табун. Кэйа осел наземь, вдруг почувствовав себя бесконечно усталым.***
— Какой чудесный запах, — едва самурай ступил на облюбованную человеком и ёкаем поляну, Кэйа выглянул из-за деревьев, совершенно по-лисьи ведя носом. — Что это там у тебя, Люк? Показывай быстрее, я сгораю от нетерпения. Воин, усмехнувшись, вытащил из сумки миску соевого творога. — Я слышал, кицунэ такое любят. «Если я что-то сделал не так в прошлый раз, и ты прогнал меня из-за этого, загладит ли еда мой промах?» — Я знаю одну лисицу, которая точно сошла бы с ума, едва учуяв его. Очень уж она любит жареный тофу. Но мы ей его не дадим, верно? — ёкай подмигнул самураю, опускаясь на сухую листву. — Нет, это всё только для тебя, — не отдавая себя отчёт, тут же ответил Дилюк и залился через мгновение краской. Смущённый блеск заискрился на карминовой радужке, словно вспыхнувшие огни, ютившиеся у пушистых белых хвостов. «Что я такое говорю», — пронеслось в голове туманно. — «Веду себя, как юная глупая девушка». — Неужели? Тогда я просто обязан съесть всё до последней крошки, — Кэйа рассмеялся — щедрая горсточка лунной россыпи на ветру. — Жаль только, что запить нечем. Сейчас бы сакэ, — лис мечтательно улыбнулся, словно раскатывая на языке позабытый вкус хмельных человеческих услад. Дилюк снял с пояса льняную сумку, запуская в ткань руку и вынимая бурдюк. Прохладная испарина на цельной шкуре наполненного мешка измазала влагой ладони, пока самурай протягивал лису напиток. — Его я тоже взял. Восторженно расширились сапфировые глаза, и Кэйа тут же прильнул к горлышку, едва не из рук самурая испивая сакэ, разливая по горлу хересовую сладость. Рисовое вино, вкусное и лишь распалявшее жажду, завертелось внутри мягким теплом. — Сегодня какой-то праздник? — прикрыв в удовольствии глаза, поинтересовался ёкай. — Да ты настоящий пророк. Днями гадаешь на тайные лисьи желания? — Вовсе нет, — самурай покачал головой. — Это мне иногда кажется, будто ты знаешь всё, — понизив голос, молвил Дилюк, пряча восхищение под краем амигасы. Холодные камни и листья в ласках лунных глаз хранили молчание, наблюдая за лисом, отклонившимся на шероховатый ствол дерева и наслаждавшимся жареным тофу. — Я давно живу, самурай, — сказал Кэйа тихо, как обычно зачинались легенды и мифы. — Я бродил по тропе, где во мраке блуждают мстительные духи, восстав из озёрных глубин, веретеном в танце кружась и топча росу. Я слышал зов чудесной огнедышащей птицы, обжигающей соломенные шляпы затерявшихся путников. Я смотрел, как принимали звери форму тёмной тучи с когтистыми лапами и ужасной, волосатой мордой. Но знаешь что, самурай? — ёкай приблизился, опаляя дыханием дрожь бледной кожи, опуская голос на полутон вкрадчивого шёпота. — Я никогда не видел чего-то столь же прекрасного, как пожар твоих волос в ночи. Дилюк отпрянул, словно от огня, чувствуя и осознавая, как попадала неизбежно его хрупкая душа в ловушку сапфировых глаз, прощаясь во сне и на границе реальности и сказки с чистым холодным разумом. Пока сгорали в небесной вязи самые яркие звёзды, в леса горькой купели, под ветрами серебра и крови полюбило лисье сердце человеческое дитя.***
— Тебе пора стать серьёзнее, сын, — измельчая и скатывая мелко нарубленный табак в небольшой шарик, отец забивал кисэру*, по металлическому мундштуку и чашечке которой расплылись в изящных изгибах драконы. — Ребячество более недопустимо. Семья сидела у котацу и обедала меж ширм, расписанных зимними пейзажами с поступью великих львов, внимательно и хмуро глядевших пятнами хищных глаз. Запах рыбы, внезапно ставший отвратительно резким, ударил в нос. — А ранее разве было допустимо? — Дилюк поднял взгляд от миски, полной риса. Есть совершенно не хотелось: разговоры о его будущем стали слишком