Пират и лис

Всю свою жизнь Хосок принадлежал морю. Он любил, обожал и боготворил его. Хосок здесь родился, жил, дышал и знал, что однажды, в свое время, именно море и заберет его. И даже та слабая толика магии, что теплилась в нем, была связана именно с ветром, солнцем и соленой водой. Так безупречно логично и прекрасно. И Хосок был бесконечно благодарен родителям за это волшебное наследие. Он был сыном Чон Хансо, великого пирата, грозы торговых судов со всех пяти континентов, и дешевой портовой шлюхи, сумевшей очаровать и влюбить в себя самого холодного, равнодушного и черствого человека на этом свете. Настолько, что, наплевав на приметы, Хансо забрал возлюбленную на свою шхуну, и та, как водится, принесла ему самое большое счастье в его жизни – сына, но затем и самую большую в его жизни беду. Известная своими красно-черными парусами и внушавшая суеверный ужас каждому торговцу «Игла» Чон Хансо впервые за тридцать пять лет попалась в капкан правительственной стражи ровно в третью годовщину свадьбы своего капитана. И как тут не верить в приметы? Разумеется, великая императрица Поднебесной, держащая в своих хрупких, но крайне сильных и жестоких руках власть над всем миром, устроила показательный суд. И казнь. Самую мучительную для тех, кто был предназначен морю. Чон Хансо, его жену, всю его команду, их семьи сожгли на суше на кострах, скормив их последнее дыхание жаждавшей смерти и развлечений толпе, а их прах развеяли там, где нет даже капли воды, – в пустыне, обрекая их неупокоенные, лишенные даже шанса на перерождение души на вечные скитания и вечную жажду. Хосок тогда был слишком мал, чтобы до конца осознавать суть случившегося, но даже в два года он мог бы сказать, что хоронить человека воды в пустыне – неправильно. Но кто бы стал слушать с трудом говорящего и стоящего на ногах сопляка, сына изгоя и преступника, оставшегося в живых исключительно из милости и великодушия ее императорского величества. Его просто зашвырнули в один из монастырских приютов подальше от моря, надеясь на то, что вера и Бог перевоспитают его и наставят на путь истинный. Вот только в таких местах ломают, а не перевоспитывают. Голод, нищета, болезни, побои и бесконечные издевательства – вот каковы эти вера и Бог. Это Хосок быстро усвоил. Однако его хребет оказался так силен, что даже они не смогли сломать его. И как только ему исполнилось десять, Хосок сбежал. При первой предоставившейся возможности. После сбора урожая, забравшись в одну из телег с пшеницей, отправлявшейся в столицу второго континента Поднебесной на ежегодную ярмарку. Ведь, несмотря на отсутствие какого-либо образования, которое ему дали бы родители или мудрые наставники, Хосок рос смышленым малым и прекрасно понимал, что до своего совершеннолетия в приюте он просто не выживет. Никто не выживал. Даже самые крепкие нелюди. Поэтому у него мог быть лишь один путь – как можно дальше отсюда. Из этого ада. Он трясся почти неделю в телеге, питаясь лишь сухим зерном и слизывая по утрам росу, скопившуюся за ночь на закрывающей телегу холстине. Но Хосок знал, ради чего он это делает. А еще… на пятый день он впервые за много лет учуял запах соли и моря. И они… словно вдохнули в него новую жизнь. И помогли продержаться до самого Кваньхву. Именно тогда Хосок впервые понял, что он дьявольски удачлив. Даже без своей магии, талисманов и бытовой ворожбы. Ведь на заставе на въезде в столицу стражники проверили каждую телегу в их обозе, кроме одной-единственной – той, где прятался он. И даже бешенные псы, за милю чующие всё живое, его не унюхали. Разве это было не подлинное чудо? В тот момент Хосоку показалось именно так. Потом он узнал, что его спасло и охранило само море и его магия. Ведь Хосок тоже был человеком воды, а она всегда защищала и берегла своих. Но в тот момент он был просто сопливым замызганным пацаном, который не мог поверить в свое счастье. Он просидел в телеге, оставленной монахинями-смотрительницами обоза на обратной стороне постоялого двора, до самой ночи, и, лишь когда на землю спустились кромешная тьма и до оскомины вяжущая тишина, выбрался и со всех ног бросился бежать. Как можно дальше. От приюта, от монахинь, от этого провонявшего грязной плотью, дешевой брагой и кислой капустой места. Туда, куда его манило сильнее всего. Конечно же, к морю. Хосок мчался по темным улицам, не оглядываясь по сторонам, не вслушиваясь, не боясь, не думая, просто на запах, как безумный щенок. И смог остановиться лишь тогда, когда перед ним раскинулась бесконечная, безбрежная, огромная, пахнущая солью и истинной свободой зеркально-черная гладь. Впервые за восемь лет. Он видел море. Наконец-то. Вода. Его вода. Не промедлив даже мгновения, Хосок с разбегу, прямо