Лижет лисица Кровью пропитанный снег. След самурая.
Зимняя стужа безжалостно царапала кровлю, норовя пролезть в бархатный уют, забраться за ворот шелкового кимоно, целуя льдистыми протяжными стонами ветров. За краем вечности пурги, в кольце свечей, в объятиях бамбуковых стен, испещрённых цветными узорами, сидели двое, не смыкая глаз и отбрасывая хмурые тени: муж с росчерком молнии меж бровей и жена, державшая на руках тёплый свёрток. — Мой господин, Вы же видите: его уже не вернуть, — фразы звонкой, с оттяжкой, пощёчиной били по лицу. — Лисьи чары пустили корни в его душу. Вам следовало покончить с этим ещё месяц назад, как только был найдён талисман. Откладывая неизбежное, Вы лишь мучаете его. — Джаме*, не начинай, — усталый голос, равный отсутствию, болезненному кровотечению. Самурай смотрел в одну точку, погружённый в страшные думы, и под их невыносимым свинцом привычная стальная осанка предала его, дрожа и склоняясь. — Как ты не понимаешь, он мой сын, мой наследник, моя кровь. Жар обволок неуёмное сердце, где боролись долг и отцовская любовь, и это было хуже любой физической боли. Мужчина прикрыл глаза, пытаясь унять беспокоившие его мысли. — Теперь у Вас есть новый наследник, — женщина нежно прижала к груди маленький тёплый свёрток, ласково проводя рукой по лицу дитя. — Наш Нишоку* вырастет самым смелым и верным, достойным звания самурая. — Что ты себе позволяешь? Хочешь сказать, что Акатсуки не достоин? — гром и молния сошлись в голосе, но женщина лишь медленно подняла взор, без страха и волнения смотря в глаза гневного пожара. — Я не посмела бы, господин, — голова покорно склонилась в признании правящей силы. — Он Ваш сын: он не может быть недостойным. Но судьба сыграла с ним злую шутку, и не в наших силах перечить её воле. Глава клана тяжело вздохнул и спрятал лицо в ладонях. Тоскливое молчание повисло на его устах, зеркалившее нежную улыбку женщины трепетом зажженных свечей. Ширмы с изображением журавлей, раскрывавших крылья под соснами в сплетении четырёх сезонов, обступили три живые души, уединяя мрачные думы и нежность младенческого сна. — На днях Акатсуки едва не поднял на меня руку, когда я вскользь упомянула о лесных ёкаях и его с ними связях, — женщина, встав с татами, подошла к самураю, приподнимая опустившиеся волосы и стараясь поймать карминовый взгляд. — В его очах — безумие и неисцелимая болезненная любовь. На такое нельзя смотреть сквозь пальцы. Что нам останется, если в один день он обернётся злым духом и омоет руки в крови клана? Мужчина вскинул голову, бросая испепеляющий взор. — Я сам решу, что с этим делать. Жена самурая покачала головой, вздыхая и отступая на шаг. Ребёнок заволновался, рушилась тонкая пелена сна. — Воин должен знать, когда правомерно умереть, — тихо молвила она, отбрасывая чёрную дрожь теней. В их вязях сливались дикие ритуальные танцы — предвестники страстей и гибели. Напряженная тишина клубилась, грозно хмурилась, мрачнела, соединяя в единый исход все мысли, — она пахла разлитыми чернилами, мутной водой разбитых ваз и сухим зноем, обращавшим в пепел тростник. Самурай поднял голову, опустошённым взглядом пронзая бамбуковых журавлей на ширмах, и молвил с совершенной ясностью и строгостью: — Я положу этому конец. В этом обязанность хранителя и правителя. Женщина улыбнулась, на мгновение проступила искра ликования в уголках глаз, завихрившись в морщинках-лучиках. Она подошла ближе, целуя мужа в алую макушку, обветривая губы жесткостью прядей. — Вы приняли верное решение, господин.***
