И кукол снимут с нитки длинной...

~ʘ~ѻ~ﮦ~ѻ~ʘ~ Риверра зимой похожа на театральные подмостки — картонные дома, картонные люди, картонное солнце и тюлевые тучи, подвешенные на леску. Дом Найтрей — воплощение зимы. Герцоги драмы, до оксюморона грустной комедии и саркастичной сатиры. Монохромно-жёсткие, резкие, звякающие шпорами и жестяными ёлочными звёздами орденов. Полуфальшивые, недоверчивые, острые, как буран на застывшей реке. Почти все, почти без исключения. Даже Винсент — ласковый хитрый Винсент с мягким золотом волос и разноцветьем глаз — даже он всецело принадлежит стуже, улыбается её змеиной улыбкой и цедит ледяной яд своих пьес в хрустальные флаконы человеческих душ. Он, кажется, с рождения знает, что создан быть игрушкой зимы — ало-жёлтым стеклянным ангелом. Бракованным, конечно, ибо какой ангел без крыльев, и всё же — ангелом, охранником сусальной рождественской фольги в глазах брата. Тускло-охристой, как пожухшая трава под коркой наста. Винсент шепчет по вечерам заговоры, чтобы так всё и оставалось, чтобы никогда не вернулся в эти глаза оттенок пробивающихся в проталинах бутонов одуванчиков. Пусть лучше блеск металла, чем отсветы весны — исчезнувшего солнечного ребёнка, напоследок проткнувшего мечом несчастное Гилбертово сердце. Брат тоже теперь игрушка, ещё больше, чем сам Винсент, и это устраивает их обоих. — Боли нет, — сам себе говорит Гилберт, стоя у окна и втягивая в лёгкие сигаретный дым пополам с колким уличным воздухом. А потом у него кончается завод, и он падает в кровать, безвольно раскидывая руки и рассыпая по подушке кукольные вьющиеся пряди. Во сне Гилберта неизменно кружатся вороньи перья — его суть, набивка пустой головы и того местечка под рёбрами, где должно бы биться, да что-то до сих пор молчит сердце, бережно заштопанное и расшитое бисером по следу от смертельной раны. Гилберт нынче тоже Найтрей, зимний мрак и вечная дрёма вбиты в его подкорку тонкими девичьими пальцами кукольных дел мастера — он не смеет ей перечить. В его существовании не должно быть места весне. Места Озу. Дом Безариус — это солнечный водопад, растапливающий любую мерзлоту. Недаром им на откуп отданы опера и балет — герцоги-одуванчики запоют кого угодно, закружат, заморочат… Им не привыкать крутить фуэте между строк, вычерчивая на белых страницах заметённых зимой площадей нужный шахматный расклад. Проталина там, проталина тут, подснежник, мать-и-мачеха, шах и мат. Фальши в весне не меньше, а то и больше чем в зиме. Особенно с тех пор, как пропал юный наследник. — Здравствуй, Гилберт, — Оскар улыбается так, будто рад его видеть, только вот незадача — он не рад. Найтрей знает, что Безариус с удовольствием сделал бы вид, что всё в порядке, что никакого бывшего слуги здесь нет, и что племянник его жив и здоров, и что его брат не относил своего сына в кукольную мастерскую и не оставлял там навсегда без объяснения причин и следствий. Сделал бы вид и жил воспоминаниями, вторично перенеся свои любовь и заботу на кого-нибудь ещё. Вот только между ними нет места притворству — в кривом зеркале фольги Гилбертовых глаз удивительно прямо отражаются попытки любой нечестной игры. Потому в глаза ему из всех весенних герцогов смотрит только Ада — и он отвечает ей тем же. А вот Винсент предпочитает… иные «глаза» наследницы Безариус, и Гилберту от этого смешно. Право слово, на солнце пятен не видно. Брата ждёт большой сюрприз, вздумай он познакомиться с милой сестрёнкой Оза поближе. Чудовища в глубинах её души вполне соответствуют имени золотой принцессы. Хотя не сказать, что Винсент ей уступает. Сам Гилберт предпочитает сотрудничать с Рейнсвортами. Удивительно, но зиме и лету оказалось гораздо проще поладить, чем зиме и весне. Шерил и Шерон — похожи и противоположны одновременно. Цветочный мёд детского театра им обеим к лицу — кто ещё сможет сделать фантазию своим любимым коньком (вернее, единорогом) и оседлать его? Или прогуляться по чужим снам, с совиной мягкостью выглядывая сюжеты новых пьес? У лета много граней. Лето не лжёт, но недоговаривает — или преподносит истину так, будто это отборнейший обман. Лето сияет бликами в речных волнах, ходит по вершинам трав — чуть пригибая к земле ещё зелёные колоски, — наливается спокойным яблочным духом и ловит в ладони болиды, падающие из дырявых рук созвездия Персея. Лето смеётся, лето грустит, лето повелевает, лето знает, что внутри у него есть такая тьма, которой Найтреи могут только позавидовать. Лето умеет с ней жить. Обе Рейнсворт сильны настолько, что ни один из надломов не выплывает наружу, на глаза весёлой публике. Да и не только публике — никому. Гилберт просто хорошо чувствует эти самые надломы. В мудрой улыбке, в морщинах, в сияющих глазах женщины на инвалидной коляске. В отчаянно-выверенных движениях кукольных запястий, в многослойных платьях, в беззаботном смехе, в строгих церемониях девочки, которая никогда не повзрослеет. Гилберт думает, что читал в какой-то книжке о душах Шерон и Шерил — тихом летнем городе рядом с бездонным тёмным оврагом. Ему было двенадцать, и он ещё любил одуванчики. — Ещё сахара, Рэйвен? — голос у юной леди похож на мелодичные переливы симфониона. — Нет, спасибо, — задумавшийся Найтрей уже пересластил свой чай до состояния сиропа, на автомате всыпав в травяной отвар ложек восемь. Теперь пить эту бурду сможет разве что Брейк. Но Зарксис сейчас занят, он усиленно делает вид, что прислуживает второму гостю дома Рейнсворт. Судя по бесконечно терпеливому взгляду раскосых глаз, тот помощнику не слишком рад, но правила хорошего тона играют против него, не позволяя отказаться. Жаль. Всем наверняка было бы лучше, если бы альбинос заботился о Гилберте. Особенно самому Гилберту, желающему в законный выходной оказаться в приятной компании — как можно ближе к небезразличному ему человеку. Даже если человек не в курсе. Но Шерил, видимо, считает иначе, и Зарксис занимается загадочным гостем. Загадочным — потому что Найтрей знает о нём немногим больше, чем ничего. Имя — Руфус. Пол — мужской. Возраст — около двадцати пяти на вид. И всё. Конечно, у него есть предположения — огненная грива волос непрозрачно намекает на связь визитёра с домом Барма, а нынешний герцог театра теней, по слухам, до сих пор холост, почти безумен и совершенно невыносим в общении — и потому в существование у него незаконнорожденного наследника очень даже верится. Но всё же… Руфус не похож ни на бастарда, ни на претендента на роль будущего главы. Он — при всей своей молодости — скорее навевает мысли о предыдущем герцоге, каким-то чудом вернувшемся из прошлого. Гилберт не знает, как это описать. Рыжий гость походит на воплощение рода Барма больше, чем действующий лидер — почти шарообразный низкорослый старикашка с коллекцией сумасшедших шляп и одним фраком на все случаи жизни. В Руфусе будто есть то, что герцог, потакая своей сумасбродности, утратил безвозвратно. Осень. Найтрей чувствует её дыхание. В медных волосах гостя проскальзывают огненно-золотые искры. Свинцовые тучи, водящие хоровод вокруг зрачков, грозятся пролиться затяжным ливнем, но что-то подсказывает, что сбыться угрозе не суждено — Руфус не кажется человеком, который часто плачет. А ещё Гилберт практически слышит шелест крыльев — похожий на тот, что преследует его во сне, но всё же другой. Несоизмеримо более древний. Приходится даже тряхнуть головой, чтобы перестать видеть призрачные белые перья, выглядывающие из складок традиционного одеяния. — Хо-хо, Ру, кто-то совсем озяб, — герцогиня качает головой, касаясь кончиками пальцев тыльной стороны ладони гостя. — Да, — по бледным губам скользит призрачная улыбка, — В последнее время моё давление частенько пытается покончить жизнь самоубийством, прыгнув прямиком в бездну. Ответ старика, честное слово. Рейнсворт понимающе кивает и отсылает Зарксиса за «сам знаешь какой» шалью. Тот действительно знает: — Лучший кашемир, согреет даже такого холоднокровного динозавра, как ваше лохматое сиятельство! Знает и не может без колкостей. Найтрею непонятно, как Брейк до сих пор не нарвался с таким длинным языком. Но Руфус сначала благодарно кивает, с явным удовольствием закутываясь в ало-бахромчатую ткань, вышитую витиеватыми арабесками. И лишь потом медленно поднимает голову. — Что, прости? Тон его угрожающе ласков. Гилберт вздрагивает. Он вдруг замечает, что от сладостей на столе удушливо пахнет восточными пряностями и карамелью. Багровые бисерины на шали вспыхивают гипнотически-кровавыми огоньками при вдохе, золотая вышивка поблёскивает отражением светящихся витрин в кирпично-красной луже. Шелест перьев с каждой секундой слышится отчётливее, Зарксис и Руфус прожигают друг друга непонятными взглядами. Между ними теперь мгла и кленовые всполохи. Найтрей никогда прежде такого не чувствовал. В комнате вмиг становится душно, темно, терпко. И складывается впечатление, будто прямо с потолка льётся дождь, молотящий в кашу ржавые листья с глинистым налётом цвета куркумы, а на кухне уваривают с гвоздикой и перцем густой кленовый сироп. От ощущения резко надвинувшегося октября со всеми его призраками и смертями Гилберта слегка мутит. Ему плохо, ему хочется встать и выйти на воздух, но он не знает, следует ли это этикету. Руфус — это осень, настолько же, насколько осень — это Руфус. Больше, чем весь род Барма вместе взятый. И совершенно непонятно, почему во главе театра теней стоит не он, а тот усатый старик. — Мы вас оставим, — Шерон как обычно всё понимает без слов, берёт его за руку и улыбается, — Бабушка, герцог, братик Заркс. Шерил согласно склоняет голову и перестаёт обращать на них внимание. Она наслаждается молчаливым — на краю трещащих рамок приличия — противостоянием гостя и подопечного. Гилберт вцепляется в узкую девичью ладонь так, будто это его единственная опора. — Герцог? — доходит до него где-то на полпути к малой гостиной. — Герцог, — Шерон кивает, — Руфус Барма, глава дома Барма. Мастер иллюзий. Ему шестьдесят семь, но тело у него игрушечное. — А… Перед глазами стоит образ пропитанного ложью и безумием толстого старикашки. — Мастер иллюзий, — повторяет Рейнсворт, — Самый искусный маг из всех дворян Риверры. Ты не знал? Гилберт качает головой. — С Брейком всё будет в порядке? Слуга против герцога… — Конечно, — Шерон пожимает плечами, — Братец и сам не так-то прост. Или ты правда веришь, что в этом доме ему можно навредить? Найтрей не верит, но всё равно волнуется. Руфус не похож на обычную живую куклу из мастерской на холме. Такую, как он сам или юная Рейнсворт. — Это потому что в качестве платы он отдал сердце, — Шерон машинально проводит пальцами по щеке собеседника и отдёргивает руку, осознав, что творит, — Не так, как ты — чтобы только зашить, — а полностью. Гилберт открывает рот. Гилберт закрывает рот. Сердце? Рейнсворт утягивает его к камину. Одна из её церемоний — сидеть у тлеющих углей и делать вид, будто всё в порядке. Обычно по правилам в это время полагается молчать и пить шоколад, но сейчас Шерон не вспоминает о своей маленькой игре. Она рассказывает. Найтрей узнаёт об академии Латвидж, о юности Шерил, о тридцати четырёх отвергнутых старшей Рейнсворт предложениях выйти замуж от Руфуса, о последнем — тридцать пятом, после которого отчаявшийся герцог пообещал больше не тревожить её, а потом отправился в мастерскую, вернувшись оттуда вечно молодым и с изящным часовым механизмом вместо сердца… Шерон говорит ещё о новых сортах роз, о театре теней, о Зарксисе, сумевшем удрать из цепких пальцев кукольных дел мастера, что хотела оставить его себе, о бабушке, которая до конца жизни будет корить себя за резкость по отношению к влюблённому рыжему Ру, о новых детских пьесах, об идее для драмы, которую было бы неплохо предложить Винсенту… О тысяче тысяч мелочей, из которых складывается её маленький хрупкий мирок. Гилберт перестаёт слушать где-то на тридцать второй минуте. А потом и вовсе встаёт и уходит, отговариваясь обещанием помочь брату. Он, Бездна подери, не любит осень. Почти так же сильно, как ему приказано не любить весну. Герцог Барма же Найтрея просто пугает. Для них с Шерон стать куклами было спасением — юная Рейнсворт болела той же дрянью, что свела в могилу её мать, Гилберта смертельно ранил Оз — чертов Зай Безариус, бессердечная весенняя тварь, заслонился лучшим другом сына, как щитом. Но Руфус, он… Найтрей покрывается холодным потом, пытаясь представить силу любви, прежде пылавшей в сердце осеннего герцога. Такой, что было проще вырезать её, чем отступить. Такой, что заставила пожертвовать ею ради счастья любимой женщины. Выходит какое-то безумие, способное сотворять и разрушать миры. Гилберт воображает, как жгло белые пальцы кукольных дел мастера это чувство, когда она работала над Бармой. За Зарксиса становится ещё более тревожно. Потусторонняя октябрьская стынь, окружающая большую гостиную, практически осязаема уже за полкоридора от входа. Туда страшно даже заглядывать, но он решается. А Брейк сидит на столе. Держится руками за краешек, наклоняясь к самому лицу расположившегося в кресле Руфуса. Смотрит прямо в глаза — без насмешки, но и без покорности. На равных. Шерил в комнате больше нет, и нахального слугу не сдерживает ровным счётом ничего. И никто. Даже Барма. Который, к слову, не просто не пытается остановить происходящее, а, наоборот, сам поднимает подбородок навстречу. И тоже смотрит — спокойно-спокойно. Будто… заинтересованно. Они оба повёрнуты боком к двери, и два точёных профиля на фоне тёмно-вишнёвых портьер выглядят, как резная камея. Гилберт по самые уши заливается краской, когда осознаёт, что происходит. Точно… Он ведь сказал Шерон, что пойдёт обратно к Найтреям. И что помнит, где выход. И что провожать его не нужно. А потом слегка заблудился — и время, за которое можно было действительно покинуть поместье, явно давно уже прошло. Значит, все думают, что его здесь нет. И эти двое тоже. А он вот… стоит и смотрит на то, что для его глаз не предназначалось. — Скоро закончится реставрация театра кукол, — шепчет герцог почти в губы Зарксиса, — Знаешь, что это значит? — Баскервили вернутся… — ответ не блещет радостью. — Да, — Барма чуть отстраняется, — Ты веришь в легенды о них? Брейк молчит и облизывает губы. Найтрей у двери задерживает дыхание. Он чувствует, что должен уйти, но… Это выше его сил. — Я расшифровал дневник моего деда, — фраза звучит так обыденно, что кажется абсурдной, — Может статься, что они не столь уж и виновны. — Хочешь сказать, что Глен не собирался убивать столько народу, чтобы обратить их в кукол и подчинить себе? — Зарксис саркастично хмыкает. И удивлённо поднимает брови, когда Руфус кивает. — Именно. — Но зачем тогда? — Брейк вглядывается в глаза напротив и разочарованно цокает языком, не находя в них ответа. — Я объясню, когда под рукой будут записи, — герцог улыбается. — Заинтриговал и бросил, — альбинос гордо вскидывает голову, оставляя беззащитной длинную ровную шею. Красивый… Гилберт сжимает кулаки до красных следов от ногтей на ладонях. Не его. — Мы оба знаем, что в данный момент я здесь не для этого, — Барма поднимается на ноги, снова приближается вплотную к сидящему слуге, смотрит — внимательно, изучающе… Ведёт пальцами по острой скуле, щеке, аккуратно приподнимает подбородок, подушечкой большого касается приоткрытых губ. — Да и за дерзость ты ещё не расплатился, — замечание звучит буднично — констатацией очевидного факта. Зарксис ухмыляется, отстраняясь от чужой ладони. — Несомненно, — тянет он, и в голосе его — гремучая смесь насмешки, азарта и предвкушения, — Я ужасно виноват. — Что-то мне подсказывает, что раскаяния ждать не стоит, — Руфус негромко смеётся, и даже от дверей видно, как сбивается до сих пор мерное дыхание Брейка. — Не стоит… — эхом отзывается он, а потом замолкает, пристально глядя в раскосые глаза. Протягивает руку, убирая упавшую на лицо герцога прядь, скользит дальше… Вплетается пальцами в медь волос на затылке Бармы. И подаётся вперёд, довершая не случившийся из-за начала разговора поцелуй. Руфус отвечает мгновенно. Жадно, горячо, глубоко. Прижимает Зарксиса к себе, заключает в шёлковое кольцо рукавов-крыльев, скользит ладонями по спине и плечам — ближе, плотнее, сильнее. Альбинос улыбается ему в губы. Найтрей отшатывается, задохнувшись поднявшейся внутри горечью. Почти падает, проваливается в темноту коридора, зажмуривает глаза. Осознаёт, что это бесполезно — картинка проступает на внутренней стороне век. До боли прекрасная, до злости неправильная. Личная, сокровенная, потаённая. Абсолютно не для него предназначенная. Бессердечный герцог, говорите? ~ʘ~ѻ~ﮦ~ѻ~ʘ~ Ранняя весна в Риверре похожа на разгромленную театральную гримёрку. Этот город просто обожает разбрасывать реквизит — от забытого на парковой скамейке венка из одуванчиков (Гилберт стискивает зубы) до оттаявшего трупа с перерезанной глоткой. Последний особенно ясно намекает, что настало время Безариусов. По этому поводу Найтреи довольны, веселы и пьяны — они наконец закрыли сезон, отпустив холода с финальными аплодисментами, а найденный «подснежник» — не их забота. Даже учитывая то, что он как две капли воды похож на вымышленного торговца антиквариатом, убитого по сценарию одного из спектаклей. В ёлочно-стеклянных радужках Винсента пузырится шампанское и льётся глинтвейн — брат как обычно без слов понял, что нужно Гилберту, вернувшемуся из особняка Рейнсворт, по его словам, «с видом человека, утонувшего в кислоте собственного желудка». И даже не задавал обычных вопросов — видимо, видок действительно был тот ещё. Впрочем, время как раз подходит, чтобы утопить печали, найти истину и что там ещё делают с напитками в народном творчестве — Найтреи гуляют ровно месяц в году, прежде чем начать подготовку к следующему сезону. В Риверре, живущей театром, это процесс нелёгкий и небыстрый, поэтому подходить к нему нужно основательно. И отдыхать перед ним — тоже. Винсенту месяца беспробудного загула как раз хватает, чтобы набраться вдохновения — Гилберт даже знать не хочет, по каким окраинным притонам и центральным салонам бродит брат и что именно там делает. Ему вполне достаточно видеть, как тот возвращается живым, здоровым и полным идей для социальных драм, сатирических зарисовок, сценариев по актуальной литературе и иронично-злобных комедий. Иногда даже с хэппи-эндом. Сам Гилберт в заслуженный отпуск обычно просто заваливается спать, а потом бесцельно бродит по оживающей Риверре, иррационально надеясь, что тёплый ветер выдует из груди душащие чёрные перья, которыми набили его тело ловкие руки кукольных дел мастера. Те же самые руки, что когда-то забрали Оза и, подчинившись приказу, заперли, спрятали за воображаемый барьер в голове Гила все воспоминания о солнечном ребёнке, юном наследнике герцогов весны. Никто до сих пор не знает, что он помнит тот день — вопреки всему и вся. Никто и не подозревает, что с каждой весной ледяная стена в его разуме всё больше и больше трескается. Даже Винсент не в курсе — забота брата о нём частенько идёт вразрез с желаниями самого Гилберта, и рисковать не хочется. Интересно, что сказала бы Шерон, если бы узнала, как отчаянно её милый Рэйвен старается вспомнить правду — и вернуться, преодолеть чужую волю, подарившую ему жизнь, но отнявшую свободу мыслей? — Отдашь этого Найтреям, иначе их дьяволёнок съест меня живьём, — говорит Зай Безариус и кладёт Гилберта на гладкий деревянный стол, — Но про всё, что было, пусть забудет навсегда. И от моего дома пусть отвернётся, мне ни к чему лишние… напоминания. Тогда он не понял, сейчас понимает. Почти всё — кроме причин, двигавших проклятым весенним герцогом. — А вот этот больше не должен увидеть свет, — рядом сбрасывают что-то тяжёлое, и Гил знает, что это бессознательный Оз. — Осторожнее! — возмущённо говорит девичий голосок, — Совершенно незачем ломать игрушки заранее! Гил умирает и осознаёт, что Оза он больше не увидит. Гил выживает и чувствует, что ненавидит его и всех Безариусов вместе взятых. Гил живёт и понимает, что это чувство принадлежит не ему. Гил отчаянно хочет снова стать собой. Нет, Шерон правильная и поразительно наивная, Шерон его не поняла бы. Она оставила в той мастерской только своё прежнее, больное тело, обменяв его на искусно сделанную жизнеспособную оболочку. Она пришла в себя дома, под присмотром бабушки. Она сущий ребёнок — ей не за что бороться с доброй силой, вылечившей её от недуга. Зарксис бы понял. Гилберт в этом уверен. Только думать о Зарксисе больно. — Я пошёл, — улыбается Винсент, — Не