Остался только пепел

      Больше всего на свете Женя любил старый сарай. Не было для него удовольствия лучше и полнее, чем в какой-нибудь день, после работы, спрятаться там с книжкой от всего мира и провести так несколько часов кряду. Чей был этот сарай — Женя не знал. Когда в 1940-м году он приехал в деревню М-но, отучившись в Ленинградском педагогическом училище, он поселился в старом доме своей такой же немолодой тетки, которую видел в своей жизни от силы пару раз. Тетка была громкая, суетливая, постоянно что-то стряпала, убирала, напевала песни, поэтому Женька, устав от криков и гомона на работе, облюбовал себе сарай, неподалеку от их дома. Сарай был старый; деревенские дети часто говорили о том, что раньше там жил лесник Матвей, который помер в том году. Женю это не смущало. В один из весенних дней он взял инструменты и отправился в сарай, сказав всем, что теперь там будет его личный кабинет. Подлатал крышу, прибрался, прибил полки для своих любимых книг, принес старенький, но добротный матрас, и часто прятался там, когда тетка запевала свою любимую песню про танцы и баб.       Сарай был небольшой — метров шесть в длину и столько же в ширину. Зимой там было тепло, а летом — прохладно. Прочные бревна не пропускали холода, только легкие солнечные лучи летом пробивались сквозь маленькое окошко, нагревали дощатый пол. Женька любил лежать на нем, подперев голову руками, читая книжку за книжкой и жуя яблоки — высокая старая яблоня росла прямо возле сарая, и в нем всегда пахло свежими, сочными яблоками. Он проводил там все свободное время, иногда даже ночевал, а утром быстро переодевал рубашку и бежал на другой конец деревни, в школу.       Несмотря на то, что выглядел Женя юно, в школе он уже не учился, а работал второй год — преподавал русский язык и литературу деревенским детям. Работу свою Женя очень любил. Уж как его профессор, любимый преподаватель и по совместительству директор училища, ни уговаривал его остаться в Ленинграде — Женя отказывался наотрез. — Ну, что вы, Пал Петрович, какой мне Ленинград… Я в деревню поеду. Там учителей нет вообще, а детей кто-то учить должен. Да и тетка там у меня — одна из родни и осталась. — Благородный вы человек, Евгений Александрович, — ответил директор, пожимая Женьке руку через стол, — ну, если надумаете вернуться, место Вам всегда подыщем, без работы не останетесь.       Но Женька и не думал о большом городе. Большие города его пугали. То ли дело деревня — несколько улиц, все друг друга знают, чистый воздух, спокойствие. Да и дети там… Растут как сорняки, с малых лет привыкшие работать в поле, а ведь у большинства головы-то золотые! Нет, в Ленинграде и без него справятся. Женька решил поехать в деревню, а уж когда он что-то решал для себя — никто бы остановить его не смог.       В ту пору Женьке шел двадцать первый год. Круглый сирота — отца своего никогда не видел, мать умерла пару лет назад, когда отправила Женьку из деревни учиться в большой город. Работала на трех работах, с утра до ночи, чтобы Жене иногда кой-какие деньги отправлять, да и умерла. В семнадцать лет Женя остался сиротой, да так в одиночестве жить и привык. За время учебы знакомствами не оброс — в педагогическом учились одни девчонки, которые мечтали поскорее выскочить замуж, а Женя все время учился — ночевал в библиотеках, читал запоем, посещал все лекции. Учиться Женя любил до ужаса.       