с неровной, выложенной камнями набережной с торжествующим хохотом устремился к обжигающе-ледяной поверхности, погружаясь туда, где было его место. Его дом. Он смеялся, нырял, кувыркался и плавал, наслаждаясь, шепчась и нежничая с укутывающей его и качающей в своих объятиях водой, будто со старым другом, со своими давно потерянными родителями и с самим собой, чувствуя, как его тело заполняют давно потерянные силы и энергия. Сама жизнь. Наконец-то возвращая ему почти утраченную истинную суть. Если бы Хосок только мог оставаться здесь целую вечность, но… увы, где-то далеко, на горизонте, забрезжил рассвет, на, как оказалось после, центральной набережной стали появляться удивленно поглядывающие на него прохожие, и Хосоку пришлось возвращаться на сушу. Впереди его ждал долгий и мучительный путь. Но он был готов к этой борьбе и к тому, что ему придется заплатить высокую цену, чтобы стать тем, кем он хочет. Таким, как его отец. Грозой морей. Тем, чье имя будет знать каждый человек и каждая нелюдь на пяти континентах. Хосок воровал и попрошайничал, брался за любую, даже самую неприглядную, работу: выносил помои, чистил конюшни, выдирал клещей из шкур навек застрявших в волчьей ипостаси оборотней и выдавливал им гнойники, ловил жаб и собирал плесень, гнилые зубы, змеиный яд и поганки для знахарей и ведьмаков, носил в болота мавкам в ведрах сгнившие куриные потроха, отмывал кровь с полов в тюрьмах и пыточных камерах, рвоту и мочу – в кабаках, поставлял запрещенные, лишающие разума и воли травы и зелья из трущоб в богатейские дворцы и даже два года жил в общине вампиров, отдавая свою кровь взамен на защиту, кров и хлеб. Последнее, пожалуй, было самым легким и приятным из всего, что он делал. Главы общины вампиров, Тэхён и Чонгук, обожали его и солоновато-морской вкус его крови и были готовы Хосока на руках носить, осыпая всеми земными благами: лучшей едой, изысканной одеждой, украшениями, талисманами и золотом, но Хосок… мог думать лишь о море. Поэтому, как только ему исполнилось шестнадцать, он ушел. Не обещая вернуться. И столетние вампиры с тяжелым сердцем отпустили его, понимая, что так нужно. Так правильно. И что этот парнишка следует за ровной, уже давно сотканной мойрами для него нитью судьбы. Хосока, всё еще невысокого, тощего и несуразного, но чертовски ловкого, сильного, хитрого и живучего, взяли юнгой на торговое судно, и это было подлинное чудо. Он работал с утра до ночи, драя каюты и палубы, а всё свободное время слушал наставления опытных морских волков и впитывал знания как губка. Вампиры обучили его грамоте, и Хосок умел отлично читать, считать и писать. Он прекрасно разбирался в амулетах, талисманах, оружии и картах, но всё это было лишь теорией. А Хосоку нужна была практика. Он учился подчинять и использовать свою магию, вязать узлы, управлять судном, стрелять и драться. Надрывно, остервенело, жадно. Не жалея ни своих наставников, ни своих друзей, ни своих врагов, ни самого себя. Уже в двадцать все сравнивали его со свирепым волком. И боялись. А Хосоку только это было и надо. Пусть у страха перед ним в этом мире будут самые большие глаза. Собственная первая шхуна появилась у Хосока на его двадцать второй день рождения. Он сам выбрал ее. И забрал. У старой жирной сволочи, который воровал красивых маленьких девочек на всех континентах и поставлял их в бордели, но прежде лично издевался и насиловал каждую, абсолютно каждую из своих жертв. Хосок сам давно не был ангелом, его руки и две верные катаны за эти годы уже были залиты кровью по самые рукояти, ведь он отнял далеко не один десяток душ, но такую мразь не мог выносить даже он. В последнее время в Поднебесной империи развернулась целая война против любой нежити и любых нелюдей. Домовых, мавок, русалок, сирен, леших, фей, эльфов, нимф, гномов, троллей, оборотней, упырей, вампиров – всех, в ком была хотя бы капля нечеловеческой крови, жгли и уничтожали целыми родами, кланами, общинами и семьями, но… не лучше ли было перенаправить эти силы на подлинных нелюдей? На тех, кто убивает и насилует ваших собственных детей? На тех, кто сливает кровь невинных девушек и вырезает их глаза и сердца, чтобы доставить в золотых холодильных ящиках жаждущим вечной молодости богачам? На тех, кто растит и трет порошки из дурманных трав, стирающих разум и погружающих в вечную эйфорию? На тех, кто приносит сотни кровавых жертв ради того, чтобы усилить свою удачливость и магию? На тех, кто продает людей, словно вещи, для исполнения прихотей других людей? Да, Хосок сам не был ангелом, но он этого решительно не понимал. И дал себе личную клятву бороться с каждой такой сволочью на своем пути. Поэтому он без стыда отрубил сначала маленький дряблый член, а затем