Прошёл месяц с последней их встречи, а снег, безмятежный и ровный, был всё так же бел и вихрился в порывах ветра, пока в комнате, пыльной от пепла, чувствами рассыпавшегося по пальцам, вонзаясь, как тысячи лезвий, сгорал очередной бесмыссленный день в давящем безмолвном дыхании поместья, лишённого тепла. Дилюк лежал на татами, отрешённо царапая взглядом бамбуковую кожу стен, вздрагивая от дрожи свечей, в чьей пьяной пляске он видел отблески лисьих глаз и взмахи пушистых хвостов. Казалось, без прохлады и ласки лесов самурай сходил с ума. «Ты, верно, уже позабыл меня». Он был сам не свой: не выходил из поместья, почти не ел и не спал, начал пить сакэ в тишине своей комнаты за ширмами с журавлями, хотя раньше и капля алкоголя не касалась его губ. Тренировки происходили ожесточённо и нервно: соломенные чучела разлетались в клочья, путаясь в алых прядях, непокорно вившихся в воздухе, резком и остром в яростных движениях воина, и самурай будто вымещал всё накопившееся на тех, с кем занимался, и однажды, едва не потеряв самообладание, почти пронзил катаной одного из членов клана. На него смотрели, как на безумного: раньше Дилюк был примером для многих, восхищая сдержанностью и совершенной техникой удара, но теперь шаг его был размашист и рассеян, смертоносное лезвие взмывало вверх рвано, не слушались немевшие пальцы, и взгляд туманился. Злость притупилась: безмерное чувство вины, тонкой и острой иглой нависшее над самураем, кололо без жалости, и ворох чувств, столь саднивших вдали от Кэйи, приглушили её. Хотелось броситься вновь в сень леса, в его объятия, но долг перед кланом и разочарование в глазах отца останавливали, словно камень, привязанный к ноге утопающего. «Сколько горестей я доставил семье своеволием? Какие раны разбередил, какую опасность навлёк? Правдивы слова: ёкаи приносят беды». Сердце билось замедленно, словно встречая смерть в коридорах артерий. «Как эгоистичен я был, полагая, что могу быть свободным». Дилюк держал в руках амулет, небольшую деревянную дощечку, обвязанную верёвками. Хитрые лисы глядели с глади талисмана, пробуждая неуёмную дрожь в груди. «Он лишь тревожит меня. Пора забыть ту сказку меж паучьих лилий», — думал он, надевая кимоно и впервые за вереницы бессонных ночей и изнурительных дней покидая обитель заточённой самурайской воли — родной дом, что был так чужд и немил в туманных думах и мечтах о том, кто открыл глаза на мир и научил любить. И шёл воин к чаще, убеждая себя, что каждое движение его было пропитано вовсе не желанием в последний раз увидеть лисью улыбку, а чувством долга и ответственности перед будущим клана.***
— Что ж, ты пришёл, — молвил Кэйа в окружении декабрьской мглы, встречая воина у края леса: ледяной и печальный шарм, словно залп из всех орудий. Дилюк, глотая ком и сжимая талисман в обмороженных пальцах, стоял, пленённый вновь, как месяцы назад, нежным образом божества, сапфировой волной волос, звёздным зрачком, острым и всепоглощающим, и ароматом свежей мяты, которым хотелось затянуться полной грудью, как дымом раскуренной трубки, раздувая в голове пожар. — Я не могу без тебя. Я люблю тебя, — сорвалось неслышно с губ Индиговые павлины на шёлковой ткани лисьего кимоно запомнили эти слова, запомнила их и льдистая немая сутулость лесов, запомнил и снег, неторопливый и пушистый, как взмах чёрных мокрых ресниц. Но бескровные губы, дрожавшие в печальном изгибе, запомнить не смогли. Дилюк молчал, не смея облечь мысли в речь. Кэйа смотрел на него, как смотрят в