В деревне, как и в учебе, ему равных не было. Всегда он был чем-то занят. С утра до обеда — с детьми в школе. Потом, взяв стопку тетрадок, возвращался к себе домой, но если кто встретится ему на пути — с каждым переговорит, каждому поможет. Ребята постарше строят плотину? Дядя Женя, помогите! И Женя помогал. Увидит, как старики в поле спины гнут — подойдет, скинет рубашку, да и поможет. Женю все любили. Ни с кем он не конфликтовал, не ссорился. Родители его учеников души в нем не чаяли. Похвалу Женя принимал спокойно — излишне не скромничал, но и не важничал. Кивал, по каждому ребенку говорил правду, когда надо — хвалил, но и поругать мог, ежели за дело.       Только некоторые парни Женьку сторонились — что-то было в нем не от мира сего. Сразу видно, интеллигент.       С девками не гуляет, водку не пьет, спать ложится рано. А уж наружностью-то на актера какого похож. Красавец он был редкостный — роста в нем — метр восемьдесят пять, высокий, стройный. Кажется, и мускул в нем не так уж и много, а однако силы — что в двух мужиках. Волосы каштановые, густые, как у женщины, до неприличия блестящие. Глаза добрые, ласковые. Лицо одновременно и мужественное, но и будто женственное. Скулы острые, подбородок волевой, брови широкие, вразлет. А улыбка какая! Искренняя, теплая, открывающая ряд белоснежных, ровных зубов. Улыбался Женя всегда, даже когда имел дело с самыми непослушными своими учениками. На детей Женя не кричал никогда — на кого посмотрит с легким укором, кого тихо пожурит, но так, чтобы другие не слышали, кому пообещает после занятий дать книжку с картинками. Ко всем Женя мог найти подход.       Что до девушек, то все поголовно были влюблены в Женьку. Самая маленькая его ученица, Катенька, которой было всего шесть лет, говорила на уроках, что, когда она вырастет, выйдет замуж за Евгения Алесаныча. Женька смеялся и вырезал маленькой ученице из бумаги зверушек. — Ох, Евгений, вот у Сологуба, помните, как было в пьесе? Беда от нежного сердца? А у вас, поди, беда от внешности вашей, отбоя от девушек нет, — говорил директор, с опаской рассматривая Евгения. — Ну, на этот счет можете быть спокойны, — отвечал Женька, — я в школу работать хожу. О женитьбе и не помышляю. — Сколько Вам лет, напомните? — Двадцать. Двадцать один в июне будет. — Ну, пока терпит… Но в деревне у нас девушек полно. Найдете потом себе невесту. Точнее, она сама Вас найдет.       Женя же повышенного внимания к своей персоне не особо замечал. Ни больше ни меньше, чем у других. Ну да, некоторые учительницы чуть чаще оставались у него в кабинете поговорить, ученицы могли иной раз глазками пострелять или похихикать, но так, чтобы что-то чересчур вон выходящее… Нет, такого не было.       Да и на танцы его приглашали не сказать уж, чтобы часто… Жене казалось, что его наружность уж слишком романтизируют. Сам про себя он думал просто — руки, ноги есть, голова работает, этого и достаточно. А девушки его мало занимали, даже самые красивые из них.       Потому что Женя жениться не торопился. Считал, что, если и строить семью — так по большой любви, чтобы один раз и навсегда. Чтобы много детей, и все дружные. Но ни во время учебы, ни потом, в деревне, Женя ни в кого не влюблялся. И не то чтобы у него были завышенные требования, нет. Но не екало. Потанцует с какой девушкой, и вроде бы, все при ней: и красивая, и скромная, и умная, а сердце не трогает. На следующее утро не вспомнит, как ее звали даже. Не цепляло. А Женя привык быть честным с самим собой; как его тезка, персонаж из любимого произведения Пушкина, девушкам головы он кружить не хотел. Ничего не обещал и руки не распускал. В свои двадцать лет Женя оставался чист и невинен и мыслями, и телом.       