скучай. И хлопает входной дверью так, что с крыши срываются последние сосульки. У Гилберта в квартире остаются не вскрытое шампанское и давно остывший глинтвейн. И до сих пор не вынесенный ёлочный скелетик с тремя стеклянными шариками — трудно что-то праздновать, когда зимой аврал, а ты отвечаешь за всю отчётность королю. Хорошо хоть на Рождество со всеми договаривается герцог Найтрей — а то переговоры насчёт праздничных балетов, детских представлений и сказочных силуэтных спектаклей одновременно Гилберт бы не вывез. — У твоей ёлки определённо был сколиоз, — хмыкают за спиной. Опять прокрался через шкаф. Теневые тропы, театр теней, Руфус Барма. Теперь многое становится ясно. Спина каменеет, но, кажется, гость этого не замечает. То отдаляющиеся, то приближающиеся шаги намекают, что он бродит по комнате, оглядывая помещение. — О, шампанское! — голос у Зарксиса весел и бодр, — Спиваешься в одиночестве? — Винсент только что ушёл, — выдавливает Найтрей. — Какое счастье, — смеётся Брейк. — Ты с целью или просто так? — обычные фразы даются удивительно сложно. — Госпожа просила передать твоему братцу сценарий, — альбинос хлопает Гилберта по макушке свёрнутыми в одну трубочку пергаментами, — Она считает, что театру драмы не хватает историй о любви. — Хм. Это всё, что может выдохнуть Гил, потому что перед глазами у него снова вчерашний поцелуй — пальцы Зарксиса в медно-рыжей шевелюре Бармы и его счастливая, совершенно счастливая улыбка в миллиметре от герцогских губ. Драма о любви. Какие смешные шутки, судьба! — Я положу здесь? — приходится обернуться и проконтролировать, куда именно Зарксис складывает кое-как выпрямленную и придавленную претенциозной мраморной пепельницей в виде черепа — подарком герцога Найтрей на совершеннолетие — стопочку листов пьесы Шерон. — Да, хорошо, Винсент сразу заметит, что что-то не на своём месте, — Гилберт кивает. Брейк довольно отряхивает руки от несуществующей пыли. — Вот и чудно, с делами на сегодня покончено, — довольно тянет он, — Какое счастье, что Рейнсворты с Безариусами не сотрудничают со времён пропажи юного Оза. Не хотелось бы тащиться с госпожой в Оперу. Найтрей хмыкает. — Действительно. Альбинос кидает на него нечитаемый взгляд и расплывается в загадочной ухмылке. — На улице сейчас ужасно грязно, — он выглядит странно довольным, — Снег стаял, везде мусор и полнейшая неразбериха. Но я знаю одно местечко, где даже весной можно насладиться видом. Составишь мне компанию? — Э? — Гилберт ошарашенно мычит. Зарксис никогда раньше не звал его куда-то. — Впрочем, нет, — Брейк вдохновенно прикладывает палец к губам и тут же воздевает его кверху, — Я передумал. Там всё ещё слишком светло и многолюдно. Моя прогнившая душа не выдержит. Лучше останемся тут и прикончим это шампанское, как и подобает творческим людям, у которых выдался свободный вечерок! Найтрею не по себе. Альбинос кажется слишком — даже для него ненормально — оживлённым. Он мечется по крохотной Гилбертовой кухне, бросив светлый плащ на табурете, звенит невесть откуда взявшимися бокалами — в этой квартире отродясь не водилось такого тонкого стекла, — собирает рассыпавшиеся по полу карамельки и с весёлой яростью шипит что-то нецензурное, когда одна конфета проваливается в щель у плинтуса. Найтрею не по себе — всё слишком нереально. Будто они оба находятся в дешёвом любовном романе. Зарксис здесь, Зарксис в его гостиной, на кухне, в ванной — он, как газ, заполняет собой всё помещение, и сердце в груди Гилберта неожиданно — впервые за годы простоя — заходится так, что впору диагностировать тахикардию как симптом чего-нибудь. По предварительному заключению можно сказать, что у пациента влюблённость последней стадии. Брейк плюхается на диван, оглядывает маленький столик, его стараниями расчищенный от бракованных бумаг. Довольно скалится, ловко выстреливает пробкой в потолок. Наполняет два бокала, протягивает один хозяину квартиры, отпивает, не дожидаясь его. И, наконец, выдыхает, спокойно и расслабленно: — Хорошо… После утреннего нашествия родственников еды в доме нет абсолютно никакой, поэтому в разноцветной стеклянной вазочке лежат, поблёскивая, леденцы из карманов гостя. До невозможности приторные и, кажется, намекающие на присутствие в составе клубники. После третьего бокала Найтрей запоздало отмечает, что шампанское тоже сладкое — брат явно стащил его из комнаты Ванессы. Коварный. Сводная сестра никогда не признается в любви к чему-то, что, по её мнению, портит образ железной леди, воплощённый для неё в брюках, короткой стрижке, командных интонациях и бутылке красного сухого. А раз не признается, то и скандал из-за опустошённого тайничка поднимать не будет. Всё продумано, всё — ещё один Винсентов сценарий. Один из тысяч листов-отражений таких разных человеческих судеб, подсмотренных в городе и тщательно, со всеми деталями вплетённых в канву сюжетов. Гилберт поднимает уголки губ в печально-пьяной улыбке, совершенно не замечая внимательного и цепкого взгляда, направленного на себя. Он, чёрт возьми, не удивится, если узнает, что весь этот мир написан Винсентом. — Говорят, из одуванчиков можно делать вино, — говорит Зарксис, задумчиво и трезво смотря из-под ресниц, — Они как раз зацвели. Но вроде бы лучше брать вторую волну, с июня по август. Найтрей знает, что должен сказать, как ненавидит эти ужасные, аллергически-раздражающие цветы. Чужая воля толкает его к прошитой через все слои мозга фразе. Резкой, холодной… Только вот сквозь трещины в ледяном барьере льётся солнце. А на той стороне смеётся Оз-из-воспоминаний. И волосы у него — точь-в-точь растрёпанный одуванчик. — Наверное, с помощью такого вина можно запечатывать в бутылки самые лучшие моменты, — рассеянно говорит Гилберт, — Я, кажется, когда-то читал об этом. — Да, — Брейк подсаживается ближе, задевает своим коленом колено чужое, наклоняет голову, уловив пробившую соседа дрожь, — Что-то не так? Всё. Всё не так, — шепчет где-то в подсознании голос кукольных дел мастера, — Всё неправильно, неверно, не под контролем. Шампанское нагревается, ударяет в голову. Ледяной барьер трещит, пузырьки шипят, откалывая от преграды крошечные кусочки. Оз-из-воспоминаний с восторженным криком прыгает в травяные заросли — проваливается сразу по пояс и ойкает, напоровшись на крапиву. Сердце начинает биться ещё быстрее и, кажется, готово разорваться по шву. Сладко, больно, горько… Найтрей уже не может понять, в кого же он всё-таки влюблён. Его не случившееся прошлое и невозможное настоящее отчаянно борются за место в будущем. — Всё нормально, — Гилберт встряхивает волосами, — Не беспокойся. Я просто немного запутался. — Так бывает, — Зарксис кивает и накрывает его ладонь своей. Прослеживает кончиками прохладных пальцев рисунок вен на запястье. Прижимает подушечку большого к месту, где бьётся воскресшим из небытия скалистым графиком бешеный пульс. — А как же Руфус? — срывается с губ прежде, чем мозг включает сигнал тревоги. Брейк ошеломлённо моргает. Отстраняется. И смеётся — тихо, мягко… — Гилберт, Гилберт, ты ведь знаешь, что подглядывать нехорошо? Найтрей чувствует, как щёки заливает краска стыда, и закрывает лицо руками. До него вдруг доходит, что прикосновения были больше похожи на осмотр у семейного врача, чем на ласку. Должно быть, альбинос просто испугался за его состояние и решил проверить сердцебиение. Реакция-то на алкоголь у всех разная. А он… — Прости, я не хотел смотреть, оно как-то само, — бубнит Гилберт себе в ладони, — Я боялся, что герцог тебя укокошит, такая аура стояла. Язык у него слегка заплетается. — Всё нормально, не беспокойся, мы тоже два дурака, совершенно забыли, где находимся, — Зарксис с усмешкой повторяет его же слова. И замолкает, распахивая единственный глаз, когда Найтрей завершает признание: — Я же не виноват, что люблю тебя! Кажется, он — этот вечно ехидный, невозмутимый Брейк — в кои-то веки действительно растерян. Гилберт и сам вдруг пугается сказанного. Собственная ревность почему-то кажется неуместной, а слова — не соответствующими действительности. За ледяным барьером в голове воцаряется тишина. Сердце снова перестаёт биться. Зачем… боже, зачем вслух… И зачем тогда было так отчаянно ломать эту чёртову стену в мозгу? Зачем пытаться вспомнить воплощение весны и счастья — мальчишку из (не)далёкого детства? Гилберт чувствует себя предателем. — Мне надо пойти проветриться, — шепчет он и встаёт на ноги. А потом падает обратно, потому что голова кружится. Зарксис кладёт по-прежнему прохладную ладонь ему на лоб и снова улыбается — понимающе. — Нет, — говорит, — Ты не виноват. Но ты не любишь меня. Ты любишь Оза. Мы в чём-то похожи, просто я гораздо старше. Неудивительно, что ты запутался, Гил. — Вы не похожи, — Найтрей хмурится. И тут же осознаёт, что это не так. Брейк и Безариус действительно имеют множество общих черт. Начиная с любви к шалостям и сладостям — и заканчивая умением улыбаться, скрывая боль. Или способностью тонко изводить окружающих. Или привычкой получать желаемое. Или навыком анализировать происходящее, инстинктивно выбирая верное решение… Правда, так много схожего. — А ещё юный Оз тоже вернётся, как и я когда-то, — альбинос становится серьёзным, — Пролежит на столе мастера много лет, отдаст что-то бесценное за возможность жить дальше — себе или ещё кому-то… но вернётся. Вопреки всему. — Что? — Гилберт не верит своим ушам, — С чего ты взял?! — Об этом лучше говорить на трезвую голову, — Зарксис успокаивающе гладит его по волосам, — И всё произойдёт нескоро, так что время обсудить детали у нас будет. Тем более, что есть вещи, которые стоит прояснить. Например, я бы хотел услышать от очевидца, что произошло в тот день, когда наследник Безариус пропал, а его лучший друг вернулся куклой — весьма необычной, к слову. Я же прав, что ты всё помнишь? Твои реакции вполне однозначны, хоть это предположение и кажется невероятным, учитывая, что с тобой работала она. — Да, — Найтрей потрясённо выдыхает, — Ты прав. — Я никому не расскажу, — Брейк заговорщицки усмехается, — А сейчас тебе пора перестать пить и лечь спать. За окном уже совсем темно… Ох, госпожа будет недовольна! — Прежде чем уйдёшь, я хочу ещё спросить, — Гилберт прикладывает пальцы к вискам, пытаясь хоть немного унять шум в голове. — Да? — альбинос оборачивается, подхватывая с табурета свой плащ. — Ты говорил «отдать что-то бесценное»… Что отдал ты? Зарксис молчит. Вдевает руки в рукава, подходит к шкафу. Найтрей вздыхает — сейчас его восприятие достаточно смазано, должно быть, неожиданно показавшийся важным вопрос был слишком личным. — Я… — Брейк вздыхает, замирая перед резными дверцами, — Не хотел бы об этом вспоминать. Но как минимум мой левый глаз и душа остались в проклятой мастерской на холме. Он уходит, не сказав больше ни слова. Гилберту совершенно не нужно знать, что ста шестнадцати принесённых в жертву жизней в своё время оказалось недостаточно, чтобы воскресить в одночасье исчезнувший дворянский род — семью одного красноглазого рыцаря. Найтрей провожает его взглядом и обессиленно растекается по дивану. Бессердечный герцог и человек без души, говорите? ~ʘ~ѻ~ﮦ~ѻ~ʘ~ Поздней весной Риверра снова укрывается белым — но этот её наряд уже не вызывает смутных образов закутанных в саваны покойников, всплывающих в памяти, как в освободившейся ото льда реке. Теперь её внешностью можно и обмануться — приезжие иностранцы цокают языками и сравнивают сумасбродную столицу с раем на земле. Или с прекрасной невестой, лучащейся счастливой нежностью своего самого важного дня и сладкими яблоневыми духами. Всё утопает в лепестках. Дворники ругаются сквозь зубы, сметая их на обочину — забивать водостоки строго запрещено. А ветер разносит сметённое обратно на дороги, закручивая издевательские белые смерчики на глазах у дворников. Воистину вечное противостояние. На окраинах такой ерундой не заморачиваются — король далеко, а, следовательно, лично проверять каждую сливную канаву не будет. И не случится ничего страшного, если одна-две забьются плотным комом тяжёлых гниющих лепестков. Если больше — тоже ничего страшного, главное, не довести до потопа, а там уж как карты лягут. Тем более, что примет к сильному дождю пока что нет никаких, а река не разливалась до городской черты уже лет сто. Руфус незаметно вздыхает. Зарксис любит сладкое, и поздняя весна со шлейфом её тонких цветочных ароматов ему также по душе. А потому в мастерскую на холме они идут пешком — через весь город и дальше. Беднота трущоб, естественно, косится — и порой взгляды полны зависти и недобрых мыслей, — но у Брейка походка бойца, уверенное выражение на лице и ни капли страха в глазах. Он хорошо ориентируется и не менее хорошо сражается. И это видно даже местным бандитам. Трость мерно стукает по камням мостовой. Слишком гулко и тяжело для деревяшки. У местных мальчишек-соглядатаев хорошее зрение — легко откидываемую застёжку между чуть изогнутым набалдашником и остальной частью они замечают быстро. Знакомиться с содержимым деревянных ножен не хочется никому. Барма сохраняет невозмутимую маску, но всё же ему здесь не нравится. Даже учитывая, что с альбиносом под боком он чувствует себя в абсолютной безопасности. И в глазах герцога отчётливо читается облегчение, когда окраины остаются позади, а под ногами начинают похрустывать попадающиеся на дороге к мастерской кусочки кварца. Тропа пуста — сегодня они одни поднимаются на холм, и Руфус думает — будь он проклят, если это не счастье. Идти вот так куда-то в небо по глинистому пути, едва заметному среди пошедшего в рост майского разнотравья. Слышать, как шелестит гуляющий по склону ветер. Видеть в кои-то веки светлое и умиротворённое выражение на лице Зарксиса. Оборачиваться и с удивлением замечать, как далеко и низко теперь находится Риверра, блестящая разноцветными крышами в белом облаке цветущих яблонь. Жаль, что эта дорога, как и все остальные дороги мира, имеет свойство рано или поздно заканчиваться и куда-то приводить. Барме кажется, что они лишь чуть-чуть не дошли до самого низкого из редких полупрозрачных облачков, пришпиленных к небосклону, когда тропинка заворачивает к крыльцу аккуратного домика, увитого белым и алым шиповником. Маленького особнячка с говорящим названием «Бездна». Чистенькие, тщательно выметенные ступеньки слегка прогибаются под ногами. Зарксис медленно вдыхает и так же медленно выдыхает, прежде чем постучать в дверь. Никто не в силах предугадать, какая личность сегодня у руля в голове мастера, но отчаянно хочется верить, что не Воля. В идеале — Алиса, по-детски прямолинейная и гордая. Простая настолько, насколько может быть простым сверхъестественное существо, чинящее людей и превращающее их в кукол. Хотя никогда нельзя исключать и третий вариант. Самый редкий, самый непредсказуемый… Тот, с которым он так и не познакомился. Дверь открывается с едва уловимым скрипом, и Брейк вздрагивает. — Доброй вечности, — приветствие, сказанное мелодичным девичьим голосом, заставляет кровь в жилах застыть на долю секунды, — Проходите, я ждала. Сегодня на губах хозяйки дома сияет необычная, намертво застывшая улыбка, а во взгляде пляшут алые отблески чего-то нездешнего. Альбинос чувствует, что вопреки приглашению не может сдвинуться с места — он никогда не видел мастера… такой. Обманчиво безопасной, женственной, взрослой. Безумной до адекватности. Сдержать нервного смешка он тоже не может — вот и накаркал, вот и познакомились. Пожалуй, данная личность ему нравится и не нравится одновременно. А ещё это не имеет значения — как с ней себя вести, Зарксис в любом случае не знает. В отличие от Руфуса. — Хорошо, что это ты, — говорит тот, выходя вперёд, и наклоняет голову в знак приветствия, — У меня есть разговор именно к тебе. — Я тоже рада, что это я, — Лейси усмехается, пропуская их внутрь, — Девочки бы не поняли. — Неудивительно, — герцог копирует её непроницаемо-загадочное выражение лица, — Они лишь части целого, осколки над основой. А ты — сущность изначальная. — Верно, — смех звенит, как звенья серебряной цепочки, — Осенний дом по-прежнему осведомлён лучше всех. Должно быть, долго пришлось собирать информацию? — Как видишь, мне хватило жизни, — Барма пожимает плечами, — Но не скажу, что это только моя заслуга. Если бы мог, передал бы спасибо дорогому деду. — Скоро всё будет по-другому, — мастер удивительно спокойна, — Думаю, теперь ты знаешь об этом. — Иначе меня бы здесь не было, — Руфус кивает, осматриваясь. Каблуки глухо стучат по клетчатому — под шахматную доску — полу. Зарксис тоже скользит взглядом по интерьеру и отмечает, что за прошедшие двадцать лет ничего в обстановке не поменялось. Всё те же тяжёлые портьеры, в зависимости от освещения кажущиеся то бордовыми, то лиловыми. Всё та же полированная деревянная мебель, за столько лет пребывания здесь обретшая подобие разума. Всё те же напольные часы, мерно тикающие у стены… Пронзительная и печальная мелодия, играющая в них каждый час, наверняка тоже прежняя. Как и скрывающий большую часть помещения сумрак. Как и глубокое кресло, накрытое алым — разумеется, алым! — бархатным чехлом. Альбинос хмыкает — просто чтобы хоть что-то сказать: — Ты не изменяешь себе. — Поверь, это выбор Воли. Я с некоторых пор совершенно ненавижу красный, — Лейси, стоящая к нему спиной, снова смеётся. Серебряные цепи снова звенят. Брейка передёргивает, а она оборачивается. Улыбается. Вроде так же мёртво и тонко, как всегда, а всё-таки по-другому. — Садись, Кевин, — изящная белая ладонь указывает ему на кресло, — Не стоит бродить по Бездне без меня, ты же знаешь. Уже усевшийся герцог заинтересованно наклоняет голову. Зарксис морщится. Ну конечно, Кевин. Мастер одна-единственная на всём свете помнит, как его зовут на самом деле. Очень некстати. Выходит, придётся опять бередить только зарубцевавшиеся душевные раны, объясняя Барме, что к чему и кем он был когда-то. Хотя души-то у него теперь нет, наверное, должно быть не так больно… Лейси с шуршанием опускается в третье кресло, расправляет юбки. Под её взглядом маленький чайный столик боязливо ёжится и старается быстрее перебирать ножками, торопливо возвращаясь своё на обычное место — между хозяйкой и гостями. Белоснежная скатерть на нём испуганно вздрагивает от каждого движения. — Яблони в этом году зацвели рано… — Руфус вежливо поднимает уголки губ, начиная беседу. Мастер бросает короткий взгляд за окно и кивает. — Действительно. Весна нынче тёплая. В голосе её отчётливо слышится тоска — обычная, до невозможности человеческая тоска, — и Брейк замирает от нереальности момента. Показалось? Барма просто кивает — неожиданно понимающе. Мастерская, как обычно, утопает в полумраке, неподвластном даже солнечному свету, льющемуся из-за стекла, и тёмная фигура с подносом появляется у столика совершенно неожиданно. У фигуры растрёпанные чёрные волосы, кошачьи уши, хвост и ярко-алый глаз. Один. Левый. Зарксис чувствует, как фантомно ноет где-то под чёлкой. Чёрный и белый, правый и левый… Кукла перед ним словно вышла из зеркала, создающего противоположности. И да, пожалуй, он не удивится, если в этом угольно-асимметричном теле — его душа. — Спасибо, Чешир, — Лейси помогает слуге расставить чай и сладости. Рядом с огромными когтистыми перчатками её изящные руки смотрятся особенно фантасмагорично. А каркаде в белоснежном фарфоре играет всеми оттенками свежей артериальной крови. — Тоже Воля выбирала? — Брейк усмехается, глядя в чашку и отчаянно подавляя внутреннюю дрожь. — Нет, это уже Джек, — во взгляде мастера сквозит тепло, — Он любит покупать вещи под цвет моих глаз, когда выходит отсюда. А вот Оз меня игнорирует и общается только с Алисой. Ему не слишком понравилось быть плюшевым кроликом. Однажды он поймёт, что так было нужно, но пока что… Весна всегда так упряма. Руфус не доносит чай до губ. — Ты их разделила, — восхищённо шепчет он, — Мои догадки были верны… — Значит, юный Безариус действительно вернётся? — альбиноса интересует несколько иная сторона вопроса. В памяти у него всплывает шокированное лицо пьяного Гилберта. Неловкий вечер, неловкое признание, неловкая — хоть и удачная — попытка сгладить отказ, дав собеседнику ложную надежду, а заодно выведав у него ту информацию, за которой, в частности, и пришёл… Он и предположить не мог, что выдуманная тогда возможность возвращения Оза может оказаться реальностью. Герцог, которому Зарксис вместе со всеми остальными вытянутыми из Найтрея сведениями рассказывает и об этом инциденте, поднимает