тоскливом ожидании на меркнувшее чудо, которому не суждено случиться. Синева радужки блестела в окружении лисьего огня, заламывались пальцы в нескончаемом желании услышать всё невысказанное, до боли в висках необходимое. Трепетал и едва дышал силуэт тоски и сожалений, волнительный и туманный, скрываясь за острым ледяным воздухом, вставшим между ними стеной. И ёкай не выдержал. Словно падая, он приблизился, коснулся тепла чужой щеки, провёл пальцами по огню волос, теряя вздох в поцелуе обветренных губ, — нечто большее, чем привычка. Он, покорно позволяя чужому языку брать его в жаркий плен, с сердечным замиранием шептал по слогам одно бесконечное «люблю». И Дилюк, роняя трогательные слёзы, смыкал их уста, принимал извинения и признания, как божественный дар, и прижимался сильнее, и Кэйа хотел бы молить о том, чтобы это безумное сближение не имело конца, чтобы слияние душ и тел длилось вечно, но не мог. Потому что этого не было. Ёкай молча стоял напротив самурая, не в силах и не в праве коснуться. Меж ними зияла пропасть в серебряных терниях снегов. Дилюк поправил катану на поясе, случайно задевая талисман и на миг замирая. Он прикрыл глаза и произнёс на выдохе: — Я должен был умереть в тот день, а не идти на поводу у лиса. Кэйа опустил голову, пряча боль в шёлке сугробов. — Но ты сделал выбор, и теперь мы здесь, — молвил он, не решаясь поднять глаза. — Не стоило цепляться за тебя. Мне жаль, что я явился причиной стольких бед. Ёкай выглядел непривычно потерянным, отрешённым, и Дилюк почти видел, как раскроили и пустили на лоскуты то самое сокровенное, но мучительное ожидание чуда. Он посмотрел на него, пытаясь выжечь на сетчатке глаза, на внутренней стороне век лицо, припорошённое снегом, покрытое плохо скрываемой печалью, словно тонкой льдистой корочкой, что прячет бездонные озёрные воды ранней весной. Надломленная бледная улыбка, высокие острые скулы, изящный изгиб бровей, спрятанный за сапфировой мягкостью волос, радужка лисьей тоски со звёздым зрачком — свободное падение в неизвестность, — и горький, пряный аромат перечной мяты, морозный и зыбкий, будто зимний туман. Дилюк резко втянул воздух носом. «Так будет правильно». — Я пришёл вернуть то, что принадлежит тебе, — бледная рука, утонув в волнах кимоно, выудила деревянную дощечку с изображениями лис. Ветер подхватил синие плотные верёвки, играясь меж их сплетений. Кицунэ махнул рукой. — Это подарок, самурай. Однажды приняв, его не отвергают, — хвосты едва качались, пушистым мехом задевая синеву огней. — «Здесь мы свободны от традиций». Твои слова, не так ли? — горькая усмешка разрезала лицо ёкая, как шрам от ударов розг. Дилюк настойчиво протянул раскрытую ладонь, краем глаза подмечая, как напряглось внезапно тело лиса, и в следующее мгновение ощутил резкий толчок в бок, падая в сугробы. Над ухом раздался задушенный стон. Кэйа согнулся от резкой боли, прижимая руку к плечу. Под ключицей торчала стрела, соколиным оперением развиваясь на ветру. «Это же…» — Зачем разыгрываешь ты эту жалкую пьесу, ёкай, — строгий и холодный голос за спиной. — Пытаешься изобразить героя? Ты не обманешь нас, как обманул моего сына. В ужасе расширились глаза Дилюка: его в миг словно надвое раскололо. своим взглядом касаешься самых моих глубин. «Отец». Самураи, стоявшие за спинами главы клана, подняли луки, на тетиве лелея смертоносную скорость иглы. Кэйа бросился вперёд, закрывая собой Дилюка, и деревянные стрелы вспыхнули пламенем, сгорая и оседая на снег, но новый выстрел, и два