голову этого визжащего и брызжущего слюнями и соплями борова и присвоил всё его имущество себе. По праву сильного. Белоснежные паруса сменились на красно-черные. И кроме нового хозяина и новой команды шхуна получила новое имя – «Игла». Воскрешая давно похороненное на дне морском судно. И память о своих родителях, любовь к которым внезапно осталась последним теплым чувством в его ледяном, как зимний камень, сердце. Хосок был бесстрашен, хитер, нахален, скор на расправу и жесток точно так же, как и его отец. А еще непозволительно удачлив. И уже через полгода каждый мореплаватель наизусть знал кроваво-черный узор на несущих разорение и смерть парусах, а имя капитана-волка, обросшего бесчисленным количеством самых жутких сплетен, слухов и легенд, многие не решались вслух произносить даже шепотом. Еще через два года капитана-волка знал каждый человек в империи. И выжившие в кровавой травле немногочисленные нелюди тоже. Богачи и торговцы до дрожи в поджилках боялись его, нанимая десятки кораблей охраны, но даже те не могли спасти их, если капитан-волк, Чон Хосок, выбирал их своей целью. Имперская стража и частные охотники за головами искали его по всему свету, чтобы получить назначенную награду в двести тысяч золотых. За его голову. И пятьсот тысяч тому, кто доставит Чон Хосока, безжалостного пирата, в руки властей живым. Императрица, к которой у Хосока были свои, особые счеты, самолично подписала указ, назначив столь баснословную стоимость. Еще год назад. Вот только никому из стражи и охотников не удалось приблизиться к капитану-волку даже на расстояние пушечного выстрела. А бедняки и нелюди и вовсе защищали и скрывали его. Потому что обожали. Едва ли не боготворили этого словно вышедшего из сказаний про справедливых разбойников героя их времени. Да, Чон Хосок был пиратом и далеко не ангелом, он почти каждый день окрашивал морскую воду в красный цвет, принося ей свою кровавую дань. Он изощренно убивал торговавшую дурманными и запретными зельями погань, а затем сжигал и топил их зловредный товар; он вырывал сердца и вырезал глаза поставщикам человеческой плоти и крови; отрубал руки и ноги и оставлял догнивать в одиночестве на необитаемых каменных островах работорговцев; заживо или по кускам скармливал акулам уничтожавших нелюдей и нечисть императорских инквизиторов; грабил суда разжиревших на воровстве, чужой бедности и горе государственных чиновников и торговцев, вешая этих омерзительно жадных толстосумов на крюки на мачтах их собственных кораблей под ликующие крики получившей возмездие бедноты, и раздавал всё награбленное тем, кто в этом нуждался. Самому Хосоку не нужны были никакие богатства: рабы, оружие, драгоценности, меха и шелка – ему предлагали всё это, не раз и не два, в качестве взятки и платы за свои никчемные жалкие жизни, он и сам мог взять всё, чего только пожелает, но… ему правда это было не нужно. Всё, чем жил Хосок, – лишь справедливость и море. И то чувство, которое будоражит кровь, когда ты понимаешь, что всё делаешь так, как нужно. Правильно. Кажется, это и называется счастье? Нет, он никогда не отказывал себе и своим людям в хорошей одежде, оружии, вкусной еде и выпивке. Их семьи жили в хороших домах, под защитой и в безопасности. Но сам Хосок… Что еще может быть нужно человеку чести и воды со смерзшимся в камень сердцем? Ничего больше. До какого-то момента. До того самого, пока он однажды, сменив паруса и пришвартовавшись в небольшом портишке на самой окраине империи, не пошел в местный кабак и не увидел и услышал ЕГО. Маленького, тоненького, настолько хрупкого, что сожмешь двумя пальцами – и пополам сломается, мальчишку-музыканта, извлекающего своими болезненно тонкими, покрытыми мозолями и шрамами пальцами из расстроенного пианино такую музыку, что у Хосока от нее внутри все старые, казалось бы, уже давно зажившие раны воспалились, битым в крошку стеклом с солью засыпались, а после невыносимым огнем боли заполыхали, заставляя Хосока пеплом на заплеванный деревянный пол осыпаться. А затем по крупицам, мучительно медленно собраться в единое целое и воскреснуть, чтобы в следующий раз снова умереть, еще более мучительной смертью, захлебываясь музыкой, этим музыкантишкой и его бездонными черными глазами, затягивающими Хосока пуще самой глубокой морской пучины и заставляющими ледяную корку на его каменном сердце трескаться, обнажая пусть и спрятанное глубоко и надолго, но всё еще живое, трепещущее и способное чувствовать нутро. Оказывается, никакого ледяного камня в груди у него не было. А билось самое настоящее живое сердце, просто прятал Хосок его очень хорошо. Но мальчишка этот, его музыка, против воли капитана-волка его сердце наружу вытащили, с кровью выдрали, заставляя