брови и называет его жестоким. Брейк в ответ только криво усмехается — в данный момент ему решительно всё равно, ведь их ждут вечер, библиотека и расшифрованные записи Артура Бармы — человека, оказавшегося практически в эпицентре Сабрийской трагедии. И это куда важнее его маленькой лжи. Серебряная ложечка звонко бьётся о фарфоровые стенки чашки, когда Лейси размешивает сахар. — Конечно вернётся, — говорит она и безмятежно отпивает глоток алого чая, — Мне его просто не удержать. Можете забрать хоть сегодня. — А… его отец? — Зарксис недоумённо смотрит на неё, — Разве он не приказывал? — Никто не может мне приказать, пока я здесь, — мастер медленно поднимает ресницы, и глаза её зловеще вспыхивают в полумраке двумя омытыми кровью рубинами, — Именно поэтому брат предпочёл перебить всех в том городе. Я бы не сдержала силу Бездны, получи она столько воплощений. И мир бы рухнул. Свет от окна сдаёт позиции ещё сильнее, шаг за шагом уступая наползающей из глубины мастерской тьме. — Значит, это правда не просто название поместья, — полуутвердительно бормочет Барма, — Как я и предполагал. — Бездна? Просто название? Сейчас действительно так считают? — Лейси смеётся, и смех её уже не звенит, а скрежещет, — Выходит, я хорошо делаю свою работу. Хотя вы, главы театров, всё равно должны помнить. Как странно, что за несколько десятков лет смысл настолько потерялся… — Помнить что? — Руфус подаётся вперёд, уже не скрывая жадного, почти болезненного интереса — истинной цели своего визита. — Суть вещей, — мастер, наоборот, выпрямляется и улыбается — темно, торжествующе, — Знаешь, я могу рассказать… В обмен на услугу. Брейк чувствует, как по спине ползёт противная капля холодного пота. Он понимал, что этим всё и кончится, за этим они сюда и шли, но — силы небесные, дайте им выйти отсюда живыми! — к такому нельзя быть готовым. Никогда. Сейчас Лейси не кажется хоть сколько-нибудь человеком: в её глазах полыхает Бездна — бескрайняя, вечная, всевидящая. Зарксис (вернее, тогда ещё Кевин) имел удовольствие познакомиться с ней ближе, чем кто-либо из ныне живущих, и может теперь с уверенностью сказать — даже боги не предугадают, что она возьмёт в качестве платы за знание. Впрочем, герцогу ведь всё равно… — Ты точно уверен? — белая бровь выразительно изгибается — он старательно не теряет надежды отговорить рыжего сумасброда от убийственной авантюры. — На все сто! — Барма резко оборачивается, и надежда всё-таки угасает. Пути назад больше нет — Руфус уже полыхает порывистым, смертоносным пламенем жажды ответов. Теперь ради них он зайдёт сколь угодно далеко. А Брейк… отправится за ним. Даже если это будет стоить ему жизни. Таковы уж они оба. — Зарксис, я не могу остановиться, — лицо у герцога отчаянное, — Только не сейчас, не в шаге от истины. Я столько лет потратил на расшифровку, у меня просто нет права сдаться. Может статься, от этого зависит судьба мира! Я должен узнать правду. «Какой бы ни была цена» — остаётся невысказанным, но альбинос понимает. Так же хорошо, как и то, что без него Барма просто сгорит в собственном огне, навеки оставшись во власти кукольных дел мастера, продав всего себя за разгадки тайн мироздания. Понимает и вздыхает — решительно и окончательно: — Знаю. Поэтому я иду с тобой. И может только улыбнуться, уловив облегчение, затопившее взгляд Руфуса после его слов. — Что же ты хочешь? — Барма смотрит вроде бы ещё не согласно, но оба его собеседника отлично понимают, что это только маска. Зарксис готовится выслушать один на двоих приговор — он нутром чует, что его тоже заденет и заденет неслабо. А Лейси вдруг вздыхает и опускает ресницы. — Что ты знаешь о Бездне, мой дорогой осенний герцог? Мгла отступает так же стремительно, как и наползла — от окна протягивается косая полоса света, в которой кружатся удивительно золотые пылинки. Алые радужки мастера теплеют до янтарного оттенка, а одинокая серёжка в левом ухе вспыхивает изнутри искристым багрянцем. Так же, как вспыхивает воцарившаяся тишина — сияющая, солнечная и удивительно правильная. Лейси не ждёт ответа, Руфус понимает это и оттого молчит, а Зарксис попросту не знает, что можно сказать — красноречие в кои-то веки подводит его. Изящная девичья ладонь задумчиво скользит по воланам на платье, расправляет струящиеся оборки. Цепляет тонкий тёмный локон, машинально пропускает его между пальцами, скручивая то в одну, то в другую сторону. — Сложно сказать, когда всё началось, — наконец, говорит мастер. Набирает воздуха в лёгкие, хмурится. Подбирает слова, чтобы описать то, что описать нельзя: — Просто… — воздух уходит. Лейси запинается и резко, почти раздражённо, выдыхает. Прикрывает глаза, восстанавливая утраченное настроение. Пытается поймать ускользающую мысль и в последний момент всё же ухватывает её за хвост: — Просто ещё до рождения нашего мира существовало единое, общее измерение, названное позднее Бездной, — отчётливо выговаривает она и удовлетворённо кивает, поймав нужную волну, — Измерение, создающее законы бытия, соединяющее всё и всех… Настроение возвращается кружевами солнечных лучей на стене. Мастер снова улыбается так, как не улыбаются простые люди, а голос её стремительно обретает глубокую звучную певучесть, присущую обычно бродячим сказочникам. В кровавых омутах вспыхивают и гаснут давно умершие звёзды. — И конечно, однажды появились те, кто мог без страха и опасности взаимодействовать с Бездной. Те, кто обладал способностью путешествовать сквозь время и расстояние, изменять ткань реальности, управлять новыми гранями вселенной, взамен отдавая всего себя вечности — становясь её глашатаем и стражем, неся её волю, следя за балансом… История сплетается с запахом чая и сладостей, кружится вместе с танцующей в воздухе пыльцой… Завораживает. Брейк чуть поворачивает голову, до последнего противясь неожиданному очарованию самого опасного из известных ему существ, и натыкается взглядом на лицо Бармы, выхваченное из полумрака солнечным лучом. Герцог, впрочем, ничего не чувствует, зачарованно внимая повествованию — глаза его блестят, а лоб прочерчивает едва заметная вертикальная морщинка. Мысленно он явно уже где-то не здесь. Лейси теребит пальцами краешек кружевного банта на шее, продолжая рассказ — неторопливо, но уверенно, будто погружаясь в собственные воспоминания. Обычные воспоминания о рождении мира. Зарксису чудятся медовые волосы и тихий голосок названной сестрёнки, устроившейся с кружкой шоколада на плетёном стуле в его комнате и задумчиво описывающей, как прошёл её день. Так мило, так уютно, так по-детски… Вот только его отчего-то пробивает дрожь. Наверное, оттого, что здесь вместо дня — вечность, а вместо Шерон — Лейси. И говорит она не о расцветших в саду пионах, а о Бездне, полной золотого света и первозданной тьмы. О существах, бродящих между пространствами по бесконечным, им одним ведомым дорогам. И о мире, который эти существа, уверовавшие в собственное всемогущество, решили — вопреки всем законам вселенной — создать. — Сначала их звали богами, — по девичьим губам скользит едва уловимая улыбка, — Они подчинили себе время и написали будущее — на несколько ближайших веков. Им льстило поклонение. Но всё когда-то надоедает. И однажды они ушли дальше по бесконечности, оставив за собой прореху, сквозь которую в покинутый мир хлынула Бездна, желающая уничтожить созданное её детьми, но не по её воле… Брейк сдаётся — не в его силах противиться океану времени, в голосе мастера закручивающемуся в водоворот. Тени и лучи света плывут перед его взглядом, рождая смутные образы на границе сознания, и он будто наяву видит разорванный край сверкающей завесы, золотые нити дорог через пустоту, прекрасных молчаливых созданий с бледной кожей и алыми глазами… Высшим существам было всё равно, что станется с потерявшей свою прелесть игрушкой. Всем кроме одного — того, кого в будущем станут звать Первый Глен Баскервиль. Единственный пожелавший остаться. Глава рода, собравший вокруг себя человеческих потомков ушедших богов и с их помощью сохранивший мир от разрушения. — Баскервили всегда чувствуют своих, даже если их кровь не пробуждена, — Лейси почти шепчет, но каждое её слово отдаётся в голове отчётливым эхом, — Каждый из них может переписывать реальность и задавать ход времени, в каждом из них поёт Бездна. Но не каждый может выдержать её прямое прикосновение. Лишь иногда звёзды сходятся так, что сила, спящая в родителях, пробуждается в ребёнке… Тогда его глаза окрашиваются алым — как у далёких предков, — и ему становится подвластна вечность. Он может сдерживать Бездну, рвущуюся через прореху, и даже использовать её, подчиняя своей воле, — пока однажды не сдастся нарастающему с каждым днём зову дороги и не уйдёт за границы вселенной — туда, куда ведёт его сердце. Пока не станет тем, кем должен был стать изначально. Зарксис покрывается мурашками, внезапно поймав на себе взгляд Руфуса. Герцог смотрит так, будто его только что расколотили и склеили в технике кинцуги, использовав вместо золота звёздно-полынную горечь. А Брейк совершенно не понимает в чём дело, и потому просто отводит глаза и тихо прокашливается, прежде чем задать кажущийся резонным вопрос: — При чём же здесь театры Риверры? Мастер в ответ только смеётся, называя его нетерпеливым, и просто рассказывает дальше. О крови, с каждым поколением теряющей силу. О кукольной мастерской, построенной на прорехе в мироздании. Об обречённых людях, согласившихся в обмен на жизнь стать марионетками своего создателя, несущими в себе частицу Бездны и оттого способными восстановить баланс сил, переписывая реальность наравне с медленно вымирающими Баскервилями. И, наконец, о первом театре Риверры — кукольном театре, представления которого от сезона к сезону задавали судьбу мира. — Со временем живых кукол, творящих историю, становилось больше. Чтобы их вместить, были построены опера, драма, детский театр и театр теней, — Лейси ведёт перед собой ладонью, будто соединяет единым маршрутом объекты на воображаемой карте, — Год разделился на четыре сезона, в каждом из которых главный сценарий воплощал один из театров. — Драма — зиму, опера — весну, детский театр — лето, а тени — осень? — пересохшими губами спрашивает Барма. — Именно, — ответом ему служит согласный кивок, — Кукольный же театр теперь определял судьбы остальных четырёх и, единственный, состоял только из Баскервилей. Им руководил Глен — человек, способный слышать и шёпот Бездны, и ответное звучание нашего мира, находя среди всех вариантов развития событий наиболее гармоничный — тот самый главный сценарий. А его подчинённые управляли живыми марионетками в других театрах, играя спектакли по пьесам своего главы их игрушечными двойниками. И длился такой порядок века. Алоглазый кукольных дел мастер сдерживал натиск Бездны, пропуская её через свою волю, пока не уставал регулировать баланс энергии по ту и эту сторону прорехи, и не сдавался на милость дороги, улетая к незримому другим свету, словно бабочка-подёнка. С его уходом рассеивалось и его колдовство — судьбы возвращались на круги своя, марионетки освобождались, чаще всего умирая от того, от чего должны были умереть ещё давным-давно, заключённые в них частицы Бездны присоединялись к целому. В мастерской обосновывался новый человек с алыми глазами, и всё начиналось заново… А Глен писал будущее тех, кто создавал будущее мира, и эти записи не прерывались ни на секунду даже при смене главы дома Баскервиль — каждый из них предусмотрительно планировал историю на пару лет вперёд. — Словно мгновение и вечность, — Руфус неожиданно для всех перебивает повествование и хмурится от пришедшей ему на ум аналогии. — Да, — Лейси глядит на него с оттенком удивления, — Словно мгновение и вечность. Она вдруг замолкает, будто не знает, как повести разговор дальше, и на несколько минут в мастерской повисает тишина, возвращающая всех в реальность. За окном оглушительно громко чирикают птицы, напоминающие, что где-то там, в солнечно-воздушном океане кипит жизнь, проснувшаяся после долгих холодов. Зарксис размалывает зубами тающий во рту шоколадный трюфель и уже почти без содрогания запивает его кроваво-красным чаем. Мастерская больше не кажется ему опасной — только не проходит ощущение чужого взгляда, сверлящего затылок. Бездна наблюдает. Барма тоже наблюдает — взгляд у него по-прежнему болезненный, и Брейк, кажется, начинает догадываться, что беспокоит его рыжеволосого герцога. От осознания хочется рассмеяться и крепко-крепко сжать родную бледную ладонь в голубоватых прожилках вен. «Нет, моё лохматое сиятельство, хоть у меня и алые глаза, я не уйду. Какая бы дорога меня не звала, я не уйду, пока не уйдёшь ты». На границе его подсознания всплывает, но так и не оформляется во что-то конкретное какая-то тревожная мысль. Альбинос забывает о ней спустя секунду, когда мастер снова начинает говорить. — Четыре сезона, мгновение и вечность, — повторяет она и опускает ресницы, — Так было всегда. До того момента, когда я встретила Джека и изменила судьбу, не дав ему погибнуть. Тогда всё впервые пошло не по сценарию… Зарксис скользит взглядом по её блестящим тёмным локонам и ощущает, как откалывается уголок от его картины мира. Лейси никакое не сверхъестественное существо, Лейси — человек. Обычный — ну, или почти обычный, — человек. Маленькая непокорная девочка. Своенравная принцесса, убегающая из замка от опеки рыцарей, драконов — и, в особенности, короля с принцем. Печальная и всемогущая волшебница, обречённая хранить мир ценой своей свободы. Одинокая женщина, потерявшая всех дорогих существ по вине того, кого однажды спасла, а потом полюбила. Она говорит, и в тишине мастерской звенит заразительный смех золотоволосого весеннего герцога. Солнечные лучи сплетаются в косу, в тенях видится ласковая усмешка Освальда-ещё-не-Глена, а ложечка, ударившаяся о край хрустальной вазочки, напоминает о чистом напеве фортепианных клавиш и печальной мелодии часов. — Мне стоило попрощаться с ним, — мастер снова улыбается по-человечески тоскливо, — Возможно, тогда бы он понял, что я хотела сказать, когда говорила, что люблю этот мир. Но мне не хотелось слышать его прощание. И потому произошло то, что произошло. Руфус слушает её и видит, как собирается мозаика истины, кусочки которой он нашёл в расшифрованном дневнике прадеда. Джек, попытавшийся подарить возлюбленной весь мир, чуть не уничтожил его — и развоплотился, когда Бездна самостоятельно исправила ошибку, приведшую к отступлению от сценария. Глен погиб, кукольный театр был разрушен, а остальные четыре театра попали в руки герцогских домов — обычных человеческих аристократов, не знавших сути, но давно облизывающихся на владения Баскервилей. Лейси, чувствующая, что её исчезновение приведёт к окончательному краху мира, не ушла вопреки зову пустоты — но всё её существо разделилось надвое. На Волю — стальную и безумную, сдерживающую Бездну и создающую с её помощью живых кукол, — и Алису — то с трудом спасённое человеческое, что осталось от личности своенравной красноглазой девушки. Она говорит, и в мареве её голоса дрожит залитая кровью столица, а багровое солнце бросает последний — неожиданно и болезненно зелёный — луч в окно мастерской на холме… Она говорит, и перед взглядами её гостей мерно колышутся алые бархатные занавесы театров — всех кроме полуразрушенного кукольного. Она говорит, и каждый из них ощущает, как туманит разум бордовое вино в очередную годовщину трагедии. Собравшаяся мозаика прошедшего поблёскивает всеми оттенками мутной красной смальты. И теперь непонятным герцогу остаётся только одно: — Почему же реальность не сломалась, когда кончился сценарий? Но он может только обескураженно моргнуть, когда мастер смеётся и задаёт встречный вопрос: — А разве сценарий кончился? ~ʘ~ѻ~ﮦ~ѻ~ʘ~ Лето в Риверре всегда шумное. У учащейся городской детворы, частенько высланной с глаз долой в школы-интернаты, начинаются каникулы, и дружеские компании воссоединяются. Улицы наполняются свистом, топотом, смехом — вперемешку с бранью торговки фруктами с юга, прилавок которой опять подвергся нападению, и фырканьем всеобщего любимца — старого и доброго гнедого мерина, принадлежащего такому же старому и доброму извозчику. Шерон улыбается, глядя, как главарь очередной ватаги местных сорванцов осторожно протягивает ярко-оранжевую — очевидно, вымытую в ближайшем фонтане, — морковь к самым лошадиным губам и весело смеётся, когда его ладонь щекочет горячее влажное дыхание. Часы на башне показывают без четверти полдень, и до назначенного времени встречи с Гилбертом и Реймом у неё ещё целых пятнадцать минут, но младшая Рейнсворт не отказывает себе в удовольствии прийти заранее и хотя бы на мгновение забыть о грузе обязанностей и тревог, окунувшись в кипящую на улицах жизнь. Правда, в этот раз повод для беспокойства у неё действительно серьёзный. Зарксис, ушедший вместе с герцогом Бармой, не возвращается уже три недели. Насчёт Руфуса Шерон тоже волнуется, но меньше — во-первых, за него уже волнуются бабушка и Рейм, а во-вторых, уж этот-то лис точно выйдет живым из любой передряги. А если не выйдет он, то не выйдет никто. И, следовательно, Брейк тоже. В это верить не хочется. В безоблачное синее небо взмывает первый за сегодня воздушный змей — нарисованная на нём рожица весело подмигивает всем, кто удосужился поднять голову и улыбнуться в ответ. Рейнсворт улыбается — выходит, что залихватский прищур адресован и ей тоже. А ведь когда-то давно она сама запускала такого змея, бегая с мамой и братцем по саду. Когда-то давным-давно… Ей десять. Стебли трав бьют по ногам, нить на тёплой и чуточку шершавой деревянной катушке натянута до предела — кажется, что она вот-вот оборвётся. Шерон бежит и не чувствует усталости — только безграничное счастье, будто это она сама трепещет в вышине, лёгкая и летучая, но, в то же время, надёжно связанная с землёй. Мама весело смеётся, сидя под деревом. А Зарксис, наоборот, кажется таким грустным, что хочется вручить ему змея. На целую минуту. Или даже на пять… Но он не берёт, лишь смотрит — ласково и печально: — Боюсь, я его выпущу, юная госпожа, — усмешка у него тоже ласковая и печальная, — Он у вас такой красный и так бьётся, что похож на сердце. А я не люблю силой держать чьи-то сердца на привязи. Сейчас младшая Рейнсворт с трудом, но может припомнить, что в этот день к бабушке в гости приходил герцог Барма. Сейчас она понимает — вернее, может довольно обоснованно предполагать, — что и между кем тогда случилось. Сейчас она ни за что не полезет в отношения этих двоих. Острая часовая стрелка на башне ползёт по-летнему медленно. К змею-рожице присоединяются змей-солнце и простой белый змей. Из пекарни неподалёку пахнет свежей сдобой. Девочка-цветочница с завистью косится на пронёсшихся мимо сверстников, а потом ловит кинутое одним из них яблоко и с прорывающейся сквозь напускное возмущение улыбкой прижимает его к груди. У неё такие же медовые кудри и карие глаза, как у Шерон. Рядом они выглядели бы сёстрами-двойняшками… Эта девочка, наверное, лет на десять моложе, чем младшая Рейнсворт. Юная, деловитая и смешно скрывающая свою приязнь к тому мальчишке, уже исчезнувшему за поворотом. Такая живая. Такая… свободная. Шерон думает, что где-то во вселенной просто обязана быть другая Шерон — ничем не болевшая, никому не наследующая, спокойно растущая и взрослеющая. С детства дружащая с Гилбертом. Может быть, влюблённая в братца Зарксиса — чистейшей первой влюблённостью. Не посвящённая в тайны бабушки и Руфуса. Не нашедшая ни одного родового скелета в шкафу. Вышедшая замуж по любви и выносившая ребёнка. Порывистая, чувствительная, искренняя. Невозможная, слишком счастливая для того, чтобы быть настоящей, Шерон. Часы бьют полдень, и их гулкие удары волнами раскатываются по улицам. — Скучаете, леди? — Рейм, как всегда, безнадёжно пунктуален, аккуратен и вежлив. Сегодня в уголках его светлых глаз сияют искристые смешинки. Шерил за глаза зовёт Лунетта сентябрём — не таким солнечным, как лето, но зато кристально чистым во всех своих помыслах. Младшая Рейнсворт сказала бы, что он скорее похож на июнь, но с бабушкой в их доме спорить не принято. — Нет, не скучаю, — Шерон улыбается ему максимально искренней из своих улыбок. Рейм ей симпатичен. — Мы ждём ещё кого-то? — он оглядывается по сторонам, но явно не находит в потоках людей на улице никого знакомого. — Рэйвена, — младшая Рейнсворт вздыхает, — Должна же я была уравновесить количество беспокоящихся о братике