частыми, смоляными пальцами тыкали в требовавшую свободы душу, оставляя язвы ответственности и неизбежного бремени. — Нет, — тёмная удушающая струйка поднялась вверх. Табачный дым окутал комнату, осел на блюда и плечи, придавливая к полу. — Но теперь стоит быть особенно вдумчивым и сосредоточенным. Ты будешь примером для ребёнка, рождённого твоей мачехой. Женщина бросила краткий взгляд на Дилюка, подмечая напряжение в каждой мышце. Раздражение разлилось по комнате. — А почему бы вам, отец, не стать примером для него? — самурай, поражаясь собственной дерзости, вскинул пламень радужки на мужчину. — Быть может, хоть второй сын получит достаточно вашего внимания и воспитания. Молчание, странное и нечитаемое, тяжело заклубилось в воздухе, как струи пепельного дыма, поднимавшиеся от трубки к потолку. Оно пахло, как мрачное предчувствие грозы, как пасти драконов, вившихся по мундштуку, как осиновые прутья, разрубающие взгляд на проёмы клетки. Оно пахло бедой, и сложенные в ящик нагретые камни под столом, призванные греть и создавать уют, казалось, обжигали колени, словно мелкая крупа, на которой приходилось стоять в юношестве в наказание за легкомыслие. До боли в висках хотелось скрыться в холодной чаще леса. — Что же я вижу, — начал тихо отец, словно на заре громового раската. — Ты смеешь говорить со мной таким тоном? Обвинять меня в чём-то, будучи вскормленным моей рукой?! — он резко махнул рукой в сторону, пепел разлетелся по котацу. — Я привил тебе чувство чести и долга. Кем бы ты был без меня?! Слабым глупцом, верящим в детские сказки, которыми щедро одаривала тебя твоя мать?! — За чувство долга и чести мне стоит благодарить не вас, отец, а весь клан, — Дилюк, заранее мысленно хлёсткой пощёчиной карая себя за внезапный порыв гнева и жалея о своих словах, повысил голос, стальной взор бросая на мужчину, растерянно яростного и возмущённого. — Но уж лучше верить в сказки, чем слепо бродить в безверии, глушить тоску, забывая о сыне, и воплощать в нём недостигнутые мечты. Женщина пряча странную улыбку в миске риса, молчала. Отец, на мгновение оробев, ударил по столешнице кулаком. — Выйди вон и не смей показываться мне на глаза, пока не выбросишь из головы дурь, недостойную самурая! Дилюк встал, в холодном разуме сдерживая порыв рвануть за дверь, и впечатывая раздражение каждым шагом в пол, вышел, покидая комнату и дом, и лишь на улице позволил себе перейти на бег, направляясь в сторону леса, туда, где сияла единственным синем пламенем глаз его родная и трепетная свобода. Раненым волком скалилось окровавленное небо, когда он по привычной тропе, следуя за дрожью талисмана, нёсся вперед, минуя стволы и царапая ветвями ткань кимоно, разбрасывая жаркую злобу, стараясь затопить ею вину перед отцом и кланом и ворох собственных противоречивых мыслей, непослушных и непокорных, бившихся, как загнанный в клетку зверь. «Быстрее. Быстрее к нему, к его голосу, к его рукам, к его взглядам. Быстрее, подальше от дома, поглубже в чащу лесов». Едва его ступни коснулись поляны, укрытой мертвыми сухими паучьими лилиями, Кэйа показался меж деревьев, словно в мареве заката, взмахивая хвостами и улыбаясь с лисьей хитрецой. — Ты сегодня рано. И не отвечая, выбрасывая за ненужностью каждый дюйм пустоты, Дилюк запустил пальцы в сапфировые волосы на затылке, впервые кусая чужие и желанные губы, словно бархат алого солнечного захода. На мгновение в синеве радужки замерцало удивление и в миг сменилось на лукавый прищур, пустивший острые корни в трепетное сердце. Кэйа жался к нему в сладкой истоме, слепо жаркими ладонями водил по спине, наощупь сжигая расстояние меж телами, обвивал руками шею, спуская пальцы томной дробью за ворот, отодвигая ткань. И самурай, смертельно больной