плеваться и выть от боли. И перезапустили его. Чтобы билось это сердце с сердцем кабацкого пианиста в унисон. Хосок и не знал, что внутри него может жить что-то подобное. Больное, кровавое, разъедающее, заставляющее выть и задыхаться. Сводящее с ума и выбивающее и воду и почву из-под ног. Невозможное. Ненормальное. Но такое необходимое, что с первого мгновения, как почувствовал, Хосок знал, что не сможет без этого жить. Именно поэтому месяц за месяцем он, рискуя всем на свете, но прежде всего своей шхуной, командой и стоящей полмиллиона золотых головой, возвращался в этот кабак и, скрыв свое лицо с приметным на переносице шрамом под низко надвинутым капюшоном черного плаща, садился в самый дальний и темный угол и, не отрывая от мальчишки-пианиста пристального взгляда, жадно слушал. Рассыпаясь на части, умирая и воскресая вновь и вновь. Часы напролет. А хотелось целые дни, недели, месяцы, годы, десятки лет и целые столетия. Один на один. Без скрипа стульев, отвратительной вони дешевых еды и пойла, без пьяных разговоров, песен, драк. Лишь они двое. И море. И бесконечное количество времени. Только для них двоих. Хосок сам, нежнее всех на свете расчесывал бы лучшими гребнями и рубиновые нити вплетал в эти вьющиеся темные волосы, которым так не хватало кровавых всполохов. Целовал бы каждый сантиметр бледной, почти прозрачной кожи, а затем укрывал ее нежнейшим, покрытым искуснейшими вышивками шелком, боясь, что даже эта, самая мягкая ткань на свете может причинить эдакой хрупкости боль. Он своими грубыми, обветренными и покрытыми мозолями пальцами сам бы вдевал невесомые ажурные серьги, достойные шкатулки императрицы, чтобы сделать еще прекраснее эти изящные ушки, и унизал бы тонкие запястья и щиколотки десятками, нет, сотнями и тысячами сверкающих самыми яркими драгоценными камнями браслетами. Он бы каждое мгновение целовал каждый шрам и каждый порез на этих тонких, порхающих по клавишам, как экзотические бабочки по цветам, пальцах, а затем унизал бы все их самыми дорогими в мире перстнями. Нет. Слишком громоздко и много. Ему нужно надеть лишь одно, тонкое, как сталь его любимых катан, без камней колечко. На безымянный палец. Чтобы подтвердить свою преданность. Принадлежность. И волчью верность. Хосок нашел бы красивейший в этом мире камень глубокого синего, как морская гладь в солнечный день, цвета и сам бы, зубами, придал ему форму сердца, чтобы бросить его вместе с кровавым ошметком из своей груди к маленьким изящным ступням. И поведать всё, что он чувствует. Без лишних слов и объяснений. Он бы просто отдал ему все свои кинжалы, револьвер и катаны и встал бы перед ним на колени, склоняя голову и обнажая шею, потому что лучше уж смерть – чем отказ и невозможность быть вместе. Невозможность видеть его и слышать. Хотя бы раз в месяц. Хосок разделил бы с ним всю свою жизнь, всё свое время, всю свою воду, всю свою боль и всю свою мучительную, как смерть в пыточных застенках самых искусных палачей, вспыхнувшую внезапно, как пожар, с первого взгляда, с первой ноты, с первого мгновения и способную угаснуть лишь вместе с огнем его души любовь, но… Хосок даже не знал его имени. Не слышал звука его голоса. Не знал, кто он и откуда. И почему играет здесь в этом богом забытом месте для самой неблагодарной и жестокой публики каждый вечер, хотя его место в лучших театрах среди лучших музыкантов и ценителей, а может, в самом императорском дворце. Но Хосок знал его и его музыку. Каждую ее дребезжащую ноту. Каждый его жест, каждый шрам, каждую морщинку, каждую родинку. Каждое пятно на застиранных, грубых, бесформенных серых рубахе и штанах. Каждую мозоль на маленьких, вечно грязных и босых ступнях. Каждый его вздох. Однако спросить его имя, заговорить с ним хоть раз и услышать звук его голоса, так и не решился. Ни разу за двадцать пять раз. В конце вечера он неизменно подходил к нему, кидая в заплеванную коробку для пожертвований сначала золотые монеты, а потом украшения. До кровавых слез красивые, невыносимо дорогие, по мнению Хосока – исключительно ему подходящие, но которые он ни разу так и не надел. Хосоку мучительно хотелось спросить у него почему, но и на это ему не хватало решимости. Он был слишком слаб перед этим мальчишкой в своих испепеляющих, обнажающих, таких ненормальных и неправильных, против всех норм морали и этики чувствах, шаг за шагом его уничтожающих. И способных уничтожить всё, что для капитана-волка было так значимо. Отец Хосока влюбился и, пойдя против правил, привел женщину земли на шхуну, сгубив себя и всех вокруг. И сейчас Хосок повторял его судьбу, влюбившись в того, кого любить не должен. Да, в их давно насквозь прогнившем обществе уже стерлись все рамки: мужчины спали с