А шея твоя трепетала не только от поцелуев, Но и от сладкого привкуса риска. Прикоснись ко мне, киска. Наплюй на пули, хоть они так близко.
Антон прикрывал глаза, переполненный чувствами и возбуждением от действий мужчины. В его венах был настоящий коктейль из адреналина и эндорфина, который горел поярче, чем коктейль Молотова, он стонал от страсти, мял в пальцах мундир Попова, ритмично двигаясь в такт его телодвижениям. За пределами их рая доносились взрывы, крики, смешанная речь, ругань — и все это превращалось в какой-то белый шум, который был так далёк от возлюбленных. Страх за то, что их убьют, разливался по артериям Антона, перекрывая дыхательные пути, сдавливая грудную клетку до последних спазмов издыхающего тела, но он продолжал отдаваться Арсению всему, ведь тот шептал ему на ухо, как мантру:Ведь пока ты меня любишь, Ты и правда меня любишь, пули пролетят мимо. И если не предашь, никому не отдашь, пули пролетят мимо. На этом поле боя только у нас с тобой есть силовое поле. И пули пролетят мимо, все пули пролетят мимо.
Глаза Антона горели, как два агата, зрачки расширились, и в них отражался Попов, поминутно целующий каждый сантиметр тела солдата. Им нужно было возвращаться на фронт. Отчего-то Антон верил, что Арсений обладает какой-то неизвестной силой. Ведь, действительно, каждый раз, как Антон был на волосок от гибели и казалось, что его спасёт лишь сам дьявол, пули пролетали и попадали в его товарищей, стоящих рядом, приговором впечатываясь в их грудные клетки. Антон слышал этот отвратительный хруст, с которым впивалась пуля в самое сердце, и его мутило каждый раз. Арсений заботливо помог юноше одеться, мазнул по его щеке поцелуем и прошептал: — Силовое поле, помнишь? — он усмехнулся, ловя дыхание рядового. — Не робей. Они разошлись, снедаемые тоской по прошедшему моменту. Антон — к сержанту, Арсений — на свой прежний пост. Майорские погоны горделиво сверкали на его мундире, а сам он даже немного приосанивался, проходя мимо ефрейторов. Он так и не может вспомнить, когда полюбил Антона, но знает, что его привязанность к нему, его с ним связь помогут пережить эту страшную войну. Каждый раз, глядя на него, он видел, что вокруг парня разливается фиолетово-синее свечение, ограждающее его от вражеского урона. Он находился будто за бронированной прозрачной стеной, которая защищала от летящих в него очередей. Вообще, этот мальчишка на фронте выглядел максимально неуклюже: перемазанное сажей лицо, дрожащие руки, неуклюже держащие автомат, шапка набекрень и патронташ через торс — он выглядел весьма комично на фоне брутальных мужчин, покрытых сединой и шрамами. Но немудрено, мальчишка только вчера перешагнул порог армейского фронта, выходя на настоящий. Не щадящий никого. Ему только исполнилось восемнадцать, и Арсений чувствовал к нему нежную, почти отеческую любовь. Ему нравилось чувство риска рядом с ним, молодое упругое тело, вздымающаяся от резких залпов грудь — это было так притягательно и сладко, что каждый раз низ живота Попова сводило сладкой истомой, а сердце трепетало будто молодое. На когда-то белоснежном снегу сейчас лежала дюжина трупов товарищей, и он, пропитавшись горячей молодой кровью, стремительно таял, отчего тут и там виднелись островки окровавленной земли. Военная медсестра Оксана хлопотала у очередного раненого, крича, чтобы солдата на носилках отнесли в госпиталь. Арсений тихо стоял в стороне, молча наблюдая за затихшими боевыми действиями, пока солдаты могли перекусить скудным пайком и выпить две капли из фляги. Он крутил крепкую «Беломор-канал» сигарету в руках, изредка поднося её к краю рта, зажатой между указательным и большим пальцами. Стремительно надвигались сумерки, в которых играли причудливые тени, обманывая зрение. Поднялась метель, ветер поднимал и уносил вихрями снег, что похоже было на снежные барханы. Звуки выстрелов затихли, солдаты собрались расходиться, чтобы урвать немного времени на сон. В воздухе витали стенания раненых и разговоры, похожие на будничные. Он вновь встретился с глазами-агатами, мелькающими около входа в какое-то чудом уцелевшее здание. Арсений хмыкнул и подмигнул парню, туша окурок о подошву ботинок.***
С новым утром раздавалась новая партия оглушительных напалмов, дребезжание пуль и рокот истребителей в небе. Арсений активно участвовал в перестрелке, перезаряжая автомат, матерясь и укрываясь в каком-то окопе от выстрелов. Грудь его вздымалась, а сердце стучало где-то в горле, мешая дышать. Лёгкие же были заполнены дымом, и горло неприятно саднило, как при ангине. Выдавая очередь, он увидел вокруг себя ту самую фиолетово-синюю ауру, и пуля, летящая прямо в голову, отпружинила от воздуха и помчалась с двойной скоростью обратно. Немец, который целился и увидел обратно летящую в него пулю, что-то громко закричал на немецком, поднимая панику, он был явно озадачен этим. «Поешь свинца, фашистская свинья», — насмешливо бросил Арс, прицеливаясь в очередного врага. После очередного, украдкой выкраденного у Антона поцелуя Арсений стоял, прижавшись щекой к загривку юноши и перебирая пальцами непослушные пряди. Тот сидел немного озадаченный и будто в нерешительности. Немного помявшись, он нашёл в себе смелость заговорить с мужчиной. — Арс, объясни, — пацан немного повертел