и о герцоге. Мы с Гилом против тебя и бабушки. Лунетт мягко смеётся. — Сегодня хорошая погода, — замечает он, переводя тему, и тоже задирает голову, разглядывая колышущихся над крышами змеев, — Дети предпочитают прогулки спектаклям… — Не все, — Шерон качает головой, — Да и взрослых наши представления тоже привлекают. Жаль, без Зарксиса пришлось снять несколько. — Он с такой горечью играет своих рыцарей, что мне порой страшно, — Рейм щурится от солнца и прикрывает глаза рукой. Не согласиться с ним сложно. Гилберт опаздывает на четверть часа и долго извиняется. Рассказывает о неугомонном сводном младшем брате, его замкнутом слуге и неожиданно присоединившейся к ним девочке-ассистентке Винсента. — Еле отбился от них! — жалующийся Найтрей кажется похожим на растрёпанного молодого ворона, — Все старшие, видите ли, отказываются играть в «Святого рыцаря», а к Винсу им велено не лезть! Этот Эллиот! Я за лето точно сойду с ума… — Вы всегда можете попросить политического убежища в доме Барма, господин Гилберт, — Лунетт важно задирает голову и с многозначительным видом поправляет очки, — Я могу помочь вам провести переговоры с господином Руфусом. Шерон хихикает. Рейм явно изо всех сил пытается не засмеяться, пока до Гила не дойдёт. Найтрей же сперва замирает с открытым ртом, а потом заливисто хохочет. — Чёрт бы тебя побрал, Лунетт, — выдавливает он сквозь хохот, — Как включишь этот свой… тон примерного слуги, аж страшно становится. — К слову о господине Руфусе, — младшая Рейнсворт серьёзнеет, — Чтобы с ним что-нибудь провести, надо сначала его найти. — Герцог пропал? — Гилберт мгновенно хмурится. — А вместе с ним и Зарксис, — Рейм кивает. Теперь Найтрей пунцовеет, заливаясь краской по самые уши. — Нет, если бы это было то, о чём ты подумал, я бы не волновался, — Лунетт невозмутимо качает головой, — Как и леди Шерил. — Вы… знали? — Они не особенно скрываются, — Шерон пожимает плечами, — Поэтому все, кто осведомлён об истинной внешности Бармы, давно уже в курсе. Другое дело, что таких людей можно по пальцам пересчитать. Гилберт нервно усмехается. Вот, значит, как? — Предлагаю перевести тему ближе к делу, — говорит он и старательно не вспоминает об увиденном когда-то. В конце концов, Зарксис ему вполне чётко отказал — да и были ли чувства именно к Брейку? Одуванчики, постепенно заменяющие вороньи перья, с каждым выцарапанным из-подо льда воспоминанием расцветают внутри всё ярче, а сомнения становятся всё сильнее. Неунывающий шумный альбинос действительно похож на неунывающего шумного Оза. — Здравая мысль, — соглашается Рейм, — У нас есть какой-нибудь план? — Разве что подобие, — Рейнсворт вздыхает, признавая неприятное, — Братик и герцог собирались задать пару вопросов кукольных дел мастеру. Поэтому логично предположить, что они всё ещё в мастерской. Вряд ли Зарксис мог бы забыть о своих обязанностях в противном случае… Судя по непонятной улыбке, проскользнувшей по губам Лунетта, он так не думает. Но молчит. В воздухе пахнет хлебом. — Знаете… — Шерон начинает фразу, запинается, вскидывает голову к небу, — Я, кажется, сто лет не была в пекарне. Быть может, обсудим наши дальнейшие действия там? Найтрей смотрит на неё и кивает. — Согласен. Ему странно. Младшая Рейнсворт сейчас не похожа сама на себя: ни смеха, ни сахара, ни церемоний, которые она обычно соблюдает так, будто от этого зависит её жизнь, ни показательно ребяческой наивности. Ничего наносного, ничего искусственного. Только мягкая улыбка на грани с искренней печалью и взрослые глаза. (Гилберту почему-то вдруг кажется, что такая Шерон ни за что не назвала бы его Рэйвеном). Рейм предлагает ей руку, она сплетает его локоть со своим, и Найтрея поражает уверенная плавность движения. Совсем не детская. Лето меняет грань, на глазах сбрасывая шелуху милой угловатости. Всеобщая сестрёнка исчезает, превращаясь в леди Рейнсворт. Гилберт старается не пялиться слишком откровенно, но подобные метаморфозы… Они ведь были и раньше? Или нет? Он никогда не замечал, а теперь вдруг увидел всё до сих пор ускользавшее от его внимания: и гордый разворот головы, и грациозную осанку, и внимательный взгляд. И это вдохновение в каждом шаге. Шерон вспархивает, летит, трепещет… Она сама похожа на воздушного змея в небе. Её ветер — смех, гомон, топот риверрских улиц. Младшая Рейнсворт впитывает бьющую вокруг жизнь каждой клеточкой тела, словно бабочка, греющаяся в солнечных лучах, — и сияет, сияет, сияет в ответ. Найтрей готов поклясться, что это не маска — так играть невозможно. Рядом с ним идёт единственная настоящая Шерон, воплощённое лето. И… наверное, она всё же поняла бы, расскажи он ей о борьбе в своей голове. Но сейчас речь не об этом. Совсем не об этом. Им правда нужно обсудить дальнейшие планы, а не его заморочки. Запах хлеба становится сильнее, обволакивает и манит своей домашней уютностью. Гилберт галантно распахивает перед друзьями дверь пекарни — зелёную, с простой медной ручкой и трещинками вокруг замочной скважины, — и хмыкает, когда колокольчик над их головами звенит, оповещая продавца о посетителях. Рейнсворт смеётся от неожиданности. Рейм глубоко вздыхает, втягивая носом сплетённые в одно целое ароматы пряностей, сахара и сдобы. А потом светло улыбается — явно вспоминает что-то приятное. Столик у окна они выбирают, не сговариваясь, и пекарь советует им взять традиционную выпечку его родины — пшеничные булочки «с крышечкой», начинённые миндальной пастой и украшенные взбитыми сливками. — Есть ещё вариант с вареньем и сахарной пудрой, — у продавца белый фартук, светлые волосы и добрые голубые глаза, — А вдобавок я бы рекомендовал заказать кувшин молока. Вообще, по традиции, его нужно подогреть и в него всё обмакивать, но тут уж по вкусу… Шерон мечется взглядом между двумя видами булочек, отчаянно закусывая губу. — Нам, пожалуйста, оба варианта и молоко, — улыбается Лунетт. Найтрей согласно кивает, и Рейнсворт с энтузиазмом поддерживает идею — она ненавидит выбирать. Шапочка из сливок на булочке оказывается поистине внушительной, а сахарная пудра так и норовит прилипнуть к пальцам. — Я чувствую, что чистой мне отсюда не выйти, — пророчит Шерон с напускным унынием. А потом машет рукой на все правила приличия и с наслаждением вгрызается в угощение. Гилберт думает, что влюбился бы, не будь он уже влюблён в другого. И не будь рядом Рейма — теперь Найтрей замечает и отчаянную нежность в светло-карих глазах за стёклами очков. Нежность, адресованную одной-единственной девушке в этом мире. (Гил позволяет себе подумать об этом, пока ест, а дальше его мысли плавно переходят на главную тему сегодняшней встречи). — Итак, — говорит он, когда от булочек остаются только крошки, — Хотелось бы услышать полную версию происходящего. А то вы оба явно осведомлены гораздо лучше меня, и так дело не пойдёт. Младшая Рейнсворт морщит лоб, соображая, с чего начать, и рассказывает об отпуске братика, из которого он не вышел. О тревоге бабушки. О письме герцога, в котором он уведомлял свою давнюю и любимую подругу о намерении завершить многолетние исследования и расспросить, наконец, кукольных дел мастера обо всех интересующих вещах. О легендах про людей, что пытались проникнуть в мастерскую на холме, да так и остались там навсегда. О Зарксисе, однажды вырвавшемся оттуда вопреки воле владелицы «Бездны» и вывалившемся с интуитивно нащупанной теневой тропы аккурат над сценой детского театра — благо тогда была весна, и большая часть программ шла в Опере… — Впрочем, про братика мне рассказывала мама, — Шерон пожимает плечами, — Возможно, на самом деле имело место что-то иное. Никто не знал всей правды кроме неё — даже бабушка. — Так бывает? — Найтрей удивлённо вскидывает брови, — Чтобы леди Шерил и чего-то не знала? — Представь себе, — Рейнсворт смеётся, — Она решила довериться в этом вопросе маме. И, думаю, не пожалела. — Господин Руфус как-то сказал, что леди Шелли умела читать чужие души, — Рейм задумчиво допивает свой стакан молока, — И никогда не ошибалась в людях… Шерон вдруг грустнеет и переводит взгляд за окно. — Да, так и было, — шепчет она, старательно рассматривая что-то на другой стороне улицы. Гилберт чувствует, что разговор свернул куда-то не туда. — А вы никогда не задумывались, что такое эти живые куклы? — спрашивает он, чтобы вернуть затосковавшее расследование в нужное русло. — И кто такая кукольных дел мастер? — Лунетт подхватывает его инициативу, виновато поправляя очки, — Мне почему-то кажется, что дело в этом, — неуверенно добавляет он. Задумываются все трое. — Женщина, которая никогда не покидает свою мастерскую, — Гил машинально загибает пальцы, перечисляя известные ему факты, — Маг, способный чинить — именно чинить, это важно! — даже смертельно раненных людей в обмен на что-то ценное… Тело там, волю или ещё что-то. «Сердце и душу, к примеру…» — остаётся невысказанным. — Говорят, она способна управлять всеми, кого латала, как марионетками, — Рейнсворт приходит в себя, включаясь в мозговой штурм, — Потому их и зовут «живыми куклами». — А сама живёт уже лет сто как минимум, — Рейм ссылается на сведения герцога Бармы, которыми Руфус иногда невольно делится со своим секретарём, забывая о его присутствии и начиная бормотать вслух. — Но она точно не старуха! — Найтрей вспоминает расплывчатый тонкий силуэт и юный голос. А через мгновение вздрагивает от весёлого — знакомого! — женского смеха, неожиданно раздавшегося за соседним столиком. Он только сейчас замечает, что там теперь кто-то сидит. Да и не только он… — Спасибо, Гилберт, — алоглазая девушка с длинными тёмными локонами хитро улыбается, поворачиваясь, и от этой улыбки по коже бегут предательские мурашки. — Мастер… — Гил внутренне холодеет, шестым чувством узнавая ту, которую видел лишь однажды, сквозь болезненную пелену приближающейся гибели. — Добрый день, — Лунетт решает проявить вежливость, но в каждом движении его сквозит настороженность. Шерон просто склоняет голову в уважительном приветствии, внимательно скользя взглядом по лицу внезапной соседки. Впрочем, мастер не обращает на их реакцию ни малейшего внимания и весело усмехается, поднимаясь со своего места. — Думаю, после такой характеристики я просто обязана дополнить каждый пункт! — насмешливо выдыхает она, опускаясь на четвёртый, ещё не занятый стул между Шерон и Реймом — точно напротив Найтрея. Золотоволосый мужчина, оставшийся за столиком в гордом одиночестве, только тяжело вздыхает и теребит кончик косы, равнодушно глядя на напрягшуюся троицу солнечно-травяными глазами герцогов Безариус. Гилберт чувствует, как к горлу подступает тревога. Мастер смотрит прямо на него, будто знает о его попытках сломать её барьер. Оз-из-воспоминаний затихает, прячется. А этот человек сзади так похож на… Догадка прокатывается по позвоночнику колючей волной мурашек. Но озвучить её Найтрей не успевает — его неожиданная соседка напротив качает головой. — Нет, Гил, — говорит она и снова смеётся, — Это не Оз. Да и маленькому упрямцу не пошли бы длинные волосы. Недаром он так сопротивляется, когда я предлагаю отрастить. За спиной слышится явственный хмык, но Гилберта цепляет другое — реплика о его друге (и, что уж теперь отрицать — возлюбленном) была полностью в настоящем времени. Значит… он действительно жив? — Вот тебе идёт твоя причёска… Всегда шла, — мастер тем временем вздыхает, и это выглядит почти ностальгически. Найтрей непонимающе моргает. Всегда? Шерон и Рейм, кажется, находятся в таком же замешательстве. — Точно, ты же не помнишь, — алые глаза затапливает странная печаль, — Ну, может, оно и к лучшему… — Вообще-то помню, — слова срываются с языка раньше, чем Гил успевает его прикусить, — Я помню всё, что было в мастерской. И Оза помню. И наше с ним детство. У вас ничего не вышло. — Верно, — мастер улыбается, и это точно не та реакция, которую Гилберт ожидал в ответ на свои бунтарские откровения. Печаль в её взгляде отчего-то не исчезает, не сменяется угрожающей досадой, а наоборот — светлеет, просачивается в улыбку, пляшущую на тонких губах. — Верно, у нас ничего не вышло, — повторяет это непостижимое существо, — Я надеялась на такой результат. Было бы странно, если бы вышло. Всё же ты… Впрочем, неважно! — тонкая рука делает в воздухе движение, будто отбрасывает мысль в сторону, — Думаю, нам всем нужно познакомиться — уже завтра это не будет иметь никакого значения, и я могу себе позволить… — Уже завтра? — до сих пор спокойно сидевший золотоволосый мужчина вдруг вскакивает, всем своим видом выражая растерянность и боль. Шерон вздрагивает от неожиданности, машинально хватая за руку тоже отпрянувшего Рейма. — Ты снова решила ничего мне не говорить, да? — в звонком голосе таинственного Безариуса сквозит усталая обречённость риторического вопроса. Мастер опускает взгляд. Почти виновато. — Кевин оказал нам огромную услугу, оставшись там вместо меня, — тихо говорит она, — И я была бы рада насладиться подаренной свободой чуть дольше. Но он никогда не учился сдерживать Бездну и сейчас находится где-то на пределе. Я чувствую. Если мы не вернёмся сегодня, мир рухнет. Троица детективов обмирает, отчего-то совершенно отчётливо осознавая: всё прозвучавшее — не шутка. В пекарне повисает тяжёлое молчание, нарушаемое лишь шелестом газеты какого-то посетителя в дальнем углу. — Однажды ты уже сказал «и пусть рухнет», Джек, — краткий миг беззащитности смывается нахлынувшим спокойствием, выражение бледного девичьего лица снова становится непроницаемым, а в алых глазах разгорается уверенный огонёк. Младшая Рейнсворт ошеломлённо распахивает ресницы, соотнеся, наконец, портрет героя-Безариуса и человека в зелёном камзоле, замершего неподалёку. Лунетт хмурится, зацепившись за упомянутую фразу — она как-то совершенно не вяжется с образом спасителя. Посетитель в дальнем углу медленно опускает газету. — Меня зовут Лейси Баскервиль, а это Джек Безариус, — мастер снова обращается к троице детективов, улыбаясь так буднично, словно вовсе не она только что назвала два легендарных имени. Это… впечатляет. Но представиться в ответ никто не успевает, потому что Гилберт вдруг смотрит куда-то в глубь пекарни и закатывает глаза. — Выследили всё же, — мученически изрекает он, — Мелкие шпионы. Эллиот посылает ему гордую ухмылку. Эхо комкает в руках маскировочную газету. А Лео выходит вперёд, и это неожиданно напрягает. Найтрей сегодня многое замечает впервые, но сейчас интуиция просто кричит ему в ухо — что-то не так! Что-то не так. Что-то изменилось — и вот уже сводный младший брат оказывается за плечом своего слуги. А сам слуга теряет вечную сгорбленность и угловатость. И… очки. (Гил едва не ударяет себя по лбу от очевидности открытия). Лео идёт к ним, и его глаза впервые не скрыты ни чёлкой, зачёсанной назад, в пушистый хвост, ни очками. А ещё от него так и веет мощью — Гилберту вспоминаются герцог Барма и его представление в гостиной дома Рейнсворт. Мурашки по коже бегут уже рефлекторно. — Вот оно что, — негромко говорит Джек, — Ещё одна причина, почему так скоро… — Да, — Лейси поднимается из-за стола, тенью скользя навстречу преобразившемуся слуге, — Завтра состоится открытие кукольного театра. Завтра к этому миру вернётся род Баскервиль. Верно, господин Глен? Шерон, Рейм и Гил шокированно замирают. Эллиот непонимающе вскидывает светлые брови. Эхо робко улыбается. Лео на секунду согласно смеживает веки. — Верно, — усмехается он, — Со стороны Руфуса было очень любезно организовать реставрацию. Любознательность рода Барма избавила эту вселенную от множества проблем. Равно как и верность Найтреев. И интуитивное понимание, присущее Рейнсворт. И, что удивительно, даже желание Безариусов сделать всё назло… И ты, сестра. Джек отворачивается, скрывая выступившие на щеках красные пятна, и уязвлённо шепчет какие-то проклятия. На лице его отчётливо видна досада. (Рейм не верит своим глазам, читая по чужим губам расстроенное «не добил!»). Мастер серебристо смеётся и берёт мрачного Безариуса под руку, делая вид, что не замечает жгучего взгляда Глена, направленного на переплетение их локтей. — Я и не знала, что ты не ушёл, Освальд, — смех переходит во вздох, — Я и не знала, что можно не уйти… — Можно, — кривая усмешка на мальчишеском лице смотрится несколько чужеродно, — В конце концов, я тоже несу ответственность за наш мир. И даже смерть не в силах избавить меня от неё. Лейси понимающе кивает. — Думаю, этот разговор стоит продолжить не здесь, — замечает она, оглядываясь, — Мне уже здорово надоело отводить внимание нашего продавца, да и, похоже, я переоценила силы дорогого Кевина — придётся поторопиться, чтобы не искать его по всей Бездне… — Кто такой Кевин? — Гилберт наклоняется к Шерон, но Рейнсворт лишь пожимает плечами. — Вы знаете его под именем Зарксис, — мастер с весёлым любопытством наблюдает за проступающим на лицах ужасом, — И сейчас он временно заменяет меня. А потому я приглашаю всех ищущих, любопытствующих и желающих поговорить в мастерскую — там давно уже не было стольких гостей! Глен оглядывает собравшихся и молча загибает четыре пальца. Потом так же молча кивает. Лейси хмыкает и победно улыбается, изящно выскальзывая из-под перекрестья недоумённых взглядов. — Тогда идём, — властно провозглашает она и распахивает дверь. Гилберт в последний раз смотрит на невозмутимого пекаря, протирающего свой прилавок влажной тряпочкой, и думает, что немного завидует ему — не заметившему ничего странного. Такому далёкому от судьбы мира… Тут правда есть чему позавидовать. Но уже через мгновение Найтрей шагает вслед за всеми, а его руку ободряюще сжимает ладошка Шерон. Рейнсворт всё понимает без слов, как обычно. Гил благодарно кивает ей — и прибавляет шаг. Его ждут мастерская, Зарксис и Оз, и он не имеет никакого права опоздать. ~ʘ~ѻ~ﮦ~ѻ~ʘ~ Лейси смеётся: — А разве сценарий кончился? Герцог обескураженно моргает. — Ну, раз Глен умер, это было бы логичным предположением, — говорит он, но голос его звучит неуверенно, — Тем более, что прошло уже сто лет… — Ладно, на самом деле, это отчасти даже верно, — мастер кивает, — Главный сценарий, написанный моим братом, действительно завершился. Но! — она воздевает палец к потолку, — Во-первых, в театрах остались живые куклы, по-прежнему сотворяющие реальность, а во-вторых… вы знаете, кто должен был стать следующим Гленом? Зарксис пожимает плечами. Руфус наклоняет голову набок: — Какой-то сирота? — предполагает он, — В дневнике не было имён — только упоминание, что Освальд подобрал двух братьев, один из которых оказался достаточно талантлив, чтобы занять его место. — О, не совсем так, — Лейси улыбается, — Талантливы оказались оба! Просто один действительно должен был стать Гленом, а второй готовился принять мою роль, когда я сдамся и исчезну. Но потом случились Джек и Сабрие. И старший из братьев очутился на грани смерти, а младший принёс его сюда. Удивительно, что я их тогда не убила… Усмешка на тонких губах становится одновременно зловещей и грустной. — Все мы были не в себе, — мастер медленно качает головой, вспоминая, — И я, и бедняжка Гилберт, и… Винсент. Маленькое красноглазое оружие Джека. Крошечный ребёнок с руками по локоть в крови… Винсент был точно таким же, как я. Наверное, поэтому Воля не тронула их обоих, когда билась здесь в агонии, из последних сил сдерживая в нашем мире призванную энергию Бездны. Энергию, отчаянно стремящуюся соединиться с основной своей массой. Брейк холодеет от накатывающего неотвратимой волной осознания. Гилберт и Винсент — два брата, одного из которых сразу приняли в семью Найтреи, а второго сделали слугой Безариусы. Не случившийся Глен и его тень, больше похожая на солнце — то самое, на котором не видно пятен. — Они жили у меня, пока Гилберт не оправился, — Лейси смотрит на дверь с невыразимой печалью, — Правда, пришлось уничтожить почти все его воспоминания — иначе он сходил с ума. А Винсент уговорил меня разделить их и дать его брату шанс на обычную жизнь. Всё же быть Гленом — это тяжёлая судьба… — Потому они оказались в разных семьях, — Барма довершает её мысль, — А потом герцог Безариус каким-то образом почувствовал душу Джека в теле своего сына и решил избавиться и от Оза, которого посчитал нечистью, и от его лучшего друга. Ты же решила больше не искушать судьбу и отдать верным Найтреям и второго брата. Правильно? — Именно так, — мастер уважительно качает головой, — Зай весьма тонко ощущает границу между жизнью и смертью. Не ходит по ней, как ты, но чувствует — и отчётливо. Уж такова сила