обескураживавшей знойной свободой, в ответ на пламенные муки, в дурмане языком вёл по смуглой коже. Дилюк знал, что в закате, смывавшем лучами высохшую кровь, ёкай видел и чужую вздымавшуюся волнительно грудь в распахнутом кимоно, и блестевшее хмельным румянцем лицо, но делал вид, будто смазанные поцелуи во влажный висок, в трепетавшую венку на шее, в острый контур скул и подбородок — не туманившая разум лисья игра, а бесхитростные мучительные поиски губ, полураскрытых в немом стоне. Воздух меж ними плавился, подобно воску свечи, и, казалось, обращался пулей, что вот-вот догонит подрёберье, вживляя свинец, горячий и жадный, под кожу, обрекая на вечное самосожжение в кобальтовых очах. Кэйа потянул самурая за собой, падая на лиственные простыни, не размыкая слившихся губ, бесстыдно раздвигая ноги, после обвивая ими талию. В развратности распахнутого кимоно, обнажившего холмы ключиц, лисьей пряностью таились безудержные пожары, сжигавшие дотла все мысли. Полусогнутые пальцы вниз до поднятой диафрагмы, тёмный венчик соска во власти белых зубов, и по губам — стоны, заметавшиеся в дрожавшем воздухе. Самурай жадно входил в него, горячего и узкого, и было мокро и трепетно, и в одержимости мгновением он вместо молитв выдыхал чужое имя, размазывая задыхающиеся поцелуи по рукам, распуская укусы на коже, такие же яркие и алые, как костры янтарных клёнов, как жертвенная кровь на алтаре лесного божества, как паучьи лилии, в вереницах которых было суждено сгореть. Он двигался глубоко и рвано, словно впервые познав близость, отравленный сладостью чужого желания, исступленный быстрыми ударами крови, что отдавались в голове. Ноги ёкая дрожали, он извивался под самураем, искал касания бесплотными поцелуями и хотел бы, чтобы Дилюк дышал через его лёгкие, смотрел через его глаза, чтобы увидел, насколько совершенно очаровательным, невозможно пленительным он был с этими прилипшими к вискам алыми прядями, с раскрасневшимися щеками, с капелькой пота, стекавшей по шее, которую так безумно тянуло слизать, ощущая соль на языке, бесстыдно захлебываясь в безмерной палящей нежности. — Ты так прекрасен, — в полубреду сорвалось с распалённых губ. — Я бы умер на твоих ключицах. Дилюк чувствовал, как вибрировали чужие связки, когда рождался на устах очередной стон, сорванный резким толчком, как дрожал кадык, видел, как путались сапфировые пряди, сжатые меж его пальцев, как трепетали ресницы, роняя влагу, как стекала слюна густой патокой по подбородку, и самурай прижимался к выгнутой груди, глянцевой, как жидкий шоколад, словно отдававшей и сердце, и душу, и всё, что только можно было отдать. Он резался о скулы и прикосновениями разводил в ночи костры, оставаясь дыханием на взмокшей шее, и точно знал: вели ему сейчас лис прыгнуть с моста — он был бы уже в полёте. — Просто смотри в мои глаза. Не отворачивайся. И Дилюк смотрел и проваливался в бездонный звёздный зрачок, словно делая шаг мимо ступеньки иллюзорной лестницы, и все мысли разбивались вдребезги и складывались обратно в одну интимную жажду близости. Опасная лисья красота будоражила кровь, кричала во взметнувшейся вверх босой ноге, в плети хвостов, мягкими касаниями щекотавшими кожу, в прищуре глаз, острых и влажно блестевших лишь для одного самурая. По изгибам спины блуждали царапины от длинных ногтей, пьяная голова, листва в волосах и хмельная сладость мяты и вишни обжигали свободные крылья, отправляли на самое дно все корабли. И когда всё закончилось, они долго лежали под куполом леса, бесстыдные в своей наготе перед его молчаливым взглядом, целовались и путались в вихрях разметавшихся прядей, не в силах разорвать близость, не отдавая себе отчёт, как бесконечно, безвыходно, безрассудно они потерялись друг в друге.