Он не считал это для себя проблемой. Физическая сторона отношения оставалась для него закрытой темой, чем-то неизведанным и очень-очень тайным. Его и пугала и завораживала эта тема, о которой так легко на редких встречах рассказывали его немногочисленные знакомые. Другие парни из училища часто хвастались своими свиданиями, гулянками с девушками, и иной раз и чем-то более откровенным и пошлым. Женя в таких разговорах никогда не участвовал — сразу краснел, смущался и отходил к окну, чтобы даже не слышать подобных разговоров. — Ой, вы посмотрите, Женька-то наш опять сконфузился! Парни, вы при нем про девчат не говорите — для него это больная тема, — говорил Колька, его сосед по общежитию. — Евгений у нас мужчина видный, да скромный, — отвечал Саша, — с девушками видится только на страницах книжек!       И они дружно, но к совести сказать, беззлобно, посмеивались над ним. Женю это не очень обижало. Он понимал, что в этом плане отстает от своих сверстников, просто потому что ему это не особо интересно. Ему нравились книги, учеба, интересные разговоры… А если с девушкой поговорить не о чем, то пусть она хоть сто раз будет самой главной красавицей, что ж с того? С человеком нужно как-то жить потом вместе, каждый день о чем-то разговаривать, а не только целоваться. И Женя смущенно поводил плечами, отмахивался, мол, какие мои еще годы, успею нацеловаться и наобжиматься. — Да еще не родилась та, которая Женечке нашему под стать была бы, — снова начал Колька, — это ж и красавица какая должна быть, и умница! Не, парни, Женька такими темпами в монастырь пойдет, клянусь.       В монастырь Женя не собирался, потому что не был верующим. Ну, то есть, как сказать… Верил, да не сильно. В церкви был только пару раз, и то в детстве. Но крестик на шее носил — как память о матери.       Чем скорее приближался конец последнего курса, тем больше насмешек он стал тогда слышать от своих товарищей. Все они ходили по вечерам на танцы, на гулянки, а он оставался один, сидел в своей опустевшей комнате и готовился к экзаменам. Один раз Коля и Саша вытащили его на прогулку — с ними были три хорошенькие девушки, но все такие одинаковые, что Женя их едва различил. Все накрашенные. С длинными светлыми волосами, в ситцевых платьях. И имена-то у них были созвучные — Маша, Даша и Глаша! Коля взял под руку Машу, Саша — Глашу, а Жене, значит, досталась Даша. Дарья. Женя учтиво предложил ей руку и они медленно пошли по набережной. Разговор не клеился. Девушка глупо хихикала, спрашивала про каждый памятник — «А это кому?», и так надоела Женьке своими неустанными комментариями, что он первым сбежал домой. Но напоследок Даша успела звонко чмокнуть его в щеку — и Женька аж весь скривился.       Поздно вечером, в общежитии, ожидая возвращения Саши и Кольки, Женя долго лежал и смотрел в потолок, думая о том, что с ним, возможно, что-то не то. И не потому что он сам так думал — просто надоели вечные смешки товарищей и намеки, что с ним, мол, не все в порядке. И в какой-то день, устав от шуток, что он, наверное, с книжками своими и целуется и спит в обнимку, Женя отправился в больницу. Стыдясь, но все-таки обратился к врачу с щепетильной достаточно проблемой. — На что жалуетесь? — спросил доктор, осматривая Женю. Рост, вес, давление и температура были в норме. — Да вот… Как-то к девушкам не тянет. Товарищи предложили провериться. — Сколько Вам лет? — Восемнадцать. — Что ж… Много ли девушек в Вашем окружении? — Да не сказать, чтоб уж много… Есть пара симпатичных. — А мужчин?       Женя смутился. — Ну что вы, я о таком не думаю. — Значит, здоровы. Женитесь — и все пройдет.       С тем Женя от врача и вышел — раз сказал, что здоров, значит здоров, что ж он, с медициной спорить будет? И забыть забыл об этих разговорах, шутках и прочем. Через два месяца сдал выпускные экзамены и уехал в деревню. Первый месяц еще пытался поддерживать общение с Колькой и Сашей, но те почти сразу женились, обзавелись детьми и стало не до писем. Женя не особо и расстроился.