весны. И дар, и проклятие. Он очень любил и ждал сына. А потому так возненавидел Джека, затмившего своей аурой сияние ещё совсем слабой души Оза… Но сейчас речь не об этом. Полагаю, раз ты смог довести рассуждения до конца, Гилберт разрушил мой блок? — Очевидно, — вместо Руфуса плечами пожимает Зарксис, — Он помнит день, когда он и Оз оказались здесь, в мельчайших подробностях. — Отлично. Он всегда был силён! — Лейси радостно хлопает в ладоши. — Просто Гил влюблён в этого мальчишку, — альбинос бросает на неё острый взгляд из-под ресниц, — И отчаянно не хочет забывать своего Безариуса. Радость мастера увядает, едва родившись. — Вот как? — переспрашивает она неожиданно глухо, — Снова? Герцог непонимающе хмурится, но Лейси только машет рукой и вздыхает: — Просто дежавю. Не обращайте внимания. В любом случае, Оз вернётся. Правда… Вот уж воистину история циклична! Она вдруг поднимается на ноги, отходит к окну. На фоне светлого неба её силуэт кажется совсем чёрным, а грусть из голоса исчезает. — Когда-то давно, когда Освальд учил Гилберта, Винсент всегда сидел где-нибудь в углу и тоже слушал. Поэтому сейчас основной сценарий создаёт он, а воплощаю я. Главы театров забыли о своём предназначении, и нам пришлось научиться дёргать за ниточки самостоятельно. Весь этот мир не рухнул лишь потому, что он написан Винсентом и сыгран нашими марионетками. И я безумно рада, что скоро это закончится, — мастер поворачивается к Руфусу, — Ты очень умён, мой дорогой осенний герцог. Мне известно, кто стоит за реставрацией театра кукол — и оттого я не попрошу у вас многого, ты уже сделал больше, чем можешь себе представить. Мне нужна всего одна мелочь… В сумраке мастерской раздаются чьи-то чёткие шаги. Лейси светло улыбается, когда солнечные лучи отражаются в начищенных пуговицах, оглаживают зелёную ткань дорогого камзола, пробегаются по фарфорово-молодому лицу. Подсвечивают травяные глаза и золотые волосы, заплетённые в длинную косу… Во взгляде у Зарксиса плещется ужас узнавания, а у Бармы — неподдельное восхищение. — Всего одна мелочь, — повторяет мастер и практически подпархивает к Джеку. Ладонь в тонкой белой перчатке незамедлительно поднимается, предлагая опору, но Лейси скользит пальцами по предплечью Безариуса, беря его под локоть. — Прежде чем… всё изменится, — произносит она с запинкой, — Я бы хотела выйти отсюда. Но для этого кто-то должен присмотреть за Бездной вместо меня. Это несложно — всего-навсего проследить, чтобы та дверь была всегда закрыта, что бы ни происходило. Брейк прослеживает направление, указанное девичьей рукой, и поднимает бровь, обозревая простую деревянную дверь, выкрашенную в белый. — Я ничего не вижу, — герцог кидает быстрый взгляд на мастера. — Так и должно быть, — та вздыхает, — Открыть или закрыть проход в Бездну могут только люди с алыми глазами. Дети несчастий, верно, Кевин? Ты ведь поможешь? — Будто у меня есть выбор, — альбинос смеётся. Лейси делает вид, что не слышала: — Бездна будет просачиваться, она неизбежно почувствует смену стража и проверит его на прочность. Возможно, ты снова увидишь то, от чего пытаешься убежать. Или то, чего желаешь достичь. То, что давно потерял или ещё не нашёл, но отчаянно хочешь обрести. В любом случае — не открывай дверь, пей чай и помни о настоящем. И всё будет хорошо. Вроде несложно? На риторическом вопросе скудные инструкции заканчиваются. Весьма неожиданно и неприятно. Нет, ну не то чтобы кто-то здесь ждал развёрнутого учебного пособия, но… Пей чай, серьёзно? Мастер и Джек уходят. Зарксис, застывший у окна, провожает их взглядом до тех пор, пока они не скрываются за склоном холма. Мир накрывает тишиной. Руфус приближается к нему со спины, прижимается щекой к плечу: — Извини… — говорит он, и голос у него действительно очень виноватый, — Я не ожидал, что платить в итоге придётся тебе. — Всё в порядке, зато я ожидал, — Брейк вздыхает и поворачивается, оказываясь с герцогом лицом к лицу. Быстро целует огорчённо поджатые губы и тут же отстраняется — мастерская не кажется подходящим местом для… всего. Даже учитывая то, что они вроде как наедине. Кто знает, в какой момент проснётся очередная кукла? Или действительно полезет Бездна? — Пойдём пить чай? Всё же какая-никакая, а инструкция… — Барма подозрительно быстро возвращает себе спокойствие (что наводит на неприятные мысли об искусственности его виноватости) и тянет альбиноса за рукав, — Да и сладости здесь великолепны. — Да, — Зарксис предпочитает не думать об истинном отношении герцога к сложившейся ситуации, а просто идёт за ним к столику — к счастью, тот ещё не успел удрать. И какое-то время они действительно просто сидят и пьют изумительный каркаде, заедая его миндальным печеньем — просто идеальным и по цвету, и по форме, и по текстуре. Брейк сперва размышляет над автором, а дальше отчаянно выгоняет из фантазии образ Джека Безариуса в белом фартуке с оборками, широких пекарских перчатках-прихватках и с противнем печенья. Барма просто наслаждается — он постоянно балансирует на острие ножа между любовью и ненавистью к сладкому, и потому ценит на вес золота каждый десерт, способный удовлетворить все требования придирчивого вкуса. А потом с потолка капает кровь. Вернее, из низких серых туч, которыми тот оборачивается. Они не сразу это замечают, потому что оба плавают в своих мыслях — Зарксис старательно не думает о Джеке-кондитере, Руфус глядит в чашку, греет вечно мёрзнущие пальцы и вспоминает, как сорок два года назад стучал в дверь этого домика и руками, и ногами, имея единственное отчаянное желание — больше никогда не причинять неудобств так глупо и безнадёжно любимой женщине. Мастер тогда не хотела его слушать, всё пыталась воззвать к голосу разума и терпению. Но неожиданно сдалась, стоило ему назвать себя. Только теперь он понял, что ей просто был нужен управляемый, в случае чего, герцог во главе четвёртого театра. Все остальные дома к тому времени давно уже имели марионеток на своей вершине — кто-то стал куклой из-за болезни, как Шерон, кто-то из верности, как герцог Найтрей, а кто-то по неизвестным никому причинам, как Зай Безариус. И только Барма отличались — вернее, отличался. В ту пору поздний ребёнок Руфус давно уже был последним и единственным в своём роду. Вот Лейси и не смогла позволить себе упустить шанс, несмотря на явное несогласие с его желанием. Герцог вздыхает и думает, что теперь, познакомившись с этой непостижимой сущностью поближе, он уже не может быть уверен в том, что она действительно забрала его сердце. Ведь правда — никто не может приказать ей, пока она здесь, в своей мастерской. Да и чувства его одолевают весьма… противоречивые. Хотя, по идее, их вообще быть не должно. Это, честно говоря, пугает. Хотя бы потому, что он совершенно не видит разницы, сравнивая то, что наследник Барма ощущал по отношению к Шерил тогда, в далёкие двадцать пять, и то, что герцог Барма чувствует сейчас к Зарксису. Невозможно, но факт — это та же… л.ю.б.о.в.ь. Плюс неожиданно примешавшаяся вина. (Уж чего Руфус точно не планировал, так это испытывать муки совести). Но вопреки всем его планам, за Брейка тревожно, перед Брейком стыдно, Брейка хочется… спасти сейчас и никогда больше не использовать вот так. Ведь, в конце концов, кого он обманывает — было действительно ожидаемо, что Лейси захочет чего-то и от альбиноса — не зря же она так не хотела отпускать его тогда, когда ему пришлось сбежать. И, конечно, они оба не могли этого не понимать — но один всё равно позвал, а второй пошёл. Барма почти набирается смелости сказать что-нибудь неразумное, но верное с точки зрения чувств, когда по его пальцам мажет алая капля. И ещё одна. Зарксис смотрит вверх, по сторонам и хмыкает, не скрывая откуда-то взявшуюся горькую нервозность: — Ну да, конечно… Что это ещё могло быть? Ладно, всё равно собирался рассказать. Выходит, теперь будет история с иллюстрациями. — Что рассказать? — герцог поднимает взгляд, отрываясь от рассматривания крови, завораживающе растекающейся по его ладони. — Да всё, — Брейк кривит губы, — Почему мастер зовёт меня Кевином. Почему у меня один глаз. Почему я здесь оказался. Почему я ненавижу август… — А ты ненавидишь? — Руфус склоняет голову набок, цепляясь за последнюю фразу, неожиданно срезонировавшую с чем-то похороненным глубоко внутри него, под слоем мяса, костей и шестерёнок. Стен вокруг давно уже нет — от всей мастерской остаётся лишь белая дверь, да и ту видит один альбинос. Бездна изменяет всё — от зримых и осязаемых вещей до запахов и вкусов — и потому теперь они сидят на центральной площади Риверры, а сверху капает кровавый дождь. Величественное в своей противоестественной неотвратимости зрелище. — Конечно, ненавижу. Август — это месяц, когда умирает надежда на счастье, — шепчет Зарксис, — И лето заканчивается… Барма вздрагивает, когда в железном запахе алого ливня появляются приторно-сладкие нотки аромата роз, но никто кроме него этого не замечает. — За той дверью, где-то в Бездне сейчас вся моя семья, — Брейк медленно поднимается со стула, прижимая пальцы к вискам так, будто у него болит голова, — Господин, госпожа, молодые господа и малышка Эмили. И сто шестнадцать человек, которых я убил, чтобы вернуть пятерых. Которые всё равно не вернулись. Не захотели. Не приняли такой судьбы. Они были в ужасе, когда узнали… Руфус открывает было рот, чтобы что-то сказать, но не может выдавить из себя ни слова. Убил? Его насмешливый хрупкий шут — убийца? Его единственный любимый человек? Августовская Риверра пахнет кровью, розами и разбившимися о камни мостовой яблоками. — Красноглазый призрак, герцог, — альбинос хрипло смеётся, и это больше похоже на сиплое карканье простуженной белой вороны, — Кевин Регнард. Тот, кого столько пытался вычислить ваш дед… Он перед вами. Барма молчит и пытается вспомнить, как дышать, если судьба ударила куда-то в солнечное сплетение. — А может быть, и за, — Зарксис (или Кевин?) смотрит куда-то за плечо под белым шёлком плаща, и в глазах его плещется ужас, — Уворачивайтесь, герцог! Руфус едва успевает отклониться в сторону, когда рядом свистит шпага. — Мы снова «на вы»? — спрашивает он. Из всех вопросов, задаваемых в подобных ситуациях, сложно выбрать вариант глупее, но оба альбиноса — и Брейк, и Регнард — отчего-то замирают соляными столпами. Барма быстро оборачивается, оглядывая фантом далёкого прошлого, и плавно отступает на шаг, готовясь защищаться. Но атаки не следует — узкий клинок неприятно гремит, ударяясь о камни, и тает в воздухе. Город-мираж недовольно забирает своего кровавого рыцаря — длинные белые волосы, безумный взгляд, осунувшееся лицо… — Вы… Ты… после всего, что я сделал? — Зарксис отшатывается, когда он приближается. — А почему я должен от тебя отказаться? — Руфус улыбается, чувствуя, как уходит удушливая тупая боль. Хорошо. Пусть убийца. В прошлом. А ещё заботливый старший братец Шерон, грустный шут, талантливый актёр, преданный рыцарь и его любимый человек. Так действительно — почему? Это глупо, это неразумно, это совершенное сумасшествие, но и кровавая история полувековой давности, и количество жертв, и неуловимое детективное наваждение деда — всё кажется абсолютно неважным по сравнению с тем, что это самое наваждение сейчас может уйти и не вернуться. Конечно, он уже привык, что август — месяц потерь, но… Не в этот раз. Сбившееся с завода механическое сердце трепыхается так живо, словно в часовом механизме поселилась кукушка. — Но я же… — Брейк растерянно выставляет вперёд руки, — Нет! Не подходи! — вскрикивает он, оборачиваясь к невидимой для герцога двери, и лицо его искажается гримасой боли, — Я должен уйти. Не подходи, не удерживай… Прошу. Барма внутренне холодеет. Он практически слышит скрежет надламываемого стержня, на который, как на детскую пирамидку, нанизывали слои нынешней личности альбиноса три леди Рейнсворт, Гилберт, Рейм и сам Руфус. Такие хрупкие слои — так легко бьются, так больно ранят острыми краями… Кто бы мог подумать, что у этого непробиваемого человека столько невысказанной пустоты внутри? Целая бездна боли… — Они зовут… Я слышу. Они ждут меня. Как только я искуплю свою вину, моя семья снова будет со мной. Бездна… Она обещает! Она обещает мне! — Зарксис зажимает ладонями уши и с присвистом выдыхает. Алую радужку заволакивает тёмным пурпуром с золотыми искрами. — Я так больше не могу… Пожалуйста, отпусти… Всё, что сейчас меня держит — это ты. Зачем ты сказал, что всё по-прежнему… Зачем? — голос Брейка в который раз предательски надламывается, — Это ведь ложь, я знаю. Я не могу быть настолько тебе дорог. Не дороже принципов. Не дороже гордости. Ведь так? Так?.. Герцог думает, что альбинос, должно быть, сейчас видит одну из тех дорог, о которых говорила Лейси. Герцог думает, что разбираться с причинами и следствиями он будет потом, а сейчас главное — вытащить это красноглазое чудище из лап небытия. Герцог думает, что во второй раз позволит себе побыть эгоистом и никого никуда не отпустит. Герцог думает… Но стоит признать — подумать гораздо проще, чем сделать. Зарксис непредсказуем, как и все люди, находящиеся не в своём уме, а манящая его Бездна коварна и сильна. Барма закусывает губу, мучительно оценивая расстояние до предполагаемого местонахождения двери. Брейк получается ближе при любом возможном раскладе, и это просто отвратительно. А ведь пространство может ему и подыграть… Запах кудрявых рейнсвортовских роз щекочет ноздри. Сладко. Горько. Уже не больно — отболело. Если он сейчас не справится — вот где будет боль пополам с бесконечной виной. Руфус вздёргивает бровь, чувствуя, как привычно прирастает к лицу до жестокости властная маска. Если всё, что держит альбиноса здесь, — его, герцога, воля, то, стало быть, нужно высказать её так, чтобы не возникло и мысли о нарушении. Иное, увы, сейчас не подействует. Слишком поздно — уже наступила та стадия, когда поцелуи не помогут. Стадия пощёчин. Бездна шипит, когда Барма делает осторожный шаг вперёд. Пытается распознать задумку, готовится устранить угрозу — любое резкое движение может стать последним. Руфус отчего-то чувствует это совершенно ясно. А ещё чувствует, что готов потягаться с ней, даже будучи обычным человеком, — и плевать на какие-то правила, цвета глаз и рискованность задуманного. На кону стоят жизнь и рассудок его любимого — разве этого недостаточно? — С какой это стати я должен тебя отпускать? — он цедит слова так же медленно и мягко, как и приближается к Зарксису — словно к дикому зверю. Каблуки гулко ударяются о мостовую, а взбесившаяся было стрелка на башенных часах замирает, не дойдя минуту до полуночи. Брейк дёргается. — Пожалуйста! — кричит он, вкладывая в одно слово весь свой голос до срыва. — Я всё ещё не услышал ни одной достойной причины, — Барма только плавно пожимает плечами и старается не разрывать контакт их взглядов. В глазу альбиноса клубится захватившая его Бездна, но герцог уверен в своей победе. Он не боится злящейся вечности — изначально не боялся, сам не зная, отчего. Тем более, сейчас она действительно начинает сдавать позиции, уступая не воле разбитого алоглазого ребёнка несчастья, но ясности разума бессердечной куклы и отчаянной настойчивости человека, вопреки всему в этой кукле живущего. — Они зовут меня, — хрипит Зарксис, пятясь, и обхватывает ладонью… что-то. Что-то невидимое. Предположительно, дверную ручку. — И что? — Руфус разводит руками, подавляя взвихрившийся внутри ужас, — Я тоже могу позвать тебя. Хочешь? — Я… — Брейк мелко дрожит, — Я не… Они же ждут меня… Эмили ждёт… — И я тебя жду. И зову, — Барма призрачно улыбается и делает ещё один тягучий шаг в его сторону, — Иди ко мне, Кевин. Иди ко мне, Зарксис. Кем бы ты ни был, иди ко мне, иди со мной. Со мной, а не с мёртвыми. К ним ты всегда успеешь. — Герцог… — альбинос замирает натянутой струной, внутренне разрываясь между влекущим шёпотом прошлого и уверенным зовом настоящего. — Руфус, — устало поправляют его, — Я же сто раз говорил, для тебя — Руфус. И Бездна проигрывает. Проигрывает человеку. Откатывается, исчезает, признаёт чужое право на сопротивление. Замыкается в кольцо, вспоминая, как на заре времён так же пыталась забрать дорогое одному алоглазому магу существо — и потерпела сокрушительное поражение, впервые подчинившись чужой воле. Впервые отдав, а не взяв. «История циклична», — говорила её маленькая повелительница, далёкий-далёкий потомок того мага. Бездна с ней полностью согласна. Струна обрывается, Зарксис падает в объятия Бармы, изламываясь всем телом, как марионетка с обрезанными ниточками. Тихо, прерывисто выдыхает — на грани со стоном. — Ты мой, — шепчут ему в ухо, — И даже не думай, что я тебя вот так вот просто отпущу умереть. Ты. Мой. Слова повисают в воздухе неоспоримой истиной, запечатывают малейшую возможность подумать иначе. Кровавый дождь испаряется, не оставляя ни следа. Губы находят губы. Тучи расходятся. Мысли, опасения, страхи — всё уходит на второй план. Риверра тает, а вместе с ней испаряется удушливая гамма ароматов — ржавчина, яблоки, розы. Ноги подкашиваются, опуская своих хозяев на траву, в мгновение ока пробившуюся сквозь брусчатку пышным ковром. Бездна снова меняет картину… Брейк окончательно приходит в себя, лёжа головой на коленях герцога. — Руфус… — хрипло шепчет он. — Тш-ш, — Барма прикладывает тонкий палец к его губам и улыбается, — Расскажешь всё потом, если захочешь. В чуть раскосых тёмных глазах герцога сияют те же огни, что вспыхивали во взгляде Лейси. Альбинос согласно прикрывает ресницы и затихает, глядя в светлое-светлое, будто выцветшее на солнце небо. Там, в вышине, стремительные ласточки ловят невидимых мошек — взмывают ввысь и снова ныряют в ласковый воздушный океан. Зарксису кажется, что он всплывает откуда-то со дна — с каждой секундой ему становится всё легче дышать. — Я тоже раньше ненавидел август, — неожиданно говорит Руфус, — И розы. Они напоминали мне о том дне, когда Шерил окончательно сказала «нет» — без шуток и недомолвок. — А потом? — Брейк с усилием поднимается на локтях, усаживаясь на траву рядом с герцогом. — А что потом… Просто перестал ненавидеть, — Барма пожимает плечами, — В таких вещах время, как правило, лечит. Да и с чувствами я тогда думал, что покончил раз и навсегда. — Ясно… — выдыхает альбинос. Вокруг них — куда ни глянь — расстилается серебристо-белое море ковыля, то и дело волнующееся от пробегающего по окрестностям ветра. Кое-где над его поверхностью полынь поднимает усыпанные семенами кудрявые верхушки — распространяет от земли до неба свой особый горьковато-терпкий аромат. На горизонте тихо тлеет розовато-рыжий, будто запылённый, августовский закат. Отбрасывает нежные отблески на лица, углубляет голубоватые тени, из которых постепенно вырастают полноценные сумерки. — Что между нами? — тихо спрашивает Зарксис, когда в небе догорает последняя светящаяся полоса. Что ж. Это ожидаемый вопрос после всего произошедшего. Руфус вспоминает, как когда-то давно, в самом начале доказывал, что он лишь кукла, лишённая всяких чувств, и морщится. Каким же он был идиотом, бездна побери… Или лучше не побирай. Но всё равно — каким идиотом! — Между нами не может быть любви, — говорит герцог, сидя на постели и демонстративно безразлично глядя на одевающегося Брейка, — Ты же это понимаешь? Я вполне сознательно и абсолютно окончательно отказался от всяких чувств подобного рода. — Как скажете, ваше Лохматейшество, — альбинос копирует его безразличный тон и дёргает плечом. Движение выходит слишком нервным — и выдаёт Зарксиса с головой. Барма усмехается. Да, он бессердечная тварь, и что? Всё ведь верно — и бессердечная, и тварь. Он бы, конечно, предпочёл слово «творение», но и так сойдёт. В конце концов, какая ему разница, как его будет звать про себя этот шут, с которым они так странно и быстро притянулись друг к другу на скучнейшем вечере в честь нескольких премьер театра драмы? Ветер ерошит волосы, путает пряди. Брейк молчит, ожидая ответа, и ему кажется, будто весь мир затих. Руфус убирает пару локонов, скользнувших на лицо и вздыхает. — Я тебя люблю, — просто говорит он и улыбается, поднимая голову к потемневшему небу — удивительно, но там всё ещё носятся невидимые ласточки. Альбинос почему-то продолжает молчать, только приоткрывает рот, словно ему нечем дышать. — У меня есть подозрения, что меня обманули, — герцог негромко смеётся, — Но, даже если в моей груди действительно нет сердца, твоего явно хватило на нас двоих. Слова идут так легко, уверенно и