мужчинами, женщины – с женщинами, вампиры сношались с оборотнями, плодя жутких чудовищ, эльфы влюблялись в людей, гномы – в русалок, однако Хосок считал себя лучше и выше этого, он вообще считал, что его тело и разум просто физически не способны на такое чувство, как любовь, но… этот мальчишка-музыкант просто и играючи ломал все его принципы, ломал самого Хосока, причиняя ему невыносимое счастье и самую невыносимую в его жизни боль. Хосок пытался забыть его, стереть из своей памяти, не думать о нем, не вспоминать, не проигрывать бесконечно в голове его музыку, просто не приезжать сюда каждый месяц, пропустить хотя бы раз, но проще было вырвать собственное сердце из груди и сожрать его, чем этого не делать. И все равно каждое тринадцатое число каждого месяца он был здесь. Чтобы провести свой единственный день отдыха на суше с тем, кто так бесцеремонно и безжалостно украл его сердце. Сидел в углу, слушал расстроенное пианино, жадно впитывая каждый звук и каждый вздох пианиста, с нескрываемым удовольствием и счастьем убивая самого себя. Как еще вчера он убивал этих ничтожеств, возомнивших себя хозяевами жизни. И так раз за разом. Пока случайно его взгляд не зацепился за странный отблеск в волнистых темных волосах, прикоснуться к которым было его пределом мечтаний. Сережки. Два маленьких изящных гвоздика с красными, так похожими на капли крови рубинами, которые Хосок оставил ему в прошлый раз вместе с двумя витыми золотыми браслетами. В его ушах. Сережки. Которые он, Хосок, ему выбрал. И подарил. Он надел их. Даже не зная, что это оружие едва ли не смертельнее его взгляда и музыки. Хосок всё смотрел и смотрел на них, потеряв все мысли, дыхание и сердцебиение, не в силах поверить в увиденное. Он. Их. Надел. Что бы это значило? Хосок не знал. А спросить опять не хватило решимости. Когда он подошел к самозабвенно терзающему клавиши парнишке, то капитана-волка, грозы морей и всех пяти континентов, того самого, чьи руки уже были даже не по локоть в крови, а, наверное, по самые плечи, чье имя боялись произносить даже шепотом и за чью голову сама императрица готова была заплатить полмиллиона золотых, то у него от страха язык отнялся и он, положив в заплеванную коробку инкрустированную рубинами диадему, словно созданную для этой головы и темных волнистых волос, размашистым, неровным шагом направился на выход, спиной чувствуя пристальный, пулями револьверными пробивающий его плоть – кожу, мясо, кости, легкие, сердце – взгляд. Мысленно клянясь, что задаст ему свой вопрос в следующий раз обязательно. И позволит наконец-то звуку его голоса – самому сладкому в мире яду – просочиться под кожу. Вот только Хосок не знал, что следующего раза у них не случится. И что ему, возможно, уже никогда не услышать голос, который он так страшился и жаждал услышать. И что, как всегда, придя в этот богом забытый кабак на краю света, он не увидит того, кто стал главной путеводной звездой его жизни, его дыханием, пульсом под его кожей, его сердцебиением, его душой и всем его смыслом. Хосока встретит лишь привычный отвратительный запах, пьяный галдеж и закрытое расстроенное пианино, за которым никто не сидит. Он, растерянный, не будет знать, что случилось. Не будет знать, стоит ли ему спросить или нужно просто подождать, поэтому, как всегда, пройдет за свой столик в самом дальнем темном углу и закажет кружку пива, настолько паршивого, что его даже нюхать противно. Но внутри у Хосока всё еще хуже. Он ждет. Час. Два. Пианино всё пустует. Сердце его крошкой стеклянной крошится. С каждой минутой бессмысленного ожидания всё больнее и мельче, заставляя его едва ли не выть от боли. Как настоящего волка. Или пса трусливого, шелудивого. Того, кто по собственной глупости всё теряет. Или уже. Потерял. На четвертый час Хосок не выдерживает и, поднявшись с места, идет к залитой чем-то липкой барной стойке, которую, судя по виду, не вытирали ни разу в жизни, и спрашивает у одутловатого усатого хозяина в засаленном фартуке, где мальчишка-пианист. Тот долго смотрит на Хосока мутным пьяным взглядом, явно пытаясь понять, чего от него требуют, а когда понимает, изумленно округляет глаза: – Мин Юнги-то? – буквально выплевывает он имя, от которого всё внутри Хосока осколками острыми осыпается, захочешь собрать – не пролив крови, не получится. – Эта погань наконец-то оказалась там, где ей место, – с отвращением кривится мужчина и в ответ на полный недоумения взгляд Хосока злобно скрежещет: – Этот мелкий паршивец оказался из семьи девятихвостых лисиц, столько лет прятался, лисье отродье, и нас всех за нос водил, а сам по ночам сердца наших детей и их добрые сны жрал, ну ничего, теперь он за это расплатится… Мужчина еще говорит что-то, обдавая Хосока своим