Zweite Chance

      Мы сидим с тобой в ярко-зелёной траве, над нами густая листва цветущей яблони и самое чистое небо. В стороне светит вечернее, уже угасающее солнце, лучи которого, словно на прощание, застревают в твоих растрёпанных волосах. Я замечаю это, и мне так дико хорошо и спокойно, что я просто-напросто не знаю, куда себя деть. Над нашими головами пролетает стайка бабочек-капустниц. Я вижу их первым, обращаю твоё внимание на них и сам провожаю взглядом. Ты тоже смотришь, с улыбкой позже подтверждая мои слова о том, что они очень красивые. Я так довольно вздыхаю в ответ твоим словам, что кажется, что ещё секунда, и я просто растаю на месте от этого вселенского счастья.       Ты — моё счастье, Людвиг. И больше мне, в общем-то, ничего не нужно в этой жизни. С тобой всё по-другому: прогулки, природа, время. Прогулки с тобой много душевнее, природа — ярче и красивее, а время, когда мы вместе, идёт для меня дольше и счастливее.       Замечаю, как ты приподнимаешься на локтях и смотришь вдаль, в самое небо. Меня это не то что бы настораживает, скорее, я просто не хочу прерываться, не хочу, чтобы сегодняшний вечер вообще когда-либо заканчивался. Не хочу провожать тебя, уходить и снова оставлять одного. Хотя я навсегда запомню крайние часы, когда мы с тобой вспоминали наше детство, довоенные годы, это наше место, Эйхендорфа, детские наивные мечты сбежать на поезде в Италию, увидеть тех самых волшебных фламинго и жить, Людвиг, просто жить и наслаждаться жизнью…       — Поздно уже, — вдруг подмечаешь ты, поднявшись на ноги. — Пойдём домой?       Ты подходишь ближе и протягиваешь мне свою бледную руку. Я смотрю на тебя, будучи не в силах что-либо ответить. В свете угасающего солнца ты кажешься ещё более худым после терапии, контуры твоего тела проявляются слишком чётко, врезаясь в острые линии плеч, торса и ног. Я сижу в траве, наблюдаю эту картину и вижу твою ладонь. Твою ладонь. Хотя, наверное, едва ли ты сможешь поднять меня теперь. После всего.       — Ох, — внезапно ты отнимаешь руку, так и не дождавшись ответа и вдруг падаешь передо мной на колени. — Голова…       Я тотчас подскакиваю и ловлю твоё плечо, не позволив тебе упасть.       — Кружится, солнце? Зачем так резко, а? — не удержавшись, я начинаю гладить тебя по затылку.       — Снова «солнце», а? — ты улыбаешься, смотря на меня.       Господь, Людвиг, эта твоя улыбка. Какая она живая, какая милая, какая заразительная! Я бы смотрел на неё днями, месяцами, да даже годами, будь такая возможность. Всю жизнь бы смотрел, клянусь. Смотрел бы и улыбался сам. Ты только береги эту улыбку, солнце моё.       — Прости, — рвано и сбито отвечаю я. — Ты как?       — Лучше, — согласно киваешь, посмотрев на меня. — Пойдём домой?       Глаза. Потухшие из-за войны, но такие чистые глаза. Голубые-голубые, будто наше лазурное небо несколько часов назад. Будто синее море, которое впервые мы увидели лишь на той чертовой войне, но которое оказалось таким ярким и светлым, словно не знало оно всей той крови, которую мы проливали собственноручно. Будто наш ручеёк после полудня, чистый-чистый. Твои красивые глаза. Боже, Людвиг, я так тебя люблю…       — Да, — говорю, всё ещё гладя тебя по затылку. Задеваю копну твоих светлых растрёпанных волос. Улыбаюсь. Смущаюсь. И, наконец, спрашиваю, отняв свою руку: — Ты можешь идти?       