правильно, как он совсем не ожидал. Зарксис медленно кивает, будто всё ещё не верит до конца: — Я тоже тебя люблю, — шепчет он и краснеет так отчаянно, что видно даже в полумраке, (Барма вдруг вспоминает, насколько на самом деле младше него этот битый жизнью рыцарь), — И я не знаю насчёт обмана в области таких тонких материй, как душа, но ведь говорят, что бездушные не чувствуют. Так что… — Либо у тебя тоже ничего не забирали, либо мы стали в среднем нормальным человеком с душой и сердцем, — Руфус уже хохочет. И этот его редкий искренний смех так заразителен, что Брейк не сдерживается и тоже смеётся — легко-легко, будто выпуская на волю тысячу ласточек. В стремительно теряющем голубизну небе зажигаются звёзды — одна, другая, третья… Они удивительно крупные — совсем как на юге. И их отлично видно — в чистом поле едва ли можно найти хотя бы один мешающий обзору фонарь. А с наступлением полной темноты над травяным морем от горизонта до горизонта великим китом раскидывается Млечный путь. — Так странно думать, что всё это ненастоящее, — альбинос находит среди стеблей и колосков ладонь герцога, переплетает их пальцы. — Кто знает, — Барма с наслаждением втягивает ноздрями чистый и прохладный ночной воздух, — Может быть, мы сейчас сидим на краешке другого мира. — Может быть… — соглашается Зарксис и ёжится, хотя ветер по-прежнему совершенно тёплый. — К слову, на самом деле август стоит любить. Если не за мудрость, которую всегда понимаешь позднее, то хотя бы за звездопады, — Руфус гипнотизирует взглядом небо и вдруг усмехается, — Вот, смотри! Брейк послушно задирает голову. И не жалеет ни секунды. Млечный путь переливается над миром туманной дорогой, заставляет вглядываться в вышину и внутренне вздрагивать от чувства встречи с чем-то непостижимым. Тёмный небосвод расчерчивают своей алмазной паутиной сияющие метеоры. Ветер стихает, и порой кажется, что достаточно встать и вытянуть руку, чтобы в ней затрепыхалась звенящая и искрящаяся звезда. Но когда оба крошечных человека посреди бескрайнего луга сдаются порыву и действительно встают, до неба им остаётся ровно та же воздушная бездна, что и была. И тогда они садятся обратно на траву, решая просто наслаждаться зрелищем и неожиданной, но, оказывается, так остро необходимой тишиной. В какой-то момент к ним присоединяется Оз — и это отчего-то не кажется ни удивительным, ни неправильным. Он просто приходит и опускается рядом, без напоминаний гася фонарь. И молчит. Улыбается, иногда вздыхает, вертит в пальцах небольшой спичечный коробок. А под утро под укоризненными взглядами выпускает оттуда двух светлячков. Две живые звёздочки. — Мастер же нас найдёт? — с сомнением тянет Зарксис на рассвете и щурится, глядя на восходящее солнце. — Найдёт, — отвечает Лейси из-за его спины и смеётся, прикрывая глаза ладонью на манер козырька. — Доброе утро, — улыбается ей Руфус. — Доброе. Но не совсем утро. Скорее даже вечер. В реальном мире прошло три недели, и вас уже ждут, — мастер переходит сразу к делу, кивая головой куда-то в сторону горизонта. А потом вдруг вздыхает и добавляет: — Но я всё равно хотела бы предложить тебе, Кевин, остаться. Ты отлично справился. Барма хмурится. Брейк только усмехается. — Хотел бы гордиться стойкостью, но, увы, всё было совсем не так, — он рывком поднимается с земли, разминает затёкшие ноги, — Меня спас герцог. Сам бы я не устоял. — Вот как? — Лейси вскидывает брови, но больше ничего не комментирует. И, что самое главное, не повторяет предложение. Только улыбка с её лица стирается, как будто и не сияла на губах секунду назад, а в алых глазах появляется что-то странное, больше всего похожее на обречённую уверенность человека, добровольно и осознанно шагнувшего наперерез взбесившемуся коню, несущемуся прямо на замершего от ужаса ребёнка. (Руфус видел такое когда-то — ему было двенадцать, и, хотя слуги и поспешили увести оцепеневшего молодого господина прочь от страшной картины, он навсегда запомнил выражение лица того человека, единственного из всей толпы бросившегося не назад, а вперёд. Но сейчас это ведь совершенно не его дело, верно?). — Меня тоже ждут? — Оз неверяще улыбается, когда мастер кивает. — Гилберт очень скучал по тебе, — спокойно говорит она и протягивает гостям руки, — Пойдёмте. Вы далеко забрались, так что я лучше провожу. А выходя через несколько секунд в уже знакомое помещение со столом, часами и портьерами, Зарксис может поклясться, что слышал тихое «спасибо» у самого своего уха. ~ʘ~ѻ~ﮦ~ѻ~ʘ~ Осень в Риверре — это пожар. Она приходит, когда кончики яблоневых листьев только начинают тлеть огненно-солнечным и раздувает из крошечных искр бушующее пламя — багряное, золотое, рыжее. А потом уходит, оставляя за собой только чёрные голые ветви и терпкий аромат дождя, загасившего огонь. Осень в Риверре — время призраков и механизмов. Первые появляются сами, а вторых люди щедро кормят дровами, чтобы отогнать смертельный холод, пробирающийся в дома вместе с незваными потусторонними гостями. Руфус не сдерживает смешка, когда неугомонный Зарксис вызывается помочь его сотрудникам с машинерией театра теней. И думает, что не так уж неправы горожане, судачащие, мол «всё-то у этих рыжих иноземцев не так, как у людей». Ведь действительно, — не так. Призрак, вон, — из плоти и крови. Красноглазый, живой и горячий — подчас горячей самого герцога (низкое давление не лечится, очевидно, даже самым совершенным, самым кукольным телом). И механизмы вовсе не для тепла и света, а, скорее, наоборот — для нагоняющего трепет сплетения силуэтов. Да и сам Барма с потусторонними силами если не на дружеской ноге, то уж точно и не в состоянии войны — осень настолько же его время, насколько их. В конце концов, он первым из всех дворян, завладевших театрами Баскервилей, смог в полной мере раскрыть ту тайну, что испокон веков обитала в этих старых стенах. А на теневых тропах о «так, как у людей» и речи быть не может. Не подчиняются обычному человеку иллюзии, танцующие на кончиках холодных герцогских пальцев. Не подстраиваются под ритм не механического сердца — насоса, смешивающего кровь с чистейшей Бездной, — своенравные шестерни, пружины и прочие части музыкальных, осветительных, движущих фигурами, нагоняющих дым и создающих ветер машин. Не прикидываются простой одеждой искусно прячущиеся в складках белого шёлка призрачные перья давно вымерших из-за своей доброты и доверчивости птиц. Так что, отчасти они и правы, эти горожане. Вот только… и что с того? Доказать никто ничего не докажет, да и время охоты на ведьм давно прошло. А влияние Руфуса при дворе вполне может посоперничать с влиянием Шерил. К слову о влиянии… Барма вздыхает и обмакивает перо в чернильницу. Сегодня у него день писем. Одно — юному Глену, одно — королю, ещё несколько — Рейнсвортам и Найтреям. Рейму, Безариусам, старым знакомым из всех государственных ведомств… Как же много проблем из-за того, что Лео всего шестнадцать. Светским акулам плевать, что в голове у мальчишки помимо него — ни много ни мало, а ста двадцати семилетний Освальд. Многие хотят встать во главе восстановленного театра — в Риверре, знаменитой своими спектаклями, идущими круглый год, это весьма и весьма прибыльный бизнес. Некоторые туристы приезжают специально к любимому сезону. Да и сами жители охотно поддерживают имидж культурных и просвещённых обитателей столицы — а заодно приторговывают билетами по завышенным ценам (зато прямо в гостиницах!), держат эти самые гостиницы, шьют костюмы, идут в музыканты и актёры, рисуют афиши… В общем, живут и кормятся тем же театром, что и его владельцы. Неудивительно, что четыре герцогских рода имеют наибольший вес в столичном обществе. Неудивительно, что на место пятого луча театральной звезды из позолоченной жести полно претендентов — и многие будут позубастее восставших из пепла Баскервилей. Неудивительно, что Лео наступает на горло гордости Освальда (потрясающе смышлёный юноша) и однажды приходит к Руфусу в сопровождении Винсента и троих незнакомых герцогу членов своей семьи. — Полагаю, Найтреи на вашей стороне, как и были? — Барма выгибает бровь, равнодушно обозревая глубокое декольте Шарлотты, шрам на щеке Фанга и капюшон, полностью скрывающий лицо Дага. — Верно, — Глен кивает и, не размениваясь на разговоры, переходит сразу к сути дела, (чем, к слову, ужасно напоминает Лейси), — Но, как ни прискорбно, влияние семьи Найтрей гораздо меньше, нежели у остальных трёх домов. Всё-таки опальный род — опять же, как ни прискорбно. И, поскольку предлагать власть или деньги вам бессмысленно, я просто спрошу. Чего вы хотите за свою помощь, герцог? Вопрос приятно правильный, как и предыдущие выводы. Руфус дёргает краешком губ и делает вид, что задумался. Винсент буравит его недоверчивым разноцветным взглядом. Прозрачно-зелёный и густо-алый — как разрешение и запрет в одном флаконе. Недозрелость и самый расцвет, жизнь и смерть… Само существование этого человека-противоречия удивительно. Пожалуй, было бы интересно пообщаться с ним плотнее. Да и не только с ним. И если для этого нужно протолкнуть род Баскервиль на вершину… Почему бы, собственно, и нет? К тому же требования, устраивающие всех, определены герцогом уже давно. Смехотворно маленькие для Освальда — крайне важные для Бармы. — Не думаю, что вас затруднят мои скромные просьбы, — Руфус улыбается, поднимая в воздух два пальца — количество условий и знак грядущей победы одновременно, — Мне нужны лишь гарантии, что Зарксис Брейк не станет кукольных дел мастером даже с учётом цвета своих глаз, и возможность задавать вопросы об интересующих меня вещах лично господину Глену. Всё логично. Близкий человек и пожирающее изнутри любопытство — единственные слабые места рыжеволосого герцога. И возможность их прикрыть… О, это куда дороже и власти, и денег. Гораздо, гораздо дороже… Какое счастье, что не всем дано это осознать. Впрочем, сегодняшний гость всё вполне понимает. — Барма и информация, вечные синонимы, — Лео ощутимо расслабляется в кресле и даже позволяет себе облегчённо улыбнуться, — Полагаю, мне будет несложно поддерживать с вами философскую переписку о природе нашего мира. Что до господина Брейка… Герцог склоняет голову набок, и в его вежливой улыбке отчётливо прослеживается оскал. — Что до господина Брейка, стать вечным пленником мастерской ему не грозит и не будет грозить, это я могу пообещать абсолютно точно, — выражение лица Баскервиля становится неуловимо тоскливым, — Можно сказать, что о нём позаботились ещё до вас, — добавляет Глен уже совсем тихо и грустно, — Да и не только о нём… Больше он ничего не говорит, но Руфус почему-то вдруг отчётливо осознаёт, что Лейси они больше не увидят — будто сам мир прошептал ему в ухо печальную новость. — В таком случае, могу я задать первый вопрос? — герцог опускает ресницы, выражая сочувствие чужой потере. — Я напишу вам, что произошло, позже, — Лео криво улыбается и встаёт, с трудом натягивая лопнувшую по швам бесстрастную маску, — Сейчас мне самому слишком сложно уложить произошедшее в голове. Нас и так там двое — всё просто не помещается. Барма коротко усмехается, отдавая дань уважения попытке собеседника замаскировать шуткой беспомощную растерянность, граничащую с отчаянием, и тоже поднимается с кресла. — В таком случае, договор заключён, — говорит он, провожая гостей до двери, и внутренне ухмыляется, поймав почти радостный взгляд юного Баскервиля. В том, что это была именно эмоция Лео, Руфус не сомневается. Потом ему, конечно, приходит письмо, в котором острым летящим почерком Глена говорится о последнем эксперименте, затеянном Лейси — эксперименте, результатом которого стали идеальная кукольных дел мастер и её двойник-противоположность. Два осколка личности, раньше уживавшиеся со своей основой в одном теле, а теперь разделённые окончательно — на чёрное и белое, на кипящую жизнь и стальную упорядоченность. На Алису и Волю Бездны. Баскервиль сообщает, что абсолютно разбитый Джек остался в мастерской — охранять и опекать странную, совершенно неприспособленную к повседневности, по-своему трогательную и хрупкую белёсую куклу с невероятной силой непредсказуемого разума — вечный замок и ключ к двери в Бездну. Баскервиль сообщает, что его семья пополнилась ещё одной своенравной, громкой и очень любящей мясо девочкой с упорно топорщащимися в разные стороны волосами. Баскервиль сообщает, что Лейси ушла насовсем… Так и начинается их с Бармой переписка — порой действительно философская, порой практически дружеская, порой — сугубо деловая. Вот как сейчас. Герцог со стоном разгибает спину, запечатывая бордовой печатью с гербом последнее письмо. А спустя секунду удивлённо выцепляет взглядом из общего интерьера, привычного до последней трещинки, одного альбиноса, вроде как отправившегося помогать с механизмами, но по факту развалившегося на подоконнике и увлечённо глядящего на монохромно-серый день за окном. Выцепляет и мучительно пытается вспомнить момент, когда Брейк вернулся. — Мы давным-давно уж всё закончили, — Зарксис качает головой в ответ на невысказанный вопрос, — А кому-то надо чаще отдыхать. — Отдохну зимой, — Руфус усмехается и жестом фокусника, подсмотренным у того же альбиноса, раскладывает стопочку конвертов веером, — Ты сейчас куда, мой дорогой и в любом случае почтовый голубь? — К Глену, — Брейк хмыкает и безошибочно вытаскивает из веера нужное письмо. — Шерил послала? — Барма с любопытством наклоняет голову. — Ага, — Зарксис пожимает плечами, — Кто же ещё? Юная госпожа немного занята после того, как снова начала расти. — Да, очень интересный эффект получился от частичного ухода кукольных дел мастера, — герцог кивает, — Жаль, никак не найду времени исследовать — я практически на сто процентов уверен, что не у одной леди Шерон слетели ограничения, но при этом сохранилось общее действие силы Бездны. Было бы неплохо поизучать подобные случаи. А потом поиграть в дьявола, собирая души, проданные врачами за эти сведения… — Некоторые вещи лучше оставлять такими, какие они есть, и не трогать, — альбинос смеётся, — Лично я просто надеюсь погулять на свадьбе сестрёнки и этого зануды Рейма. — Он не зануда, — фраза приходится точно в спину удаляющемуся Брейку, — У него слишком мало схожего со словарным определением зануды… А через мгновение Руфус с возмущением вскакивает с места и тоже срывается к выходу, забыв про все свои дела и мечты об экспериментах, потому что из коридора раздаётся насмешливое: — Зануда! Весь в тебя! Надо ли говорить, что из-за приданного в самом начале пути ускорения до кукольного театра Зарксис добирается в три раза быстрее, чем планировал? Кованые ворота отворяются перед ним без скрипа — слуги постарались, смазывая петли, — но Брейк всё равно сбивается с шага, засматриваясь на изящный узор. Мастера Риверрских кузниц, должно быть, пришли в восторг от сложности заказа. А потом явно вывернулись наизнанку в единственном стремлении не подвести ожидания одного из четверых великих герцогов. И преуспели. Поэтому в переплетениях диковинных растений скрываются сказочные длиннохвостые птицы. Поэтому завитки перьев и папоротников порой истончаются до совершенной проволочности, а при определённом угле зрения открывают взгляду запутавшиеся в нитях кованых стеблей звёзды. И поэтому же сверху на всех входящих со снисходительной — очень знакомой — усмешкой взирают золочёные солнце и месяц. Альбинос ухмыляется им в ответ и неторопливо шествует дальше, в облетевший парк, кошмарно разросшийся за время отсутствия хозяев. Мир вокруг всё так же монохромен — ветви чёрными трещинами дробят светящееся серое небо, под ногами ртутью плещутся лужи от утреннего дождя. Только окна в башенках кукольного театра сияют янтарно-жёлтыми витражными стёклами, как гребень дракона — маяк для бледных красноглазых мотыльков, заблудившихся в змеином клубке парковых троп. Зарксис не доходит до поворота во дворик перед театром какие-то три шага, когда знакомые голоса, раздавшиеся совсем близко, заставляют его сперва притормозить, а потом и вовсе остановиться, внимательно прислушиваясь к занимательной беседе за углом. Интуиция, отлично предсказывающая неприятности, тревожно шелестит на границе сознания, но пока не воет. — Не жалеешь, что отказался вернуться? — реплика Глена звучит на удивление мягко, будто собеседник импонирует и Лео, и Освальду одновременно, — Лотти была бы рада. Да и остальные тебя помнят. — Зато я не помню ничего. И потому моё место больше не здесь, — Гилберт говорит твёрдо — так, как говорит лишь при абсолютной уверенности в словах. Брейк практически видит, как Найтрей отрицательно встряхивает волосами. — Где же твоё место, Гил? — Баскервиль почему-то вздыхает. — Там же, где Винсент. И, одновременно, рядом с Озом, — последнее имя в устах Гилберта льётся ласково и певуче. Глен вздыхает ещё более тяжко. — Даже без воспоминаний ты так похож на меня… — тоскливо роняет он. Судя по шороху, Найтрей вопросительно наклоняет голову. — И влюбился так же безнадёжно, — Освальд (а рулит сейчас явно он) горько усмехается, — Взгляни. Ты же видишь то же, что и я. Им не нужен никто третий. Неужели ты правда на что-то надеешься? Где-то вдалеке раздаётся взрыв звонкого хохота и топот каблучков. Гилберт хмыкает — но как-то неуверенно. — Они ещё дети, и всё может измениться, — тянет он, — И, к слову, меня тоже звали в игру, но господин Глен пожелал видеть моё лицо напротив себя за чайным столиком… — Выходит, мне стоит извиниться за порчу твоего личного счастья? — Баскервиль коротко и отчего-то совсем не весело смеётся, — Ну, хоть чай был достойным? — Вполне, — Найтрей ставит на столешницу глухо звякнувшую чашку и встаёт. — Быть может, я и не прав, — Освальд тоже поднимается на ноги, неловко скрежетнув стулом по сырой плитке, и альбинос за углом напрягается, — Надо признать, буду только рад, если это действительно окажется так, и твой Безариус в итоге выберет тебя. Особенно он выделяет голосом слово «твой». Зарксис изумлённо распахивает единственный глаз, когда до него доходит подтекст. — Спасибо! — искренне выпаливает явно смущённый Гилберт. Опять ничего не понял — может и к лучшему. — В таком случае ты и впрямь правильно не стал сковывать себя цепями долга, — Глен делает долгую паузу, и у Брейка складывается ощущение, что он беззвучно выдыхает от облегчения, осознав, что его прокол остался незамеченным, — Очень правильно… Между ними повисает странная тягучая тишина, а альбинос за углом отчаянно гонит от себя мысль выскочить сейчас, как чёртик из табакерки. Безусловно, вышло бы забавно и даже в какой-то мере эпично, да вот только… Услышанного ему точно не простят. И потому дурацкий порыв стоит удержать во что бы то ни стало. — А знаешь, Гил, — Баскервиль первым нарушает молчание, — Раз тебя действительно звали в игру, то определённо стоит пойти. Здесь даже я не смею задерживать. Извини, что отвлёк. Тон его снова становится иронично-весёлым, и Найтрей саркастично фыркает, прежде чем, стуча каблуками, молча удалиться в сторону смеющихся. Зарксис не видит, но на сто процентов уверен — тот ещё и всем своим существом показывает, что ни на секунду не поверил в искренность извинений. Освальд сочувственно вздыхает ему вслед. — Быть может, тебе и вправду повезёт больше, чем мне… — тихо-тихо бормочет он, когда шаги достаточно отдаляются, и снова отодвигает стул, тяжело опускаясь на сиденье, — Хотя если в нём есть хоть что-то от Джека, то признать дело проигранным стоит уже сейчас. Она-то сущая копия… Брейк думает, что откровений на сегодня с него достаточно, и бесшумно отходит по тропинке обратно, мысленно вознося хвалу дождю и ленивым дворникам, которые в очередной раз не смели опавшие листья, так хорошо глушащие шаги. Останавливается. Ждёт несколько минут. А потом уверенно заворачивает во дворик театра, совершенно случайно натыкаясь на переносной чайный столик Глена и натягивая на лицо последовательно гримасы растерянности, удивления и вежливого приветствия. Судя по вполне обыденной реакции, актёр он действительно хороший. Хотя, может, конечно, Баскервиль просто ошарашен приложением к письму герцогини Рейнсворт… Альбинос внутренне смеётся, глядя на откровенно озадаченное лицо Освальда, в одной руке держащего два конверта с гербовыми печатями, а в другой — пузатую стеклянную баночку с яблочным джемом. Сразу видно — Шерил Глен знает очень и очень плохо. И с фирменным десертом летнего дома тоже не знаком. Как и с «милой домашней традицией, ах, пожалуйста, считайте это безобидной причудой