в руках флягу, силясь справиться с волнением, захлестывающим его мысли, — почему так происходит? Откуда это «силовое поле»? Некоторые называют меня очень везучим, недоброжелатели же говорят, что я сын Дьявола или, что ещё хуже — предатель. Меня обвиняют в предательстве Родины! — от возмущения он даже подскочил, и щеки его покраснели от перевозбуждения. — Малыш, успокойся, — Арсений усадил его обратно, поглаживая подушечками пальцев нежную юношескую щёку, — просто наша любовь так сильна, что создаёт некий щит вокруг нас. Ведь я никого не любил никогда так, как тебя. Потерять тебя — мой самый главный страх, а потому я всегда оберегаю тебя. Даже на расстоянии. Антон недоверчиво покосился на Арсения, но всё же проглотил вопрос и потянулся к мужчине за новым поцелуем. Времени оставалось не так много. Арсению Антона было всегда катастрофически мало, хотелось больше, хотелось не отпускать его снова в ту кишащую опасностями жизнь, особенно, когда эти невозможные глаза смотрят с таким обожанием, что весь мир замирает, утягивает в себя будто воронкой и оставляет в сладостной эйфории. Он верил, что они вдвоём переживут эту войну и смогут остаться вместе. А пока они довольствуются краткими ужимками и не пересекаются на линии фронта. Не положено. А сердце снедает тоска по любимому человеку, скулит, как брошенный щенок на морозе, и скручивает все органы в узел. Но мир полон случайных совпадений, либо же эта сучка-Фортуна подгадала момент и устроила это внезапное стечение обстоятельств, жёсткими тисками разломившее хрупкий мирок Арсения на кусочки, и тихо посмеялась, переплетая нити событий. Немного забегавшись, Арсений идёт к точке, назначенной генералом для встречи, и решает пойти дорогой через «то самое место» — их место. И останавливают его сдавленные стоны, доносящиеся из-за стены, и негромкие переговоры, кажется… на немецком. Арсений встал, прислушиваясь. — Ach ja, Schatz*, — утробно зарычал какой-то парень, и Арсений, приготовив пистолет, вбежал в комнату. Там на их месте он увидел своего Антона и какого-то молодого немца, который пялил его, попутно куря сигарету. Завидев Арса, оба парня отпрянули друг от друга, немец начал нашаривать пистолет на полу, но Арсений остановил его пулей в затылок. Хладнокровно, ни единая мышца на лице не дрогнула. Лицо Шаста выражало панику и ужас, он как рыба то открывал, то закрывал рот, силясь придумать оправдание тому, что было. На миг в его голову пришли слова Арсения: «Если не предашь, пули пролетят мимо». И теперь ему было по-настоящему страшно. Они стояли в гробовом молчании, взгляд Арса был будто какой-то пыткой, которую Антон не мог вынести. Он готов был упасть на колени перед ним, но мышцы будто налились свинцом, и он не мог пошевелиться. Будто его сковал паралич, мысли в голове отключились, перед ним были только голубые глаза, в которых бушевал шторм, и на миг он увидел там отражение своих мук в Бухенвальде. Что угодно, но так не хотелось стоять под прицелом этих глаз, которые вмиг стали фарфоровыми, будто у куклы. Это был больше не Арсений, это была его бледная копия, которую Антон задёшево продал на рынке, чтобы утолить голод коркой хлеба. — Арс, я… — но Антон не успел договорить, Арсений поднял руку с пистолетом и выстрелил прямо в грудь юноше.Мальчик не знает, что он не жилец.
Антон перевалился через окно и оказался на белоснежном снегу, форма его стала стремительно покрываться бордовой жидкостью, будто в стакан с чистой водой окунули кисть с гуашью. Выстрел пришёлся прямо в сердце, и мальчишка умер тут же. Арсений клялся, что видел, как его дух покидал тело, как он пытался тянуться к нему, но чувства Арсения будто разом выключили. Он ничего не видел, не слышал, он будто пропал. Красивая фарфоровая кожа становилась все бледнее, и маленькая струйка крови изо рта казалась теперь нелепым пятном, портящим красивую статую. Агаты были обращены в небо, и Арсений мог поклясться, что в них было отражение чистого раскаяния. Теперь это тело, всего лишь тело. А Арсений всего лишь тело, которое тупо болит. Арсений делает колодец из рук, подкуривает сигарету и стоит, глядя на вихри снежинок, стремящихся упасть на землю. Ему бы хотелось стать сигаретой и развеяться также, как тлеет табак, тая и опадая на снег.***
— Мне не хочется это говорить, но ты был прав, отец. Люди — это куски дерьма, — человек напротив сидел, усмехнувшись, и с глубокой мудростью продолжал слушать сына. — Неужто разочаровался? — Они недостойны того, чтобы их любили. К чёрту, — Попов пнул стоящий рядом фикус, отчего тот опасно пошатнулся. Лазуриты блеснули, и само превосходительство Дьявол предстал перед сыном, подбадривая его. — Рад, что ты понял это, — он насмешливо улыбался, зная, что его преемник будет достойным и не совершит тех же ошибок, что и он. Он рад, что Арсений разочаровался в людях. Было интересно наблюдать за всей его этой влюблённостью и все такое, но теперь он дома. — А как же твои товарищи на фронте? — Люди сами виноваты в войне — пусть они и расхлебывают, — отец удовлетворённо улыбнулся, оставил сына в своём кабинете и перед выходом небрежно бросил: — Вы ещё встретитесь здесь с Антоном. — О, я очень на это надеюсь, — Арсений желчно улыбнулся и сел за стол отца, прикрыв веки и наконец-то расслабившись.