смрадным дыханием, издевается, жалуется, но для Хосока это не важно. В его голове лишь один вопрос: – Где он? – Как – где? В городской тюрьме, ожидает казни. Завтра на рассвете. Вы потом к нам приходите, у нас в честь смерти этого отродья весь день будет бесплатная выпивка, – радостно улыбается мужчина, поглаживая внушительный живот, а Хосок мечтает лишь о том, чтобы срезать с его лица эту гадкую ухмылку, которая прямо сейчас изваливает, измазывает в грязи маленького несчастного девятихвостого лиса Мин Юнги, укравшего его сердце. Так вот откуда эта изящность, лисий разрез и чернь в глазах. Живой кумихо. Небывалая редкость. Говорят, что уже давно они рождаются по одному в три столетия. И если Хосоку и любить кого-то, то только его. Иначе и случиться не могло. Парень. Оборотень. Не просто лис – девятихвостый. Если нарушать правила и навлекать на себя беду, то по полной. Хосок точно весь пошел в своего отца. Внезапно его взгляд зацепился за странно знакомый отблеск. Сережки. Маленькие гвоздики с кровавыми каплями рубинов. Те самые, что выбирал для лиса Хосок. Но вот только блестели рубины сейчас не на лисе, а в мясистых красных ушах юного борова – любимого сына трактирщика, облаченного в мятый грязный костюм из дешевого шелка и разносящего пьяно хохочущим в зале гостям их смрадное пойло. Глаза Хосока налились кровью. Водная магия закипела внутри, бурля, расширяясь и заполняя всё его тело, набухая ярко-синими каплями силы на кончиках волос и в уголках глаз, пугая и завораживая тех, кого ей предстояло в себе заживо закипятить. Уничтожить. И даже праха не оставить. Дрожащие руки капитана-волка сами собой потянулись к рукояткам в голос сталью поющих и жаждущих чужой крови и душ катан, уже проснувшихся и чувствующих шлейф крови и смерти, любовно окутывающий их впавшего в агонию хозяина. Эти жалкие людишки, мерзкие человеческие отродья пытались как-то оправдаться и как-то его остановить. Жалко блеяли что-то о лисе, о его украшениях и серьгах, о том, что ему нужно было где-то жить и чем-то кормиться, что они испугались стражи и поэтому сдали его властям, не ради награды, но никто не думал, что всё так выйдет и его отправят на костер, как и прочих нелюдей. Однако ярость Хосока была непоколебима. И неутолима. Как всегда. Он катаной срезал драгоценные гвоздики с чужих ушей, заставляя это жалкое отродье орать, как настоящая свинья на заклании, и собственной кровью умыться, смывая грехи, а затем одним ударом снес с плеч голову его обгадившегося от ужаса отца, ведомого лишь одним желанием наживы и от того сдавшего властям маленького рыжего лиса. Капитан-волк лишил жизни каждого, кто был в этом вонючем трактире, упиваясь кровавым дождем отнятых душ, и спустя двадцать минут вышел из покосившегося, полного смерти и безмолвной тишины здания, бережно прижимая к груди потертую шкатулку из светлого дерева, в которой лежало всё, что он когда-либо дарил маленькому лису – от первых золотых так и не тронутых монет и до залитых чужой кровью сережек с рубинами. А еще старый потрепанный блокнот, где испещренные карандашными заметками страницы нот сменялись его, Хосока, портретами. Он должен вернуть эту шкатулку ее владельцу. В Хосоке бушевало столько ярости и силы, что он сам, без усилий и без зазрения совести мог убить каждого стражника и представителя власти в этом богом забытом городе, чтобы не было никого, кто мог бы преградить путь юному лису к свободе, но его разум, даже сейчас имеющий привычную четкость и ясность, твердил о том, что с помощью будет проще. Поэтому, сжав висящий на шее прозрачный камень-амулет для связи, Хосок призвал абсолютно всех. Свою команду, своих друзей, тех, кто имел перед ним долг крови, золота, камней, магии или жизни, своих врагов – не тех жалких имперских чиновников, торгашей и прочих ничтожеств, которых они уничтожали, как навозных мушек, сразу по сотне за раз, а настоящих противников – других людей воды, морских волков, каждый из которых вел негласную борьбу с ним и друг с другом. Он призвал даже Тэхёна и Чонгука, без промедления откликнувшихся на зов любимого малыша с потрясающим вкусом крови; Пак Чимина – отвратительного суккуба, не раз и не два покушавшегося на его постель и непрестанно жаждущего лишь двух вещей – секса и крови; Ким Намджуна – сильнейшего и старейшего дракона-оборотня в империи; Сокджина – древнейшего и мудрейшего травника, уже давно ушедшего от людей, наслаждающегося тишиной и уединением с природой и ведущего задушевные беседы лишь с бабочками, муравьями, бобрами да улитками; и даже Кюхёна и Тэмина – двух речных демонов, слишком глупых и азартных, но поразительно сильных и имеющих перед Хосоком огромный неоплаченный в два миллиона черных ракушек и белых жемчужин