старой женщины!», придуманной, по мнению Брейка, единственно ради того, чтобы заморочить новым союзникам головы и вдоволь полюбоваться на их ступор от неожиданных сладких подарков, каждый раз приложенных к случайному письму. — Это… мне? — Баскервиль всё-таки решает уточнить, и Зарксис чувствует, что сейчас заплачет от распирающего хохота. — Вам, — подтверждает он вместо этого и доброжелательно улыбается, — С наилучшими пожеланиями от леди Рейнсворт. Собственноручно ею сварено. Яблоки, сахар, корица… Ничего лишнего. — Гм… Неожиданно, но, что ж, в таком случае, будьте добры, передайте герцогине уже мои наилучшие пожелания, — Освальд вдруг тоже усмехается, отвратительно быстро справившись с растерянностью, и ставит баночку на стол, подальше от края, — Думаю, я опишу наше с Лео восхищение в следующем письме. И, разумеется, не оставлю даму без ответного подарка. — Как скажете, — Брейк окидывает его уважительно-весёлым взглядом и откланивается, успев отметить и бегающую в отдалении компанию Гилберт-Оз-Алиса, и жадный взгляд Глена, направленный на джем. Он обязательно подумает обо всём произошедшем позже. Разложит по полочкам, сделает выводы… А сейчас у него есть ещё одно дело. Ещё одно письмо — вернее, приглашение, написанное круглым девичьим почерком и отчётливо пахнущее каркаде. И ещё одна баночка яблочного джема — уже не «дружеская», оставленная на столе Руфуса, и не «дипломатическая», врученная Баскервилю, а обычная, честно утащенная из кладовой. Специально для ужасно одиноких кошмаров прошлого и их защитников с разбитыми сердцами. Если честно, альбинос и сам не до конца понимает, почему снова идёт туда. От центра к окраинам и дальше, и выше — к низким серым небесам, на продуваемую всеми ветрами вершину холма. На этот раз один, без герцога и без возможности избежать встречи со своим личным призраком — по всем традициям риверрской осени. Просто что-то внутри говорит, что это правильно. Что это нужно — и ему, и той, которая ждёт его за дверью мастерской. Просто ноги сами идут навстречу страху — как заново научились, как заново привыкли, когда у него снова появилось, кого защищать. Просто он помнит то подавляющее отчаяние, которое приносит Бездна, проверяя своего нового стража, и почему-то очень хочет, чтобы обитатели дома на холме смогли его преодолеть. Хруст кварца под ногами вплетается в симфонию ветра, гудящего над высохшим и сгнившим разнотравьем. Очень влажного, холодного и пронизывающего ветра. Зарксис промерзает до костей, пока поднимается — он правда не ожидал подобного, хотя стоило бы предвидеть. Ландшафт непрозрачно намекал… Стучать в дверь задубевшими костяшками оказывается как-то по-особому неприятно. Даже с учётом того, что та практически сразу распахивается, ясно утверждая — его ждали. — Проходи, — Джек кивает и чуть приподнимает уголки губ, обозначая вежливое приветствие. Он кажется совершенно осунувшимся и выцветшим. Золотая коса будто потускнела, а травяные глаза — поблёкли. Что уж говорить про улыбку… Звенящий смех, живость движений — всё исчезло, оставив от того Безариуса, которого Брейк встретил в гостиной у Лейси, лишь угасающую оболочку. Это угнетает. А ещё до боли напоминает состояние самого альбиноса после побега из мастерской, после неудачного и вообще-то незапланированного общения с духами семьи, после разрывающих душу усилий, что пошли прахом. Зарксис вздрагивает, когда Воля поднимается ему навстречу, и на автомате улыбается, разглядывая ту, от лишённого сочувствия взгляда которой когда-то и сбежал. Сейчас она выглядит по-другому. И ощущается тоже иначе. Целостнее. Младше… Тоненькая, хрупкая, теперь такая же белёсая, как и он. Со спутанными волосами — где-то длинными, где-то криво обрезанными и торчащими в разные стороны — и совершенно босая. В вычурном кружевном платье и с бумажными розами на шее. Она похожа на его родную сестру, которой никогда не было, нет и не будет. — Здравствуй, Кевин, — голос у неё тоже не как у Лейси — тоньше и надломленнее. А вот лицо похоже — та же хитрая ухмылка, тот же лисий разрез ало-фиолетовых глаз. — Здравствуй… — он всё ещё не знает, что в таких случаях следует говорить, и потому просто вытаскивает джем, — Будешь? Яблочный. И, возможно, это всё-таки не то, что нужно было сказать, потому что она растерянно замирает. Только приоткрывает губы, беспомощно оглядываясь на Джека. А тот смотрит на банку с янтарно-жёлтым содержимым, и на лице его играет какая-то сложносоставная эмоция. Брейк не понимает. Он не силён в чтении подобных чувств. Да и в принципе в чтении чувств… — Буду, — наконец, выдыхает Воля и осторожно забирает у него джем. — Надеюсь, ты любишь корицу, — непонятно зачем уточняет альбинос и помогает ей открыть банку, успевшую намертво засахариться изнутри. — Не знаю, — она снова оглядывается на Джека, — Что такое корица? — Это… такая пряность, — Безариус подходит ближе и тяжело вздыхает, втягивая носом аромат уваренных яблок, — А пряность — это такая добавка к пище, которая меняет её вкус или запах. Вот, чувствуешь? — Пахнет вкусно, — тихо замечает Воля. — На вкус тоже ничего, — Зарксис смеётся — абсолютно искренне — и с удивлением замечает, как она снова замирает, тараща на него свои невероятного цвета глазищи, — Что? — Ты… счастлив, Кевин? Я никогда не видела, чтобы ты смеялся. Ты совсем другой теперь. Это так странно… Воля замолкает, не подобрав подходящих слов, и в замешательстве всплёскивает руками. — Не от чего было смеяться. А теперь есть от чего, — Брейк безмятежно смотрит на неё и понимает, что да, действительно. Не только она, но и он теперь другой. Спокойный. Свободный. Счастливый… И больше не боится. И не ненавидит. Просто не может бояться и ненавидеть эту босую фарфоровую девочку, по-птичьи склонившую голову набок. Это сложно объяснить, но Лейси же что-то там говорила про Баскервилей и красноглазых — мол, они всегда почувствуют друг друга. Вот и встретились два альбиноса. И на границе сознания теперь вместо липкого тёмного отчаяния — отголоски чужого волнения, такого всеобъемлющего, будто вместо тряпичного сердца у Воли — океан. — Ты не расскажешь мне? — она подходит ближе, прижимает к груди нервно сжатые кулаки, всматривается Зарксису в лицо. — Что? — настаёт его черёд непонимающе оглядываться на Джека. Безариус пожимает плечами. — Что такое «быть счастливым». Что значит «любить». Что понимать под «заботой»… — Воля трогательно загибает пальцы, перечисляя. А потом останавливается и вздыхает: — Понимаешь… Просто я почти ничего не помню. Все чувства и эмоции остались Алисе. И большая часть моментов нашей жизни — тоже. Всё, что не связано с управлением Бездной и может пригодиться человеку, а не инструменту. Брейк вздрагивает. — Я ведь просто инструмент, Кевин, живой замок и ключ, — повторяет Воля и грустнеет, — Это не плохо, вовсе нет. Бездна принимает меня, слушается, и мне нравится быть здесь, между ней и нашим миром. Но как я могу чинить людей, если не понимаю, что у них на уме? А это мой долг. Одно из того, зачем я была создана. И ещё… Она вдруг замолкает. — И ещё? — переспрашивает ошеломлённый альбинос. — И ещё из-за этого Джек несчастен, — твёрдо говорит девочка перед ним и выпрямляет спину, — А я хочу, чтобы он ожил. Но, чтобы всё получилось, мне нужно вспомнить, что такое любовь. Отчего-то я знаю, что дело в ней. И все ответы — тоже. Лейси говорила, что ты — тот, кто умеет любить по-настоящему. Поэтому… ты поможешь мне, Кевин? Я знаю, что в прошлом причинила тебе много боли, но, может быть… Зарксис кидает быстрый взгляд на потрясённого Безариуса, прислонившегося к стене. Тот смотрит перед собой невидящими глазами и кажется ещё бледнее, чем был. Ясно. Его, значит, в курс дела не вводили. Брейк улыбается, думая, что нашёл в Воле ещё кое-что от её создательницы. — Да, — просто говорит он, перебивая её неумелые извинения, и неловко дёргает плечом, замечая робкую радость на девичьем личике, — У меня, знаешь ли, тоже не слишком хорошо с пониманием чувств. Но сперва было бы неплохо выпить чаю с тем джемом, что я принёс. Здесь так холодно… — О, это не проблема, я могу сделать теплее! — Воля с облегчением хлопает в ладоши и вдохновенно кружится по гостиной. Как изящный белый мотылёк. Альбинос чувствует, как у него перехватывает дыхание. Вокруг струится сила Бездны — безграничная, прекрасная и… покорная. Новая мастер действительно идеальна — чистый разум, не затуманенный дымкой мимолётных эмоций и болезненных привязанностей. Стоит ли знакомить её с этим иллюзорным миром? Стоит ли добавлять в её чёрно-белую и плоскую шахматную вселенную оттенки многомерной реальности? Это определённо может стать серьёзной дилеммой. — Вот. Вроде получилось направить сюда ветер с тёплого побережья, — Воля плюхается в кресло и подтягивает колени к груди, обнимая их. Такой детский жест. Альбинос смотрит на её тонкие руки и думает, что, даже если не стоит, он всё равно расскажет, что сможет. Ради этих рук, ради этих острых коленок, ради этих блестящих глаз — ради того, чтобы кукла, созданная инструментом, стала настоящим счастливым человеком. Ради сбежавшего куда-то в тень ошарашенного Безариуса, который, к слову, совершенно не умеет присматривать за детьми — судя по кое-чьим не заплетённым волосам и босым ногам с грязными пятками, — но явно старается. Ради своей несуществующей сестры… Да ради чего угодно — просто потому что это, чёрт возьми, будет правильно! — Кевин? — мастер (да, стоит привыкнуть называть её так) вскидывает бровь и обводит ладошкой вышедший из сумрачной половины столик с двумя чашками чая, — Всё в порядке? У тебя такое лицо… Садись, пожалуйста. Кресла теперь тоже двигаются сами — одно вот тыкается Зарксису в ноги мягким и округлым гиппопотамьим носом. Красный бархатный гиппопотам… Брейк фыркает и садится. В чашках как обычно каркаде. Интересно, а Воля знает о существовании других сортов чая? Чисто гипотетически… Альбинос перекатывает алую жидкость во рту и внимательно смотрит на мастера. Та отвечает ему вопросительным взглядом и ещё сильнее выпрямляется, чопорно оттопыривая мизинец. Просто воплощение хороших манер, вбитых куда-то в подкорку мозга. Настоящая кукла — тихая, идеальная… Неживая. Похоже, первое, чему её надо учить — безобидные шалости чуть-чуть за рамками приличий. И как удачно, что в этом он настоящий ас! — Вот что, — Зарксис зачерпывает джем чайной ложкой прямо из банки, показывая пример, и довольно жмурится, — По правилам этикета, конечно, я сейчас совершаю преступление века, но… От этого только вкуснее. Честное слово. Попробуешь? Не бойся, от нарушения чайного кодекса ещё никто не умирал! Воля повторяет его действия, осторожно облизывает свою ложечку. И улыбается — так странно, так несмело. Так человечно. — Вкусно, — шепчет она, — И тепло… Будто кусочек лета. — Так и есть, — Брейк смеётся, — Готовила лично леди Шерил Рейнсворт, нынешняя глава детского театра. — Правда? Джек! — мастер оглядывается по сторонам и манит рукой невидимого Безариуса, — Ну куда же ты исчез? Попробуй! Это потрясающе! Давай посадим где-нибудь яблоню? Бездна, подвластная её желанию, выталкивает не ожидавшего этого весеннего герцога прямо к столу, и где-то с минуту Джек трясёт головой и озирается, приводя поплывший перед глазами мир в устойчивое положение. Альбинос вздыхает и отводит взгляд, отчаянно пытаясь не видеть в нём отражение себя лет пятнадцать назад. Отражение человека, потерявшего всё, совершившего множество ужасных вещей, и теперь вот… по инерции заботящегося о маленькой девочке, которая, в свою очередь, с убийственной трогательностью пытается заботиться о нём. Не видеть выходит из рук вон плохо — Безариус действительно в том же состоянии. В зелёных глазах всё ещё плещется мёртвая растерянность, а золотые волосы кажутся такими растрёпанными, будто их хозяин последние пятнадцать минут усиленно мочалил пальцами несчастные пряди. Ни дать ни взять несчастный взъерошенный одуванчик. И помочь ему — увы! — могут только близкие люди и неумолимое время. — Знаешь, Кевин, наверное, я сегодня не буду ни о чём спрашивать, — Воля повторно залезает ложкой в банку, забавно высунув кончик языка в предвкушении, и решительно кивает сама себе, снова переводя взгляд на Зарксиса. Тот поднимает бровь. Джек устало падает в третье кресло, коварно врезавшееся ему под колени. — Может быть, я и вовсе не буду ни о чём спрашивать… — задумчиво продолжает мастер, — Может, и не потребуется. Мне сейчас так хорошо и так… живо, что кажется, будто я всё смогу понять сама. И сама со всем справлюсь. Просто потребуется немного времени. — В таком случае, просто попьём чаю? — Брейк спокойно улыбается, — А, если что, я почти всегда могу выкроить часок-другой в своём расписании. Ему странно признавать, но он чувствует гордость. Эта девочка удивительна. Она совсем не похожа на то безумное и безжалостное существо, потребовавшее в качестве оплаты сто семнадцать душ, включая его собственную, — просто потому что число красивое. Она другая. Она сильнее. Настоящая Воля Бездны. Она стабильнее — воплощённая сила разума. Она… человечнее — обычный ребёнок, просто пока сама это не осознала. Видно, что-то у Лейси снова пошло не так. Ещё одна традиция. Альбинос ощущает, как губы сами собой растягиваются в улыбку. И как-то вдруг, совершенно обыденно приходит понимание — всё будет хорошо. Тучи за окном слегка расходятся, обнажая кусочек неба, и по серому миру разлетаются тысячи тысяч янтарных бликов — тлеют искорками жизни в глазах и волосах Джека, сияют в банке с летним яблочным джемом, танцуют на стенах, в воздухе… Редкое осеннее солнце гладит Волю по щеке тонким лучиком. — Просто попьём чаю, — согласно отзывается она и впервые за день (возможно, впервые со времени ухода Лейси) тихо смеётся. ~ʘ~ѻ~ﮦ~ѻ~ʘ~ Конец декабря в Риверре всегда суматошен. На каждом углу гнездятся прилавки почуявших наживу продавцов сладостей, ёлок, венков, игрушек и других неизменных атрибутов праздника. Все без исключения дети — от гуляющих по центру маленьких господ до юных нищих, выпрашивающих монетку на ступенях собора, — липнут носами к увешанным фонариками витринам и вздыхают, глядя сквозь стекло на сказочные королевства леденцов, кукол и книг. Перед праздниками всё становится немного другим. Волшебным. Зарксис с шальной улыбкой скупает вдвое больше конфет, чем обычно, и кидается ими в случайных прохожих. Случайными прохожими почему-то оказываются только ребятишки от пяти до пятнадцати (и в основном те, которым однажды повезло оказать альбиносу услугу-другую), но всех это устраивает. Ада Безариус уговаривает Винсента написать пьесу-сказку. И сама сияет, как фонарик, когда он нехотя соглашается. А потом целует его в уголок губ и меняет цвет лица на смущённо-алый. Оскар Безариус, ставший главой дома после того, как Зай отправился в мастерскую выяснять отношения с Лейси и не вернулся, учит Оза и Алису обращаться с камерой и обещает, что на традиционном зимнем балу они наделают сто миллионов фотографий. Лео читает пьесу Винсента и приходит в восторг. А Освальд предлагает поставить её в кукольном театре под самое Рождество. Они теперь раздельно — желание не перечитывать этого чёртового «Святого рыцаря» вместе с приехавшим на каникулы Эллиотом оказалось сильнее баскервильской гордости, и бывший Глен скрепя сердце согласился переехать в кукольное тело. С тех пор все недовольные внезапным возрождением пятого герцогского рода молчат в тряпочку — юный глава дома больше не один, а у его загадочной тени непонятным образом находятся глаза и уши буквально в каждом уголке города (после совершённого Джеком людям Освальд доверяет со скрипом). Руфус не удерживается и спонсирует небольшой прилавочек — напротив старейшей в Риверре букинистической лавки. Мелкие восточные торговцы счастливы сотрудничать со своим влиятельным соотечественником, и потому теперь на центральной площади столицы продают лучшие пряности и специи с герцогской родины (отлично подходящие для зимних напитков и праздничных блюд), а владелец книжного и, по совместительству, его бессменный продавец, делает Барме и его компаньонам рождественскую скидку — за ароматы, которыми наполнилась его жизнь. Гилберт корпит над отчётностью и всей душой ждёт бала, устраиваемого в самый последний день года, после завершения рождественской театральной феерии, — его приводит в жгучее отчаяние тот факт, что из-за работы он не может осваивать таинство фотографии вместе с Озом и Алисой, которую, к слову, ему хочется попеременно то обнять, то придушить. Даже ежевечерние визиты младшего Безариуса, сбегающего от всего мира в тишину комнаты Найтрея, не особо поправляют дело. В присутствии Оза он чувствует себя слишком живым. И слишком скучает по этому ощущению, когда тот уходит. Да и, в самом деле, разве мало того, что у них теперь разница в возрасте в десять лет из-за чудовищного искривления времени в мастерской? Разве мало того, что Безариусу всё ещё пятнадцать, и прежде чем Гил в принципе сможет что-то делать, должно пройти целых три года? Разве мало?.. — Ты как вечерняя иллюминация, — говорит Винсент перед балом, и это почему-то звучит грустно, — То одним цветом вспыхивал, то другим, а теперь просто светишься. — Ага, — брат не обращает внимания на его странный тон, разглядывая своё отражение в зеркале, — Бездна, я сам на себя не похож! В жизни бы не стал так волосы зачёсывать. — А ещё у тебя глаза ожили, — вздыхает младший Найтрей, — Будто одуванчики пробили металл. — А? — Гилберт вздрагивает от метафоры. Да, одуванчики… И правда. Они такие же зеленовато-жёлтые, как его глаза. Винс ведь имел в виду только цвет, верно? — Не думаю, что это плохо, — смех выходит слегка натянутым. — Конечно, — Винсент улыбается, но взгляд его отчего-то совсем не весел, — Конечно, это не плохо, Гил. За окном мягкими хлопьями падает снег. В большом и очень светлом фойе кукольного театра собираются люди. Оркестр настраивает инструменты, слуги заканчивают расставлять на столиках бутылки, бокалы и закуски. Белый от волнения Лео в очередной раз перечитывает свою речь. Эллиот хлопает его по плечу и смеётся — мол, всё будет шикарно. Рейм и Шерон мило беседуют в уголке у столов. Герцогиня Рейнсворт прикрывает губы веером, едва сдерживая смех от вида шествующей рядом с ней иллюзии — Руфус как обычно выставил вместо себя плод своей больной фантазии. Зарксис предлагает конфеты настоящему Барме, привычно отыгрывающего роль слуги за спинкой кресла Шерил. Алиса слоняется без дела в ожидании Оза, и, к счастью, совершенно не замечает спрятавшегося в тени портьеры Гилберта. В отличие от зоркой, как андский кондор, Шарлотты. Очень задумчивой и очень грустной, несмотря на то, что выглядит она потрясающе, Шарлотты… — Как ты думаешь, — тихо спрашивает у Найтрея самая старшая из девушек Баскервиль, обдавая его сладким ароматом розовых духов, — У меня есть шанс на рождественское чудо? Гил прослеживает направление её взгляда и округляет глаза, обозревая как всегда холодно-строгого на вид Освальда. — Хотя бы просто на танец… — Лотти горько дёргает уголками губ, нервно постукивая по руке сложенным веером. — Думаю, на танец есть, — Гилберту очень не хочется её расстраивать. — Врёшь ведь, — она, правда, всё равно всё понимает и печально улыбается, старательно сводя разговор к шутке, — Не думаю, что я настолько хорошо себя вела в этом году, чтобы заслужить такой подарок. Найтрей хмыкает. — Уверен, что дело не только в этом, но если тебе хочется танцевать, то я могу предложить свою компанию, — он провожает взглядом в очередной раз прошествовавшую мимо Алису и в очередной раз облегчённо выдыхает, — Всё равно мне не пригласить нужного человека… Шарлотта понимающе кивает. — Здесь должен был прозвучать тост, — говорит она и усмехается, — Что-то из разряда «так поднимем же бокалы за то, чтобы каждый из нас всегда мог танцевать с тем, кого любит». — Когда начнётся фуршет, предлагаю выпить за это, — Гилберт коротко смеётся и выходит из-за портьеры ровно за секунду до того, как слуги распахивают двери перед прибывшими Безариусами. Зимний бал начинается. Лео всё же произносит свою многострадальную речь — и даже ни разу не запинается. Эллиот украдкой показывает ему большие пальцы — младшему Найтрею с самого начала было глубоко фиолетово, что его друг вдруг оказался на самой вершине пищевой цепи этого мира. Они всё равно никогда не соблюдали иерархию «господин — слуга». (Гилберт думает, что что-то это ему напоминает). Первым танцем объявляют вальс. Винсент приглашает Аду и кажется