Хвосты меж паучьих лилий

Снег, которым мы Год назад любовались, Падает снова.

Осыпалась небесная пыль поздним снегом на реликтовый лес, рождённый в ночи, пряный печалью, омытый томлением мыслей и ворохом скорбных чувств. Средь метели, непокорной и вечной, шёл ронин, царапая острыми скулами жадность ветров. Он брёл по костям земли наизусть выученной тропой, изгибая по лекалу свой путь, как оригами, в горькой купели склонённых ветвей. «У каждой тоски бывает неминуемый год спустя»,  — сказал однажды отец, обнимая дрожавшее хрупкое тело ребёнка, потерявшего мать, и был прав: Дилюк, который по ночам вцеплялся, словно голодный щенок в грязный кусок мяса, в воспоминания о тёплой материнской руке, слезами бороздил щёки и прятал стыдливо сопливый нос на людях, смог отпустить: впереди мелькали тяжелые времена, клеймённые бременем ответственности, и цель стояла превыше всяких чувств. И, держа в ладонях многие месяцы назад расколотый звёздный шар лиса в укусах метель и вьюг, Дилюк ощущал себя нестерпимо разбитым, словно вновь обратился мальчиком, отдав ему всё мужество и приняв в дар отчаянное бессилие. Теперь же он был скитальцем, на пути которого не сияли возвышенные цели, не маячили возложенные на юные плечи надежды клана, и единственным, что толкало вперед, что рождало взор алый глаз по утрам и тихое дыхание в груди, была память, чистая, светлая, лелеемая любовью, о том, кто подарил ронину рассвет и показал свободу. «Год без кошмаров обязательно наступит, но уже без тебя». Он вышел на поляну, где когда-то обрел мечту, где когда-то казнил себя сам. У дальнего края неявным сугробом блестела влажно могила лиса, отмеченная лишь неровностью ветви, сухой, как измученная жаждой до тепла душа. Замерзшими каплями немая тоска у ресниц — дозволенная слабина, скрытая печалью снежного мая*. Он помнил, как открыл глаза и не встретил в них его. Он знал, что ему не вернуться туда, где счастье измерялось лунным зайчиком, вальсировавшим на грани с тишиной, мятным дыханием на вишневой косточке, мягкостью волос меж пальцев, шорохом трав в ночных гнёздах, полных звёзд, лисьими следами у кромки мёрзлых вод. — Я была удивлена, когда не увидела твоё тело со вспоротым животом на этом месте год назад, — прозвучал женский тонкий голос позади, тревожа зеркальную гладь тоски. — Почему ты не убил себя, ронин, когда из-за тебя погиб Шимо, когда отрёкся ты от того, кто столь нежно тебя любил? Дилюк прикрыл глаза. Лёгкие колол острый стылый воздух без смешения свежести мяты и трепета кобальтовой дымки. — Он умер, чтобы я мог дышать. Это была его последняя воля, и я не мог пренебречь ею. С того момента моя жизнь мне не принадлежит, — ронин обернулся, сталкиваясь взглядом с божественной жрицей, туманным силуэтом вырисовывавшейся в осколках зимних лучей. — И зовут его Кэйа. Сайгу подошла ближе, не оставляя следов на незыблемой белизне снега, под которым, задушенные холодами, захоронены были мёртвые паучьи лилии. Вокруг неё ютились лисьи огни, алые и совершенно чужие. — Он настолько хотел сохранить нетронутыми и чистыми ваши встречи, боялся вторжения извне, что даже придумал новое имя. Отгородиться от всех наедине с тем, кого любишь: только вы вдвоём, только ваши мгновения, только ваш мир, и никого больше, так? Что ж, тогда хорошо, что он умер, нарекая себя иначе. — медовый розлив очей коснулся фигуры воина. — И я рада, что ты понимаешь, насколько теперь ценна твоя жизнь, — она подняла голову к клокотавшему предъянварской метелью небу, тяжелевшему под весом туч. — Только вот дышать во имя чьей-то памяти — гиблое дело, уж я отныне знаю это точно. — Пусть так. Это не изменит моего решения, — Дилюк отвёл глаза на могилу, припорошённую снегом. — Как скажешь, ронин, не мне судить, — лисица тихо кивнула, не противясь чужой уверенности. — Когда-то я обрекла одну прекрасную душу на столетия страданий и мучений своими советами, и больше не хочу сбивать других с пути, — тонкие бледные пальцы, словно сотканные из зимней дымки, нашли в складках кимоно синюю гладь. Жрица протянула раскрытую ладонь Дилюку. — Возьми эту ленту. Кэйа носил её, когда был ещё совсем юн. Принимая из рук лисицы индиговый шёлк, словно самую драгоценную вещь, он едва поборол желание прижать его к губам, надеясь уловить аромат перечной мяты и взмах хвоста на щеке. Он хотел бы обернуться лентой в чужих волосах, в серебре ночи шептать родное имя на ветру, касаясь острых скул и шеи смазанными бесплотными поцелуями, стать лунным блеском и в лазури глаз остаться навсегда. — Почему у него были синие волосы? — вдруг раздался вопрос, теряясь в вихре снегов. — Я слышал, цвет меняется на белый или золотой, когда появляется девятый хвост. — Потому что сотни лет назад один самурай сказал, что синий был его любимым цветом. Дилюк медленно моргнул. «Как и я в тот день». Он вдруг рассмеялся. Надломленно и рвано, словно скрежет по стеклу. Под сердцем неистово саднило. — Наверное, ему было жутко больно и страшно. — Было. Как бы он ни старался казаться неприступным, сколько бы масок приторного счастья на себя ни надевал, Кэйа всегда был лишь заточённым во взрослое тело маленьким ребёнком, который недополучил любви и тепла, оказавшись ненужным этому миру, — Сайгу отвернулась, внимая сказаниям россыпи снегов. — Жаль, что понимание важных вещей часто приходит, когда уже слишком поздно. Прощай, ронин. Береги себя. Ворох хвостов, столь похожий на потерянный родной пушистый след, взмыл вверх и скрылся меж стволов, оставляя Дилюка наедине с лентой, могилой лиса и удушающим горем. Ронин вздохнул, прикрывая глаза и проигрывая самому себе: алая ласка губ коснулась синего шёлка, но не вкусила желанного запаха. Не в силах бороться, он опустился на колени, пропитывая ткань снежными слезами. Ветер безжалостно хлестал по щекам, размазывая влажные дорожки по огрубевшей коже. Дилюк спрятал лицо в ладонях, стараясь выровнять сбитое дыхание и успокоить тосковавшее сердце. Спустя долгие минуты винные глаза, больше не пьяные от поцелуев лисьей свободы, отрешённо взглянули в небо. — Ты, наверное, посмеялся бы над тем, каким сентиментальным и жалким я стал. Он встал, борясь со слабостью в ногах, и подошёл почти вплотную к кривой ветви, воткнутой в рыхлость почвы. Наклонился, обвязызая вокруг изгибов метки могилы ленту. Ветер подхватил индиговую гладь, задрожавшую, как растрепанные пряди ёкая, сгоревшего в вечной любви. — Так мы будем вспоминать друг о друге, — он отступил на шаг, мысленно рисуя субтильный образ Кэйи, улыбавшегося лишь для него до боли тепло, до судороги сердца нежно, пряча в разрезе губ тихую усмешку. — Хотя я и так никогда не смогу забыть. Метель скрывала поступь ронина, заметая следы белым хвостом. Шёл снег, такой же холодный и прекрасный, как год назад.