наконечника впились в лисью плоть, вкушая алый расплавленный красный опал вен, как хищные дикие звери. Кицунэ вздрогнул, подкосились предательски колени, и он упал, отхаркивая на белизну сугробов горячую кровь. — Нет, не троньте его, — Дилюк рванул было к ёкаю, рассеянный страх заклубился в зрачке, омывая ресницы, но рука отца, будто непреодолимая стена, возникла перед ним, останавливая. — Что вы делаете, вы же его убьёте! В дымном воздухе зашевелился шёпот, змеиными хвостами сворачиваясь в кольца за ухом: — Господин, он защищает эту тварь… — Он совсем обезумел… — Как немилосердны боги… Хакубо вскинул ладонь, пресекая голоса за спиной, и тоскливо и виновато взглянул на сына. В обрамлённом ночной чернотой силуэте сквозила безмерная обречённость. Он протянул руку, едва касаясь побледневшего лица самурая, словно страшась облика, болезненным криком разрывавшего воздух. — Мальчик мой, и за что тебе только такие мучения? — его взгляд упал на лисий талисман, который держал Дилюк, как самую трепетную драгоценность. — Я не понимаю, отец, зачем вы… Глава клана прикрыл глаза, и разлившаяся судорогой по телу печаль заставила Дилюка замолчать. Хакубо наклонился ближе. Ёкай, тяжело дыша, дёрнулся в сторону, обнажая из последних сил клыки, но грубый удар под дых выбил из груди задушенный стон, и он упал на снег, до скрежета сжимая челюсть. — Мне жаль, что так всё обернулось. Нестерпимо жаль. Я не в силах тебя спасти, — во тьме блеснуло лезвие катаны. Воин не успел отпрянуть. Клинок, острый и жадный до мяса и крови, пронзил живот единственным точным ударом, разнося в столкновении пламенных взглядов отчаянного отца и растерянного сына. — Прощай, самурай Атаксуки из клана Фукушуфундо, когда-то доблестный и верный, моё любимое греховное дитя. Да воссоединится душа твоя и твоей матери, и благом вам будет вечный покой. Дилюк пошатнулся, в искреннем и детском недоумении смотря на того, кто растил и воспитывал его, и упал, роняя раскалённое предсмертным жаром тело в льдистое крошево сугробов. И в тот же миг синее дикое пламя в яростном рёве обхватило людей, рождая крик в сизом воздухе, и упали катаны и луки, теряя твёрдую хватку пальцев. Кэйа в слепом безумии, забывая про мучительную ломоту костей и боль рваных ран, одним рывком подскочил к Дилюку, опаляя ткани кимоно о горевшие одежды главы клана, скорчившегося в огне. Он поднял его на руки, хриплый стон забился на губах, и ноги, дрожавшие и слабые, оттолкнулись от орошённых багряными каплями снегов. Ёкай взмыл в воздух, минуя стволы деревьев, сбегая с границы леса, как напуганный зверь, сжимая в руках бездыханное тело. «Нет, только не ты, прошу, я не могу потерять тебя». Поляна, ставшая местом самых искренних и сокровенных встреч, казалась чужой и забытой. Ёкай осел наземь, опуская бездыханное тело в колыбель снегов. Огненный янтарь глаз застыл мутной смолой. Кэйа приблизил к лицу руки, пьяные в дрожи и обожженные алым. Его кровь. Глубокий, идеальный оттенок. Она смешивалась с ночным дыханием и обращалась терракотовой. Как грудки зябликов, как лезвия кленовых листьев. Как разорванная сердечная мышца. Вой, бесконечный и надрывный, настиг ветра. Кэйа упал на чужую грудь, стараясь уловить хоть огонёк, хоть толику тепла, но болезненное искривление губ утыкалось лишь в безжизненный лёд. Плеча мягко коснулась рука. — Сайгу, прошу, позволь мне хоть в этот раз умереть, — взмолился ёкай, не поднимая головы, и в этих словах была боль лесов, крошева звёзд и серебряных стонов луны. Пауза, весом в одну