***

      В деревне же его нелюдимость только укрепилась. Если в большом городе за четыре года учебы Женя не нашел себе друзей, то про деревню и говорить было нечего. Парни-ровесники ему были не интересны — все они занимались физическим трудом, и разговаривать с ними было не о чем. Вечерами — пили водку и ходили на танцы. Иногда звали с собой Женю. Но после пары отказов перестали.       «Дурной он какой-то», — говорили про него, но все же, без злобы, а с какой-то жалостью, и даже, порой, сочувствием.       Что касается девушек, то в основном круг общения Жени на работе состоял из них. Иные учительницы первое время так и крутились возле Жени — то попросят картину в кабинете прибить, то парты передвинуть, то стопку тетрадей отнести до дому. Никому Женя не отказывал, всем помогал, но с каждой был так учтиво вежлив до холодности, что даже самые смелые и бойкие девицы бросали свои попытки овладеть сердцем непреступного учителя литературы. — Наверное, у него там, в Ленинграде, невеста есть, — любили говорить про Женю, — которая от него сбежала к другому, вот он и мается. — Ой. Полно вам ерунду болтать, Людмила Ивановна, — говорили другие девушки, — Вы его просто напугали своими приставаниями, вот он теперь и нас сторонится. — Ничего я его не пугала! Просто на танцы позвала пару раз, — обиженно говорила учительница математики, рыжая и полненькая девушка лет двадцати пяти. — Ага, пару раз! — фыркали другие, — семь! И только на прошлой неделе. — Он все равно не пошел…       Девушки грустно вздыхали в учительской, но когда на пороге появлялся Евгений, чтобы взять журнал, то сразу становились веселыми и радостными. Все, кроме одной. Любовь Матвеевна, самая молодая и несимпатичная учительница биологии, никогда в этих обсуждениях не участвовала. Только опускала глаза, когда коллеги начинали обсуждать молодого учителя. — Ой, Любочка, ты гляди, так век просидишь одна, пока другие парней себе разбирают, — говорила завуч школы, Ольга Алексеевна, — ну правда же. — Мне пока не надо, — отвечала она и склоняла голову к тетрадям.       Но, на удивление, именно с Любовь Матвеевной и свел близкое знакомство Евгений.       Ну, близкое — это было бы громко сказано. Кабинеты их располагались по соседству и каждое утро Женя и Люба кивали друг другу, желали доброго утра и обменивались происшествиями. Люба была самой молодой в коллективе — ей только-только исполнилось двадцать лет, была она тихой, скромной и совсем не красивой. Глаза вот только и были красивыми на бледном худом лице. Сама — невысокая, худенькая, что ребенок, с длинной бесцветной косой и тонкими губами, она проигрывала на фоне своих ровесниц. Но Женю, кажется, это ничуть не смущало. Он пару раз даже провожал Любочку домой — на зависть остальным. — Вы посмотрите только, из всех баб самую невзрачную выбрал, — говорили другие учительницы, выглядывая в окна своих кабинетов, — правильно мужики про него говорят: чудной он, чудной и есть.       Но как бы ни хотели они верить в то, что Евгений Александрович чудной, сердцу своему приказать не могли и продолжали вздыхать и томно строить глазки, стоило ему только появиться в учительской.       А с Любочкой у него было много общего. Они обсуждали литературу, живопись. Оба они были классными руководителями девятых классов и частенько рассказывали друг другу про своих учеников. У Любочки (все ее так и звали, даже коллеги и директор, такой она была смирной и кроткой), класс был под стать ей — почти все девчонки, спокойные и вежливые. А вот Евгению повезло меньше — пятнадцать человек, шутка ли! И почти все парни, рослые, взрослые, которые едва за парту уже помещались. — Вас они, пожалуй, что и слушаются, — говорила Любочка Жене, когда они шли из школы, — а у меня даже девчонки иногда хамят… — Так вы построже с ними будьте, — говорил Женя с улыбкой. — Да как тут будешь… Дети все же, — Любочка опускала глаза, боясь лишний раз взглянуть на Евгения. Сердце ее было покорено им с самой первой встречи.       