карточный долг, с которым им наконец-то предоставился шанс расплатиться. И многих-многих других. В считаные минуты порталами со всех континентов за спиной Хосока встали сотни. Люди и нелюди. Молодые, взрослые, старые и настолько древние, что подумать страшно. Мужчины и женщины. И те, кто при желании мог быть и тем и другим. Его маленькая, но такая сильная армия. И как оказалось, Хосок собрал ее не зря. Их ждали. ЕГО ждали. Маги. Боевые оборотни. Стражники. И просто наемные головорезы. Три тысячи человек на одну обветшалую темницу на краю земли в богом забытом городе. Полноценная армия, охраняющая столицу, была и того меньше. Конечно же, это была ловушка жаждущей возмездия императрицы. Для него, Чон Хосока. На полмиллиона золотых. С наживкой в виде одного маленького девятихвостого лиса, ставшего разменной монетой в чужой игре, в которой на кону стояли лишь месть, жизнь и смерть. Маленького девятихвостого, обессиленного, голодного, замученного, избитого до полусмерти лисенка, за которого все они бились как в последний раз, сминая врагов и заставляя их в крови своей захлебнуться. Не во имя империи и всеобщего блага. Не во имя корысти и эгоизма. А во имя голову кружащей, с ног сбивающей и всем такой нужной и понятной, кроме охальника Чимина, любви. Хосок своего лисенка зубами и когтями из лап императрицы выдрал, заплатив за его свободу тысячами вражеских жизней и жизнями и кровью своих людей. И своей собственной кровью. И если было бы нужно – жизнью, магией, душой и сердцем своим тоже. Да, они потеряли не многих, лишь десятерых из трех сотен, но каждая смерть по его вине навсегда вонзится ядовитым кинжалом в размягченное лисом и музыкой, как оказалось, бесконечно огромное Хосоково сердце. Капитан-волк, встав на колени и опустив голову на пропитавшуюся вражеской кровью землю, отблагодарил всех тех, кто без размышлений пришел ему на помощь и бился за его спиной. За него. За его любовь. За его жизнь и смысл. За его маленького лиса. Он хотел принести клятву долга и чести каждому из трехсот человек и нелюдей, на всю жизнь обязав себя перед ними, но ни один из них эту клятву не принял. Потому что все понимали. Потому что все из них любили и были любимы. И никто не собирался брать плату за это. Ну, кроме охальника Чимина, которого вовремя заставили замолчать одновременно клацнувшие зубами с двух сторон и пребывавшие в ярости от его поведения Тэхён и Чонгук, ни разу не пробовавшие, но очень жаждущие суккубьей крови. Поэтому даже он не потребовал своей гнусной постельной платы. А потерявший дар речи от благодарности и взаимности, поднятый руками друзей и врагов с колен Хосок наконец-то смог войти в каменные стены выстоявших даже после такой магической бури пустых казематов, в которых была занята лишь одна, самая дальняя камера. Пребывающим без сознания и мечущимся в горячке лисом, ради которого Хосок такое количество народу поднял и готов был голыми руками вырвать из груди собственное сердце и отдать ему. Навсегда. Бережно взяв на руки и прижав к себе свою величайшую в этой жизни, во всех своих жизнях до и после, на всех континентах, во всех вселенных и мирах драгоценность, Хосок дал себе клятву больше никогда и ни за что не выпускать этого лисенка из своих рук, а затем под ликующие крики всех, кто ждал их возле темницы, понес измученного кумихо на с нетерпением ждущего того, кто украл сердце ее господина, и приветственно хлопающую красно-черными парусами шхуну. Хосок сам, две долгих недели выхаживал лиса, залечивал его раны, по капле заполняя измученное тело силой и жизнью, и тот день, когда кумихо открыл глаза и хрипло спросил: «Где я?», а потом, увидев бледного как смерть и похожего на тень самого себя капитана-волка, с обнажающей десны и раздирающей сердце Хосока улыбкой облегченно вздохнул: «Ты пришел. Я тебя так ждал», – стал самым счастливым днем в Хосоковой, нет, в их жизни. В народе всегда говорили, что лисы, особенно те, у которых девять хвостов и нет души, поедают детские сердца и хорошие сны и приносят всему живому только беду. Но Хосок знал, что все эти слухи – полная чушь. Пять лет назад, когда на палубу «Иглы» бесшумно ступила мягкая рыжая лапка девятихвостого лиса Мин Юнги, после долгих уговоров всё же решившего показать Хосоку свой истинный облик, им словно стали покровительствовать все боги удачи сразу, и они все здесь навсегда забыли значение слова «неудача». И причина у этого была лишь одна – приносящий удачу и любовь не только капитану, но и всей их команде девятихвостый лис по имени Мин Юнги. Лис, у которого была долгая и сложная жизнь на земле и который лишь на воде, в объятиях капитана-волка обрел свое счастье. Мин Юнги потерял своих родителей, когда ему было всего два