до неприличия счастливым, когда она румянится, вкладывая свою ладошку в его ладонь. В последнее время он вообще редко хмурится, словно что-то большое и светлое вытеснило из души Найтрея всех железнолапых чёрных кошек, отчаянно скребущих всё, до чего дотянутся. Будто что-то его освободило… Гил подозревает, что дело было в загадочном письме, переданном брату незадолго до ухода Лейси. Но, вопреки обычно возникающему зову приключений, ему совершенно не хочется узнать суть — он просто рад видеть Винсента таким. А ещё наблюдать за братом и его солнечной принцессой в любом случае приятнее, чем завистливо пялиться на Оза, уверенно кружащего в танце эту-чёртову-Алису-Баскервиль. Гилберт не может не признать — мелкой злоязыкой заразе очень идёт красный. И бунтарски распущенные, вопреки всем правилам приличия, волосы. И изящные туфельки на каблуках — в противовес её любимым сапогам. И рядом с Безариусом она смотрится очень… достойно. Потому-то Найтрей на них и не смотрит. В самом деле, уж лучше любоваться, как слаженно двигаются Винсент и Ада. Или Рейм и Шерон. Или Зарксис и Руфус… Стоп. Что? Освальд, прислонившийся к стене неподалёку, не сдерживает усмешки. Лицо воспитанника кажется бывшему Глену весьма забавным. А ещё ну надо же… Заметил. Прямо сквозь иллюзию. Даже немного жаль отпускать на волю такую силу. Лео до Гила как до луны. Впрочем, Баскервили теперь никуда не торопятся. Шарлотта танцует с Фангом, Даг дурачится с Лили, а грустнеющую на глазах малышку Эхо никто не пригласил. Оскар Безариус настраивает камеру. Освальд думает, что не любит вальс. Но ребёнок из его семьи сейчас кусает губы и отчаянно держит лицо, чтобы не разреветься, а юный Глен вместе с Эллиотом осаждают главу весеннего дома, засыпая его вопросами. И, стало быть, больше некому. Лицо у Гилберта становится ещё забавнее, когда к танцующим присоединяется новая пара. А Эхо распахивает глаза так, что кажется, будто в них может отразиться весь зал. Самый старший Баскервиль улыбается краешком губ и мягко ведёт её в такт музыке. Ему всё равно, что о нём подумают — члены его с трудом выжившей семьи не должны страдать больше, чем полагается согласно их обязанностям. И он может пойти на некоторые жертвы ради этого. Судя по лицу Лотти — ещё на один танец. Но только на один. В порядке рождественского чуда. А потом — к столу, ухватить пару тарталеток или вот тех ярких крошечных бутербродиков, и дальше, украдкой, по коридорам. Прямо, налево, снова прямо и направо — к выходу. В тишину зимнего парка. В снег и сумерки. В нечто созвучное стремительно ухудшающемуся — с каждым резким звуком и яркой вспышкой — настроению. Совершенно ведь незачем портить людям праздник своим кислым видом, а фотографироваться со всеми он и не собирался. Освальд правда верит, что в кои-то веки у него получится сделать то, что хочется. Освальд отлично знает, как издевательски любит смеяться Бездна, с наслаждением ломающая всё задуманное не ею, но надеется, что в этот раз она не будет вмешиваться. Освальд понимает, что все планы как обычно летят к чертям, когда среди гостей мелькает до боли знакомая золотая коса, а в руки удивлённого Брейка перекочёвывает странная фиолетовая кукла в розовом платье. Оз ошеломлённо моргает, когда у него наглейшим образом крадут на танец всё ещё ничуть не запыхавшуюся Алису. Гилберт чувствует, что готов возвести Джека в ранг божества, и утаскивает друга с собой — поболтать. Зарксис смотрится очень комично с несуразной тряпочной игрушкой на плече, но в глазах его мелькает что-то такое, от чего герцог Барма, по-прежнему скрытый иллюзией, грустно улыбается и крепче сжимает ладонь альбиноса. Освальд стискивает зубы и уходит, даже не приблизившись к столам. Им с Джеком абсолютно точно не нужно встречаться. В бесконечных коридорах повсюду вывешена омела. Бывший Глен Баскервиль чувствует, что готов лично проклясть того, кто это придумал. Нет, он ничего не имеет против чужого счастья… наверное… но две целующиеся пары на два поворота — это для него явный перебор. То есть, извините, три пары. Освальд замирает посреди прохода и чувствует себя совершенно по-дурацки, когда за углом слышится неловкий смешок юного Безариуса: — Выходит, нам теперь нужно поцеловаться, Гил? — Нет, если ты не хочешь, — спокойствием в голосе Найтрея, пожалуй, можно было бы лечить бешенство. — А ты хочешь? — Оз как всегда ловит суть с невольно выданных полунамёков. Удивительный человек. Гилберт вздыхает. Освальд за углом тихо вторит ему. Какая знакомая, чёрт возьми, ситуация. Будто само мироздание сговорилось весь вечер напоминать ему о прошлом. Интересно, сейчас тоже прозвучит ложь, призванная сохранить дружбу? По закону повторения истории, следует, что да… Вот только одному несносному Безариусу плевать хотелось на все подобные законы. — Гил, я же не слепой, — тихо произносит Оз, и бывший Глен затаивает дыхание. Неужели?.. — Вот как? — так же тихо говорит Найтрей, — И что ты видишь? — Что тебе стоит дождаться. Я ещё ничего не могу сказать, но… У тебя определённо есть шанс. Ты очень мне дорог, Гил! Просто будь, пожалуйста, рядом. Всегда… В звонком мальчишечьем голосе трепещет натянутой струной самая светлая искренность, и невидимый Гилберт за углом резко и шумно выдыхает — потрясённо, облегчённо, счастливо. Его рождественское чудо тоже свершилось. Просто вечер чудес какой-то — Лотти, Гил… Освальд горько усмехается. Он может воочию представить себе светлую весеннюю улыбку, сквозящую в словах юного Безариуса тёплыми солнечными лучами. Он помнит — не Оза, но Джека. Он… знает, что случилось в итоге. Спустя несколько секунд до него долетает едва слышный звук поцелуя в щёку. В принципе, тоже поцелуй. Все традиции соблюдены. Бывший Глен Баскервиль тихо хмыкает, а потом вдруг понимает, что двоих под омелой больше не держит ровным счётом ничего. И торопливо сворачивает в какой-то из боковых коридоров, с горечью прижимая к сердцу непроизвольно сжавшийся кулак. В его груди снова вихрится чёрной дырой всепоглощающая пустота. Ему действительно нужны сумерки, парк и снег. Ему действительно нужно одиночество. Он ускоряет шаги. Так и не подстриженные деревья вокруг театра уходят вверх, в небо, и скрываются в наползающей темноте. Безмолвные и строгие, они встречают гостя своими корявыми чёрными лапами в кружевных снежных манжетах. Протягивают хрупкие узловатые ветки к самому лицу — будто желают рукопожатия. Освальд ловит себя на мысли, что готов выполнить это желание, и выгибает уголок губ в усмешке. Жать руки людям ему никогда не нравилось. Дышать в парке гораздо легче, чем в зале. Он кажется похожим на полуразрушенный готический собор, засыпанный снегом. Стволы сосен поднимаются к самой границе наползающей темноты и подпирают её, будто причудливые нервюры. Кое-где витражно поблёскивают хаотично развешанные по всему парку стеклянные шарики — Алиса веселилась. Бывший Глен щёлкает по одному из них ногтем и чувствует, как от тихого звона в душе поднимается тщательно задавленная тоска. Мелодия, посвящённая Лейси, начиналась так же. Мелодия, которую так любил играть Джек… Тропинки в парке давно утоптаны до совершенной твёрдости, но сплошное снежное полотно между деревьев притягивает взгляд куда сильнее. Баскервиль ломает его без раздумий. Заледеневший сверху наст с хрустом проваливается под его ногой. Снег оседает на брюках, постепенно тает. Освальд не спешит его стряхивать, углубляясь всё дальше в нехоженые места. Шаг. Удар сердца. Ещё шаг. Ещё удар. И ещё шаг, и опять удар… Это так странно — чувствовать, что в груди снова бьётся. Лейси не могла создавать настолько совершенные тела, и от этого тоже горько. Воля — идеальный страж Бездны, сестра поступила мудро, но… Когда-то они встречали праздники втроём. Когда он ещё был жив и не был Гленом. Когда Лейси ещё могла и хотела петь. Когда Джек ещё смел подхватить её на руки и кружить, кружить, кружить под аккомпанемент заливистого смеха на два голоса. Она должна была жить, она, чёрт возьми, хотела жить! Свободно, счастливо, подальше от Бездны, человеческих трагедий и ответственности за целый мир! Конечно, Лейси всегда молчала об этом, но Освальд чувствовал подавленность сестры после её бесед с Леви, предыдущим главой дома Баскервиль. И тоже молчал. Со временем подавленность переросла в фатализм, скрытый за беззаботностью. А он так и продолжил молчать. Бывший Глен отлично знает, что ненавидит Джека не только из-за того, что тот сотворил. Сам факт того, что чёртов Безариус мог впасть в безумие, мог попытаться решить проблему, мог сделать… хоть что-то, приводит его в ярость и отчаяние одновременно. И эти чувства не лечатся ни смертью, ни воскресением, ни пребыванием в одном разуме с умным, но до сих пор таким наивным мальчишкой. Просто Освальд Баскервиль ненавидит Джека Безариуса, и всё. Аксиома. И никакой л.ю.б.в.и. За спиной трещат по насту и обломанным ветвям до боли знакомые шаги. — Далеко же ты забрался, — говорит прежде звенящий и почти родной, а теперь непривычно тихий и совершенно чужой голос. Освальд не оборачивается. Только сжимает кулаки, стоя по колено в снегу. — Здравствуй, — выдавливает он из себя что-то вежливое и старательно не думает о расползающихся по ледяной броне самообладания трещинах. — Хочешь спросить, зачем я здесь, верно? — неведомо как нашедший его Джек мягко усмехается. — Тебя не приглашали, — бросает в ответ Баскервиль, возможно, чуть резче, чем планировалось. (Впрочем, кого он обманывает — именно так и планировалось). Ему нельзя уступать. Нельзя поворачиваться. И ни в коем случае нельзя оставлять себе малейшую возможность снова обмануться искренностью в травяных глазах. Они оба — лишь призраки прошлого, и если Бездна захотела удержать Безариуса в этом мире несмотря ни на что, значит, так было правильно. Значит, он действительно ещё нужен. Но даже Бездна не сможет заставить бывшего Глена снова иметь какие-то общие дела с этим человеком. — Грубо, — тон Джека всё так же балансирует между мягкостью и ядом, — Хотя и заслуженно. — Рад, что ты это признаёшь, — единственное, чего Освальд хочет — это чтобы незваный гость исчез с глаз долой. Но у того, похоже, другие планы. Вернее, не совсем у него… — Я бы и не пришёл, если бы Воля не попросила, — Безариус вдруг отбрасывает фальшь и тяжело вздыхает, — Но она хотела передать несколько подарков кое-кому из присутствующих. А ещё позвать тебя в мастерскую. — Что? — Баскервиль всё же поворачивается, слишком удивлённый, чтобы противостоять желанию взглянуть в лицо собеседнику — Ты серьёзно? Если это шутка, то… — По мне видно, что я шучу? — Джек разводит руками. Очевидно, чёрная бровь изгибается очень выразительно, потому что он раздражённо выдыхает и объясняет чуть подробнее: — Она хочет вручить тебе свой дар лично. Уж не знаю, чем ты это заслужил, но факт остаётся фактом. — Что за дар? — бывший Глен настораживается, — От той куклы на плече у Брейка так и разит Бездной. — Её зовут Эмили, и это погибшая сестрёнка Кевина, — Безариус пожимает плечами, — Вернее, крошечная частичка её души. Девочке ещё ждать и ждать перерождения, поэтому ей не повредило то, что Воля отщипнула кусочек. Восстановится за столько лет-то. Тем более всё — с её полного согласия. Малышка скучает по братику. — Теперь ясно, почему у Брейка было такое лицо, — Освальд дёргает уголком губ, — Но какое отношение он имеет к Воле? Почему вообще она решила делать подарки? Разве для неё существуют праздники? Она же просто… — Инструмент? — Джек внезапно делает несколько шагов ему навстречу, а в зелёных глазах вспыхивает непривычно открытая ледяная ярость, — Ты это хотел сказать? Замок и ключик? — Именно. По крайней мере, так было задумано, — Баскервиль усилием воли заставляет себя не отступить назад, сохранив прежнюю непроницаемую маску. Он не поддастся, он контролирует себя, он прав. Ему нечего стыдиться. — Вот как, — говорит Безариус, и голос его подрагивает от едва сдерживаемого гнева, — Вот как. Действительно. Было задумано. Поэтому ты ни разу не пришёл хотя бы взглянуть на ту, что она оставила после себя? — У меня было довольно много забот и без этого, — отрезает Освальд, чувствуя, что начинает серьёзно злиться. Что за упрёки? И, главное, от кого? У него есть долг, как и у Воли. И они оба должны его исполнять. Желательно, не мешая друг другу. И уж точно — невзирая на какие-то личные чувства. Даже если больно так, что сердце рвётся от бессилия. Неужели сложно понять? — Если ты не помнишь, то это по твоей милости моя семья оказалась на пороге гибели, — Баскервиль мысленно вдыхает и выдыхает. Контроль. Он не сорвётся. Это недопустимо. Если Джек здесь, значит, так надо. — Отлично помню, — Безариус сжимает зубы, — И признаю свою вину перед Лейси. Но только перед ней. — И что это значит? — Освальд бледнеет. — Что я не жалею, — Джек цедит слова медленно-медленно, но ужасающе отчётливо, — Выбранный путь оказался неверным, и принёс той, ради которой я всё затеял, только боль. Но я сделал хоть что-то. В отличие от тебя. Баскервиль молчит и дышит, мысленно считая. Один. Два. Вдох. Выдох. Шесть. Восемь… Внутри рушится что-то, уже давно шатавшееся, а теперь окончательно потерявшее опору. — Я надеялся, что ты изменился. Хоть что-то понял. Но всё повторяется заново. Долг, долг, долг! Ты всё та же бесчувственная ледышка! — выплёвывает Безариус ему в лицо. И нет. Ничерта Освальд себя не контролирует. — Бесчувственная, — тихо повторяет он, и лицо его идёт гневными красными пятнами, — Конечно же. Это всё, что ты видишь. Когда-то я считал, что мы друзья. Сейчас я считал, что ты до сих пор понимаешь меня. Но ты, оказывается, никогда не понимал. Такой же слепой, как и все. — Ты мог спасти её, — шипит Джек и становится похожим на изумрудно-золотую змею из сказок, — Но тебе было всё равно! Твой чёртов долг всегда был для тебя превыше всего! — Мне было всё равно? — Баскервиль ошарашенно округляет глаза, — Мне?! Она была моей сестрой! Моей единственной сестрой! И я любил её не меньше, чем ты. «И не меньше, чем тебя», — остаётся невысказанным. — Тогда почему же ты позволил сделать это? Почему не остановил? — Безариус приближается на расстояние шага, и лицо его искажается обвиняющей горечью удержанных когда-то вопросов. Тех вопросов, которые задаёт себе сам Освальд уже много-много лет. Тех вопросов, ответы на которые он искренне ненавидит. Почему он не воспрепятствовал воле Леви? Потому что пойти против Глена — немыслимо. Потому что у них всех действительно есть обязательства перед всем этим миром. Потому что Лейси согласилась добровольно. Потому что… он сломался в день, когда она закрыла за собой дверь мастерской. Сломался так, что и ей было не починить. И не упал лишь потому, что сумел зацепиться — за долг, за семью, за Джека. За то, что сестра всё-таки жива, хоть и просила больше не приходить, не напоминать о том, что бывает другая жизнь. За тайную, немыслимую и неправильную любовь к лучшему — к единственному — другу. За навалившиеся снежным комом дела и воспитание подобранных сирот. Попытался жить и быть хорошим Гленом, как на прощание сказала вмиг повзрослевшая Лейси. Попытался заклеить трещины и собрать себя обратно. И рассыпался в стеклянную пыль, глядя в безумные глаза покрытого кровью — его, Освальда, кровью! — Безариуса. Безариуса, который, оказывается, ничего кроме внешнего так и не разглядел. Который, конечно, «сделал хоть что-то» — но неужели трагедия Сабрие стоила этого? Неужели эта попытка принесла что-то кроме крови? — Разве ты поймёшь? — Баскервиль горько усмехается, — Разве ты поймёшь, если я расскажу? — Куда уж мне, — Джек саркастично кривит губы. А потом вдруг тяжело вздыхает и отходит. Его злоба испаряется, будто её и не было, уступает место тоске. — Вообще-то я понимаю, — тихо говорит он и призрачно, болезненно улыбается, — Теперь понимаю. Лейси мне многое объяснила, когда вернула. Всё, что не сказала тогда. Но… увидев тебя, я не смог сдержаться. Слишком долго сдерживался. Ты не простишь, конечно, но всё равно прости. — Никогда, — выдыхает Освальд и осознаёт, что и правда никогда. Но отчего-то это больше его не волнует — ненависть уходит, догорает, как отчаянно чадящий факел. События столетней давности отступают закончившимся кошмаром. А внутри робко шевелится закопанное в пепел… что-то. — Как хочешь, — спокойно говорит Безариус. Так странно не видеть на его лице смех. Баскервиль отводит глаза. — Значит, она желает, чтобы я пришёл? — спрашивает он, просто чтобы что-то спросить. — Да, — Джек снова шагает к нему, ловит взгляд, смотрит серьёзно и внимательно, — Я знаю, что было задумано. И я знаю, что не вышло. Воля не просто инструмент, не просто кукла. Она живая. Она умеет чувствовать. Просто ребёнок, которому не повезло появиться на свет с огромной силой и долгом на плечах. И… она правда старалась над каждым подарком. — Это ты рассказал ей о праздниках? — Освальд чувствует себя непривычно обнажённым и зябко поводит плечами. Его ледяная броня рухнула, сердце разбилось на миллиард осколков и собралось заново, любовь осыпалась пеплом бессмертного феникса и возродилась беззащитным и слепым полумёртвым птенцом, а ненависть… Ненависть перегорела и стала горькой серой золой. Весь его мир стал золой. В который раз. — Нет, не я, — Безариус качает головой, — Это Кевин. — Брейк? — Баскервиль думает, что уже не хочет знать ничего. Он так устал… — Воля попросила его объяснить, что такое любовь, счастье и забота. Потом, правда, решила, что сама разберётся, но с тех пор он иногда приходит и рассказывает ей о чём-нибудь. О том, о чём мне даже в голову не приходит говорить. Для всех это само собой разумеющиеся вещи… — Джек усмехается, — А для неё чудо. — Почему ты не ушёл? — Освальд внезапно понимает странную вещь. Ведь центром вселенной Безариуса была… — Лейси, — выдыхает тот, — Она попросила меня остаться и заботиться о новом мастере так, словно это наша дочь. Разве я мог отказать? Баскервиль чувствует, будто его ударили под дых. — Кевин научил меня плести ей косички-колоски. Красиво выходит, — улыбка Джека светлеет, а потом снова меркнет, — Знаешь, я был совершенно не в себе, когда… всё завершилось. А Воля сказала, что хочет, чтобы я снова ожил, но для этого ей нужно понять, что такое любовь. Мне тогда вдруг стало так больно за неё. Она была так же потеряна, как я, но всё равно пыталась обо мне заботиться. Поэтому я безумно рад, что Кевин смог её понять. Ей очень нравится узнавать новое. И она удивительная, вне зависимости от того, веришь ты в это или нет. — Я… верю, — Освальд откашливается. — Тогда пойдём? — Безариус зачем-то протягивает ему руку. Баскервиль медлит. Что если… — Не бойся, — Джек делает пару шагов к нему, но руку не опускает, — Я не буду пытаться довершить начатое. Я правда понимаю. И тут до Освальда доходит, что значит эта предложенная ладонь. — Я… — он запинается и усилием воли заставляет себя посмотреть в зелёные глаза напротив, — Знаешь, это, наверное, глупо и нерационально, но я рад, что ты был рядом со мной всё то время. Пусть и с корыстными целями. Не могу сказать спасибо, поэтому… Просто знай. А вот мой ответ. Безариус вздрагивает и приоткрывает рот, когда Баскервиль хватается за его руку, выбираясь из сугроба. — Я помогал растить те яблоки, из которых Воля готовила тебе джем, — тихо бормочет он и отворачивается. Но пальцы не разжимает. — Надеюсь, они не отравлены, — Освальду внезапно вспоминается детская сказка о принцессе с бледной кожей и волосами, чёрными, как смоль. — Идиот, — мрачно говорит Джек и тянет его за собой, — Пойдём, а то она уже устала ждать, наверное. Ей не нравится сидеть одной. Баскервиль согласно кивает. — Веди, — говорит он и чувствует, как внутри разливается спокойная лёгкость, будто всё плохое выплеснулось вместе с их злобными криками. Когда-то они встречали праздники втроём… Похоже, настала пора снова узнать, каково это. — Забыл дорогу? — Безариус поднимает бровь. — Нет, — Освальд на мгновение прикрывает глаза, улыбаясь краешками губ, — Отлично помню… И продолжения фразы не требуется ни одному из них. Потому что всё понятно без слов. Потому что пусть нужно будет восстанавливать многое, пусть нужно будет искать в себе силы позволить весне проклюнуться на выжженной пустоши, пусть нужно будет как-то снова суметь довериться — сегодня бывший Глен Баскервиль идёт за Джеком, а колесо года завершает оборот, начиная всё с начала. Потому что протянутая ладонь — в пять раз сильнее мизинчика, мудрой и простой, старой, как мир, детской присказки. Мирись-мирись…