Потому что Женю любили все, даже ученики. Было что-то в его манере, в его голосе, взгляде такое, что даже самых отъявленных хулиганов заставляло слушаться. Пятнадцатилетние мальчишки, хотевшие гонять мяч или бегать по полю, внимательно слушали его истории на уроках литературы, ну а девчонки так и вовсе соревновались в том, кто станет любимой ученицей Евгения Александровича. Часто ссорились, кто сядет за первую парту прямо перед учительским столом, распускали волосы и хихикали. Евгений не обращал на это ровно никакого внимания. Оценки ставил по заслугам, объяснял понятно и интересно, отвечал на вопросы, разрешал исправлять оценки. Поэтому когда в один из таких дней Евгения вызвал к себе в кабинет директор, он не удивился. Его часто вызывали, чтобы похвалить за успехи в работе и образцово-показательный класс — в его 9 «Б» даже хулиганы были какие-то… Образцовые.       Женя постучал, вошел в кабинет директора. Мартовское солнце светило через большие окна, высвечивая календарь на стене за спиной директора. — Добрый день. — А, Евгений, заходи, заходи, родной, — заговорил директор, привставая из-за стола, и рыская в ворохе бумаг. Был он мужчина лет пятидесяти, лысоватый, полноватый, с густыми русыми усами, и школой этой руководил последние пятнадцать лет. Был он строгим, но справедливым, и Жене это очень нравилось, — одну секунду, сейчас… — Вам помочь? — Нет, нет, все, нашел. — Михаил Васильевич отдышался, сел за стол, сложил пухлые руки перед собой, — итак, Евгений, буду краток. Новость есть для тебя. — Какая? — Со следующей недели у тебя будет новый ученик. — Вот как? — Женя удивился. Его класс и так был переполнен — пришлось ему самому с помощью учителя физкультуры, глуповатого, но не злого Романа Викторовича, смастерить еще одну парту, — но мне и так уже… — Подожди. Это приказ. Тут, знаешь ли, дело непростое, — Михаил Васильевич налил себе воды в стакан, — парень из Москвы. — И что он тут забыл? — Случилась там оказия какая-то, выгнали с позором из Московской школы, да с таким, что никуда больше брать не захотели, вот так, — директор постучал пальцами по папке, — тут его личное дело. Отец — главный врач в московской больнице, и то проблему решить не смог… А тут, у нас, его бабка живет, Антонина Павловна, которая магазин швейный держит, знаешь ее? — Женя кивнул, — так вот внук ее. Сослали сюда доучиваться. Не взыщи, в Любашин класс его не пущу, парень — сорви голова. — А мне что с ним делать? — спросил Женя, представляя, как его идеальная дисциплина в классе начнет рушиться. Выгнали из гимназии? Это что же надо было сделать? — Не спрашивай, что там случилось, дело секретное. Сказали только, что выгнали с позором, дело даже до милиции дошло, — быстро сказал Михаил Васильевич, и Женя изменился в лице, — но ты не пугайся. Ты парень строгий, себя поставить можешь. — Ну, с преступниками я еще не работал… — протянул Женя, представляя себе рослого пятнадцатилетку, громилу и разбойника, — как бы потом проблем не было с ним. — Я помогать буду. Всей школой приглядывать за ним будем, с бабкой его тоже переговорим. Ну, вот тебе его личное дело, ознакомься, — директор протянул Жене толстую папку, — в понедельник ожидай. Чуть что будет — сразу ко мне в кабинет! — и он погрозил Евгению пальцем. — Хорошо.       Женя взял папку, встал, оправил идеально наглаженные брюки и вышел из кабинета. Михаил Васильевич покачал головой, глядя ему в след, что-то пробормотал себе в усы, а потом снова склонился над бумагами.