израненную душу, и за спиной послышался тяжёлый смиренный вздох. Тонкие пальцы аккуратно коснулись макушки, легко растрепав сапфировые пряди, и исчезли в предрассветной мгле. Кэйа наклонился к бледным губам, едва касаясь и распуская поцелуй, последний и пепельный, как тихая одинокая песнь потерь. — Ты стал моим смыслом, Люк, — тонкий шёпот на дрожи уст. — Живи ради меня, мой самурай рассвета. В ладони показался звёздный шар, стеклянной гладкостью лаская кожу. Ёкай, опустив голову на чужую грудь, в которой не билось более горячее сердце, сжал туманную сферу, слыша жалобный треск, разливая по пальцам искристый синий свет, такой же глубокий, как тоска на кобальтовой радужке. Мерцание окутало их, и опустилась дымка на плечи самурая, на сомкнутую мертвенность его век, на впалые щёки, на волосы, тускневшие в ночи. Последним трепетным образом мелькнуло лицо самурая в мыслях, и Кэйа закрыл глаза, навсегда погружаясь в сон.***
Тихий хруст снега пробрался в зыбкость лесов, собравших на макушках тысячи снежинок. Жрица в алом, как багровевшая на льду кровь, кимоно склонилась над свернувшимся на груди мужчины лисом. Вздохнув, она погладила холодную белую шерсть. В уголках глаз растеклась тоска. — Что же в тебе такого, самурай? — переведя взгляд на раненого воина, в пустоту спросила она. Руки подхватили бездыханное животное, прижали ещё теплое тельце ближе, вишневая ласка губ прошлась по опущенным ушам, не слышавшим, как в узорах дымчатой метели скулил обо всем несбывшемся ветер. Таяла под следом жрицы, уходившей в скорбные чащи, тропа и на подошвах хрустела алебастровым огнём вечности.***
Когда Дилюк открыл глаза, боли не было. Лишь смиренный покой, благая и чистая пустота, обнявшая безмятежностью душу. Тело казалось воздушным, словно впитавшим лёгкость молочных облаков, безучастно опускавших свой взор сквозь сети ветвей. Он приподнялся на локтях. Тихая воля снегов и величие реликтовых древ, возвышавшихся непоколебимым массивом, сомкнулись над его головой. Солнце тлело в молчании. Самурай огляделся. У покрасневшей от холода руки что-то замерцало. Онемевшие пальцы коснулись стекла, медленно и деревянно, будто забыв привычные движения. На раскрытой ладони зазвенели мутные осколки сферы, лишённые света и туманных вихрей. Резкий треск нарушил протяжную гладь — будто разбилось зеркало где-то на кромке сознания, острыми краями пустив кровь. Карминовые глаза расширились в ужасе. «Звёздный шар». Самурай вскочил, ощупал себя, ища ранения, коснулся живота и не ощутил ни шрама на кончиках пальцев. Осознание пронзило больнее шальной стрелы, разверзлась дыра в груди, и силясь выломать рёбер засов что-то заныло под ключицами. Дрожь исказила губы, в крике. Дилюк упал на колени, припадая губами к снегу, где ещё несколько часов назад сидел над телом воина ёкай, и теплилась жизнь в лисьем сердце. — Что же ты наделал… что же я натворил, — шептал он, давясь судорожным вздохом. — Не покидай меня, я так люблю тебя, вернись… Он вскинул голову к небесам, безбрежным и холодным, как бесконечные дали снегов, как вены стволов, величественных и гордых, как стылая и обречённая любовь лиса и человека, родившаяся под знаком муки. — Я сделаю всё что угодно, всё, что захочешь, слышишь? Всё… — расцарапала горло молитва, обращённая в пустоту и ко всем богам, безмолвным и равнодушным, и не было им важно, сколькими клятвами связаны были два крошечных сердца. Слёзы безудержно лились по щекам. — Лишь дай мне посмотреть в последний раз в твои глаза. Но небо было немо.