И ты смотришь на меня так, как будто только что я спросил у тебя что-то ужасно непристойное. Почему, Людвиг? Я ведь просто волнуюсь… В итоге ты киваешь и, опираясь на мою помощь, пытаешься встать. Получается с трудом, но вот уже мы оба на ногах. Я всё ещё поддерживаю тебя за плечо, мало ли… Ты позволяешь мне это делать и сам начинаешь идти по тропе обратно, а я иду с тобой.       Спустя три десятка размеренных шагов ты останавливаешься и просишь дать тебе время на то, чтобы передохнуть. Я киваю и, поддерживая тебя, стою рядом. Смотрю на небо, на котором в это мгновение засыпает последний солнечный лучик, и мне становится немного не по себе. Очевидно, ночь меня не пугает, но как же хочется поскорее вернуть тебя домой — туда, где тебе будет спокойно и безопасно…       На ум приходит чертовски странная идея, но я-таки решаюсь на неё:       — Людвиг, — обращаюсь к тебе и вздрагиваю от того, как резко ты поднял на меня взгляд, будто пронзив им до самых косточек. — Я… До города ведь ещё далеко, и… может быть… — замечаю, как ты щуришь глаза, пытаясь вдуматься в мои бредни. Как же жалко я, наверное, сейчас выгляжу. — Может быть, я возьму тебя на руки? Я… Я… Никто не увидит, обещаю, но так мы быстрее дойдем до дома…       Первые секунды ты молчишь. Ты, очевидно, в шоке. А потом ты вдруг жмёшься ко мне и утыкаешься носом в моё плечо. Начинаешь плакать. И я, вообще не думая, обнимаю тебя, крепко прижимая к себе, и по сути так удерживаю на ногах. Ты расслабляешься, но плакать не перестаёшь — наоборот, кажется, твой плач только усиливается, и я чувствую мурашки на своей спине, обнимая тебя сильнее. Я так уверен, что это поможет, и когда ты вдруг обнимаешь меня в ответ, сам начинаю плакать. Ты что-то бормочешь, так хлипко и грустно, так ужасно тихо, что я ни слова не могу разобрать.       — Что? Что ты говоришь?       — Эрнст, — ты отлипаешь от моего плеча и стеклянными глазами смотришь в мои. — Зачем я тебе сдался? — вижу и слышу, как ты откровенно хныкаешь. — Весь больной, с простреленной рукой, которая ни черта не заживает, теперь ещё и с заразой этой… Охота тебе со мной возиться? Для чего? — И ты смотришь на меня так, будто я — последний человек на этой планете. Кажется, я даже пугаюсь тебя в эту секунду.       А потом я вздыхаю и, будучи полностью уверенным в своих действиях, молча беру тебя на руки. Сопротивления я не получаю, и ты такой легкий, что я без труда начинаю идти вместе с тобой к дому. Ты жмёшься к моей шее носом и губами, и я вздрагиваю от этого ощущения, но продолжаю идти. Думаю, неужели не очевидно? Думаю, для чего вообще нужны все эти земные слова, когда моя любовь к тебе в миллионы и миллиарды километров выше этого неба, этой вселенной… Я люблю тебя, Людвиг. Люблю. Но почему же я так боюсь признаться тебе?..       — Спасибо, — едва ли не скулишь ты, плача. — Спасибо за это всё… Но только… — Ты кладёшь руку на мою щеку и снова заставляешь меня взглянуть на тебя. — Что во мне есть такого, что ты так возишься со мной? Все отвернулись, а ты нет… Почему ты не ушёл, как… как все?       — Успокойся, — глажу тебя по плечу двумя пальцами, а сам рыдать хочу от этой несправедливости. — Прошу, успокойся.       — Зачем я тебе нужен?! — ты почти кричишь и, схватив одной рукой мой воротник, тянешь меня к себе.       — Потому что… — Я не выдерживаю и срываюсь: — Потому что я люблю тебя. И искренне ненавижу всех тех, кто оставил тебя одного наедине с твоей болезнью. Всех, кто посмел унизить и посмеяться над тобой. Всех, кто хоть на грамм виноват во всех твоих несчастьях… Я люблю тебя, понимаешь? Как мать своего единственного сына, как юная и впервые влюбившаяся девушка, самой, наверное, чистой любовью. Ты можешь отказаться от меня, можешь… Я не знаю, делай со мной, что хочешь после этого, но я безумно тебя люблю. Слышишь меня, Людвиг? Я люблю тебя…       Ты снова в шоке, хотя, очевидно, догадывался, что когда-нибудь я признаюсь. И, не менее очевидно, что я сейчас не вру. Я так боюсь остаться без тебя, так боюсь, что с тобой что-нибудь случится, что-нибудь непоправимое, я так боюсь твоего отказа во взаимности, ведь в противном случае мне придётся оставить тебя. Нет-нет-нет. Даже если ты меня не любишь, ты меня не оттолкнёшь, и я верю в это.       Мы проходим мимо парковых скамеек — знак, что мы вошли в город. Ты всё ещё молчишь, боясь слов, боясь моей откровенности, и я понимаю это. А потом, поглаживая меня по груди здоровой рукой, ты вдруг жмёшься к моему подбородку холодными, влажными от слёз губами и так отчаянно целуешь, что мне снова хочется плакать. Плакать, обнимать тебя, целовать и снова и снова повторять то, как сильно я тебя люблю.       — Я т-тоже тебя… люблю, — шепчешь мне в щёку, и у меня мурашки бегут по всему телу.       Я теряю координацию и здравый смысл и просто усаживаюсь вместе с тобой на одну из скамеек, удивлённо уставившись в твоё осунувшееся лицо. На самом деле я ждал этого, но до последней секунды не верил. Ты смотришь в ответ, понятия не имея, что делать дальше. Однако я вижу, что ты не соврал. Не попытался утешить, потому что, в принципе, подобный поступок не в рамках твоего характера, и я хорошо это знаю.       Смотрю на тебя и в очередной раз вижу растерянность и, кажется, даже лёгкий озноб. Быстро кладу руку на лоб, трогаю шею и запястье здоровой руки. Всё такое холодное, Господи… Встаю и, поймав твои ладони, зажимаю их между своими, потому что отчего-то уверен, что это тебе хоть как-нибудь поможет. Я усаживаюсь на корточки, крепко держа твои руки. Ты улыбаешься, смотря на меня сверху-вниз. Стою так ещё пару секунд, а потом замечаю, что ты трясёшься. Сильнее сжимаю руки, а потом, отпустив их и поднявшись, стягиваю с плеч свою куртку.       — Ох, н-нет, — ты выставляешь передо мной свои руки и отмахиваешься. — Пожалуйста, не надо, — смотришь на меня умоляющими глазами, а я уже накидываю куртку на твои плечи, увернувшись от твоих рук. Ты устало прикрываешь глаза, вздыхая: — Это всё равно не поможет, — ты отворачиваешься, начиная плакать. Я сразу замечаю это и, ловя твои щёки, жму твою голову к своей груди и глажу по затылку.       — Тише, солнце… — Глубоко вздыхаю. — Поможет. Я уверен, что поможет.       Ты снова молчишь. Ты плачешь и просто не можешь ничего мне сказать. И сопротивляться моей заботе, по всей видимости, ты тоже устал. Я не знаю, правильно ли поступаю, окружив тебя этой заботой и любовью, Людвиг, но мне так хочется, чтобы тебе стало лучше. Мне так хочется забрать твою боль себе. Мне хочется, чтобы ты выздоровел и вновь захотел жить, а не просто существовать. Странно, я так хочу вернуть тебя к жизни, в которой сам миллионы раз разочаровался… Тихо вздыхаю, приняв эту мысль, а после начинаю гладить тебя по сухим, хорошо отросшим после нашего возвращения волосам. Чувствую себя матерью, которая заботится о своём сыне… Бог мой, Людвиг, как же сильно я тебя люблю!..       — Эрнст, — вдруг шепчешь ты мне куда-то в живот. — Эрнст!       — Что? — я отпускаю твою голову, но продолжаю держать тебя за затылок. — Что, солнышко?       А сам думаю, снова назвал тебя солнышком. Ты и есть солнышко. Ты всегда был солнышком и всегда им будешь. Моим солнышком.       — Тебе не противно ко мне прикасаться? — смотришь на меня и говоришь это на абсолютном серьёзе.       Я вздрагиваю. Раздражаюсь. Отвожу руку от затылка и сжимаю её в кулак.       — Такой ты дурак, Людвиг, — произношу сквозь сильно сжатые губы. — Стал бы я обнимать тебя, таскать на руках, целовать, если бы всё это было мне противно? — кривлюсь от этих слов, когда произношу их, и смотрю на тебя.       — Н-не знаю, — ты снова утыкаешься носом в мой живот и, на удивление, очень горячо в него дышишь. — Не обнимай. Н-не таскай… Не целуй… — произносишь это так, что голос дрожит на каждом глаголе. Я вздрагиваю.       Я не знаю, из каких побуждений ты говоришь эти вещи. Боишься, что нас увидят или осудят? Страшно самому? Или действительно дурак настолько, что откажешься от моей любви просто потому, что болеешь и считаешь, что мне противно всё это делать? Господь, Людвиг. Молча помогаю продеть руки в рукава моей куртки, застёгиваю её на пуговицы, и снова поднимаю тебя на руки, прижав к себе.       Счастье ты моё, родной, любимый мой, как могу послушать твои бредни и лишить тебя элементарной заботы и помощи? Нет. Нет-нет-нет. Ни в коем случае. Я нужен тебе сейчас точно так же, как и ты мне. Не оставлю по одной простой причине — я знаю, чем это закончится. Я уверен и, веришь или нет, даже думать не хочу, что будет, если и я от тебя отвернусь. Ни за что. Целую в висок и, ощутив как ты позволил и снова прижался ко мне, продолжаю идти вместе с тобой к городу. Ещё немного, Людвиг, и мы с тобой будем дома.       — Отпусти меня, Эрнст, — едва слышно шепчешь ты. Я удивлённо смотрю на тебя, и ты продолжаешь: — Там дальше город… Квартиры, дома. Нас увидят…       Секунду я думаю. А потом мотаю головой, идя дальше. Ты не сопротивляешься, может даже не потому, что не хочешь, а потому что нет сил, но я решаю-таки объясниться:       — Ночь уже. До нас никому нет дела. Может кто-то и смотрит в окна, но по таким сумеркам едва различишь, что мы оба — парни. Успокойся. Всё будет хорошо, — снова целую тебя в висок. — У тебя дома есть кто-нибудь?       — Нет, — на выдохе произносишь ты, заведомо согласившись с моими словами. — Мама к тёте ушла на ночь. Ха-х, порой мне кажется, что и она от меня отвернулась из-за всего… Неужели я настолько плохой для всех и даже для мамы? — смотришь на меня, словно уверен, что где-то на моём лице написан ответ, а после вновь прячешь взгляд в свои ладони, собранные на груди, напоследок добавив: — Эрнст, я ничего не понимаю…       — Н-ну, солнце, нет, конечно нет, — быстро отвечаю, сам понятия не имея, почему все складывается именно так. — Мама ушла, потому что её пригласили. А так она бы ни за что от тебя не отвернулась. Она и не отвернулась, не говори ерунды. Ты вернулся с войны, со всеми руками и ногами, ты — её единственный сын, так что она ни за что бы не сделала так, как ты о ней думаешь. Она другая, нежели все эти… люди. Я знаю её.       — Спасибо, — ты усмехаешься и снова жмёшься ко мне.       Вскоре мы подходим к твоему дому. Ты шаришь по карманам, находишь ключи, когда я подношу тебя к двери, и открываешь её. Я вхожу осторожно, усаживаю тебя на скамью в прихожей, сам быстро закрываю дверь, разуваюсь и помогаю тебе. Снимаю с тебя свою куртку, вешаю её на крючок. Затем снова беру тебя на руки и аккуратно несу в твою комнату. Бережно укладываю на кровать, расправив одеяло, и смотрю на тебя:       — Помоги мне раздеться, — ты просишь, приподнявшись сначала на локтях и затем — полностью, свесив ноги с кровати.       Я делаю шаг навстречу, вновь вздрагивая от твоей резкости. Но ты отмахиваешься, объяснив:       — Ну-ну, Эрнст, не совсем уж беспомощный, — вздыхаешь, всё-таки взяв мою руку и оперевшись о неё.       Стягиваешь свою жилетку через голову, я помогаю тебе. Вздыхаю, бережно положив её на кровать. Расстёгиваю твою рубашку, вытащив её из-под ремня, затем тоже снимаю и кладу к жилетке.       — Где у тебя пижама? — спрашиваю, оглядываясь.       — На комоде, — ты киваешь. — Домашние штаны и майка.       — Ага…       Я киваю и иду туда. Беру стопку и возвращаюсь. Замечаю, как ты начинаешь трястись от холода. Думаю, скорее одеваться и в одеяло. Натягиваю на тебя майку, протягиваю в неё твои жилистые руки. После ты поднимаешься, оперевшись о меня. Сам расстёгиваешь ремень, отпускаешь его, и твои брюки в ту же секунду сваливаются вниз. Больно усмехаешься, стягивая носки. Затем тянешься к штанам. Подаю тебе их и, помогая надеть, поднимаю до талии. Опускаю майку сверху. Усаживаю на кровать. Собираю всю одежду, складываю её и убираю в ровной стопочке на комод. Снова возвращаюсь к тебе. А ты уже лёг на кровать, оттянув одеяло. Укрываю тебя. Поправляю подушку. Ты слабо-слабо улыбаешься, и я встаю на корточки перед тобой, смотря тебе в самые глаза:       — Ну, я пойду?       Ты смотришь на меня так устало и так больно, с такой надеждой, что мне даже не по себе становится, а после просишь, едва ли не умоляешь:       — Останься.       Я киваю и хочу подняться, чтобы сесть на диван, но ты успеваешь поймать меня за запястье и притянуть к себе:       — Ложись со мной, — и тянешь мою руку к губам, потом нежно-нежно целуя — настолько нежно, что я вздрагиваю. — Пожалуйста.       Я с ума схожу от этих слов. От этих действий. От всего, что сейчас с нами происходит. Но быстро соглашаюсь, ведь вижу, что тебе это нужно. Да и, в общем-то, мне тоже. Ложусь рядом. Ты пододвигаешься, уступая место. Жмусь к твоему боку, и сразу так спокойно становится. Начинаю слышать и ощущать твоё дыхание. Так хорошо. Так размеренно. Кладу руку на талию. Поглаживаю. Улыбаюсь. Целую в висок. Ты совсем не сопротивляешься, кажется, ты даже рад, что я тебя обнял и поцеловал. Успокаиваешься и едва-едва слышно спрашиваешь, повернувшись ко мне:       — Что будет с нами когда я выздоровею? — А потом ты теряешься и, помрачнев, добавляешь: — Если я выздоровею.       — Ты обязательно выздоровеешь! — уверяю тебя, сжав пальцы на твоей талии чуть сильнее. — Я знаю это! Я уверен!       Слышу как ты снова заплакал, уперевшись носом мне между шеей и плечом. Внезапно ощущаю свою вину, будто сделал сейчас что-то не то. А после, тяжело вздохнув, начинаю гладить тебя по боку и шептать рядом с твоим виском:       — Когда ты выздоровеешь, мы с тобой поженимся, хочешь? — я слабо улыбаюсь, говоря это на полном серьёзе. — Возьмём ребёнка из приюта. Будем работать. Снимем квартиру. И всё у нас будет хорошо. Только живи, Людвиг. Я знаю, ты сможешь. Главное… Главное — пытайся, хорошо?       — Мы правда поженимся? — спрашиваешь, стерев слезы. — Хочу. Очень хочу.       — Обязательно, — улыбаюсь, подтверждая свои слова. — Я куплю нам кольца. Красивые, серебряные. Тебе понравятся…       — И у нас будет любовь?       — А? — сначала не понимаю, о чём ты, приподняв бровь. — У нас ведь и так любовь, Людвиг. Разве нет?       — Нет, — ты тихо усмехаешься, проморгавшись. — Не такая любовь. Любовь как… когда я выздоровею, и мне будет можно, ну…       — Ах, — наконец, я понимаю. — Д-да… Конечно будет, солнце, — чувствую, что краснею. И, конечно, останавливаться на этом совсем не собираюсь. Какой же абсурд, думаю, но всё равно решаюсь спросить: — А как бы ты хотел, чтобы это у нас было?       Ты смотришь на меня так влюбленно, что я практически замираю, смотря на тебя в ответ. И ты говоришь:       — Наверное, это не очень важно, — улыбаешься, всё больше вгоняя меня в краску. — Но я хотел бы, — жмёшься к моей щеке, начиная трепетно шептать: — чтобы ты взял меня. Может быть, нежно или… или как тебе захочется. Так наивно звучит, не знаю, но я так этого хочу…       И смотришь на меня с порозовевшими от нехарактерного тебе стыда щеками. Так невинно-невинно. А я еле дышу, ведь вижу в голове эти пошлые картинки. Бог ты мой, Людвиг, лучше бы я вообще не спрашивал… Выдыхаю тебе в висок. И ты, черт возьми, продолжаешь:       — Обещаешь, что возьмёшь меня, когда я выздоровею?       Я вздрагиваю, ощутив тепло внизу живота. Сдерживаюсь и вполне смиренно отвечаю:       — Да, Людвиг, — вздыхаю. — Обязательно. Ха-х, — улыбаюсь. — Говорим так, будто это какая-то обыденная вещь…       — А ты вообще хочешь?       — Конечно, — шепчу по слогам и выдыхаю в плечо. — Очень хочу, Людвиг.       — А сколько… — Ты вновь улыбаешься и, словно услышав меня, переводишь тему. — Сколько у нас будет детей?       — А сколько бы тебе хотелось? — переспрашиваю я, тут же отвечая: — Я хотел бы… двоих мальчиков, да?       — Да, — киваешь. — И девочку.       — Девочку? — почти удивлённо спрашиваю в ответ.       — Да, — прикрываешь глаза. — Принцессу. Когда ребята подрастут, будут её оберегать и защищать.       — Я согласен… — довольно вздыхаю, ощутив, что ты жмёшься ещё ближе ко мне. — Ах?..       — Обними меня, — просишь ты, потеревшись щекой о моё плечо. — Крепко. Так, будто в последний раз… Пожалуйста.       — Не говори ерунды, солнышко, прошу тебя, — говорю и обнимаю сильнее — так, чтобы было ощутимо. — У нас столько лет счастья впереди… Лет… Представляешь?       — Да, — выдыхаешь и целуешь меня в шею так, что я вздрагиваю. — Я люблю тебя, Эрнст. Спасибо, что ты со мной. Ты — моя жизнь.       Наконец, и я улыбаюсь:       — А ты моя жизнь, Людвиг, — коротко и звонко целую тебя в холодный нос. — Спи. А утром проснешься в моих руках… — замечаю твою улыбку. — И больше никакой боли. Никаких предательств. Никаких слез. Договорились?       — Да, — ты киваешь, прикрыв глаза. — Да, Эрнст. Да… Я так люблю тебя. Будь со мной всегда. Люблю. Люблю тебя…       — И я тебя люблю, — подтверждаю, и мы засыпаем вместе.       Утром ты просыпаешься первый — такой счастливый и довольный, каким я тебя никогда не видел.