года, вернее, охотники-работорговцы отняли их у него, а самому малышу, еще не умевшему оборачиваться в человека, пришлось почти до десяти лет скитаться по лесу. И лишь однажды, попав в волчий капкан и едва не лишившись сразу половины своих хвостов и задней лапы, Юнги от испуга превратился в маленького дикого мальчугана, не способного и слова сказать по-человечьи. Таким его и нашел охотник, поставивший капкан и оказавшийся на самом деле добрым человеком. Они с его женой, давно мечтавшие, но так и не сумевшие завести детей, с радостью взяли на себя заботу о маленьком диком лисе. Они выходили, выкормили Юнги, обучили его всему, что знали сами, и даже нашли пару взрослых оборотней, научивших Юнги обращаться, контролировать себя и объяснивших все тонкости его организма. Но самое ценное, что подарили ему приемные родители, – это музыка. Оказывается, Юнги жил и дышал исключительно ею. И только ради нее. Звуки, слова, ноты в его голове сами собой складывались в баллады, песни или просто мелодии. Его любили и ему подчинялись абсолютно все инструменты. И даже вилки и сухие палки в руках девятихвостого лиса начинали петь так, что выворачивали наизнанку души людей и нелюдей и рвались в клочья даже самые твердые и черствые сердца. Музыкальные учителя из столицы, которых для Юнги специально пригласили родители, пророчили ему блестящее будущее и благосклонность самой императрицы. Но… началась война людей против нелюдей и смешала им все карты. Родители до последнего прятали Юнги и надеялись, что всё наладится. Но один из их знакомых, польстившись на награду, накатал донос в инквизицию и продал жизнь любимого приемного сына соседей ровно за две тысячи золотых. Родители каким-то чудом узнали о том, что за ним придут этой ночью, заранее и тайком выслали безудержно рыдавшего Юнги, рыжину волос которого скрыли черной отвратительно вонявшей краской, из дому, собрав все деньги и драгоценности, и сверх того заплатив за эту вольность и за его, Юнги, жизнь своими жизнями. Пока прибившийся к торговому каравану мальчишка уезжал куда-то далеко-далеко. На самый край земли. Конечно же, его обманули и, воспользовавшись наивностью маленького лиса, лишили всех денег, драгоценностей и даже двух памятных портретов в незамысловатых деревянных рамочках, которые дали ему с собой родители. И Юнги пришлось учиться жить самому. Нет. Выживать. Он скитался по улицам, голодал, попрошайничал, воровал и дрался, а в самые тяжелые времена превращался в лиса, чтобы ловить мышей и крыс и хоть так кормиться. Прибивался то к одному, то к другому менестрелю, но те быстро избавлялись от чересчур талантливого, привлекавшего слишком много внимания и тянувшего всё одеяло на себя мальчишки, пока не добрался до этого забытого и богами, и демонами, и людьми портового городишки на краю земли. Договорившись с хозяевами сразу нескольких трактиров и кабаков, Юнги по очереди играл там за еду и медные монеты, которых хватало на то, чтобы покупать незамысловатую одежду, черную краску для рыжих волос, хлеб с солью, бумагу и карандаши, а больше ему и не было нужно. Пока в один прекрасный день в кабак, в котором он играл, не ввалился вместе с шумной компанией капитан-волк. Юнги хватило лишь одного взгляда в ярко-синие глаза этого мужчины, чтобы его душа и сердце провалились куда-то в пятки, нет, в сам ад, а спрятанный глубоко внутри лис заскулил и зацарапался, внезапно признав в совершенно незнакомом человеке хозяина и требуя идти за ним хоть на край света. Чтобы всю жизнь подчиняться. В отличие от всех остальных людей, чей запах казался тонкому лисьему нюху душащим смрадом, капитан-волк пах так, что у Юнги кружилась голова: морем, солью, кровью с привкусом металла и горечи и жженым сахаром, как те леденцы, что по воскресным вечерам над открытым очагом делала для Юнги приемная мама. И от этого запаха у Юнги все внутренности в узлы завязывались, а лисья сущность сходила с ума. Он думал, это наваждение. Мужчина воды уйдет – и всё пройдет. Но… его уход был для Юнги смерти подобен. Он не знал, вернется этот мужчина или нет, но обреченно, каждый день изнывая, ждал его, как приговоренный к казни смертник ждет свою виселицу. И он вернулся, заставляя лиса Юнги выть от счастья и ярости на своего непутевого хозяина, ведь тот весь вечер играл лишь для него, но так и не решился сказать своему самому главному слушателю ни слова. За все двадцать пять раз. Мужчина, пахнущий морем, солью, кровью и жженым сахаром, опалял Юнги своим дыханием и взглядом, заставляя его кожу и плоть обугливаться, обвисать клочьями, а потом заново срастаться, покрываться рыжей шерстью и девятью хвостами распускаться. А Юнги играл для него каждый раз как последний, свою душу, сердце и пальцы о клавиши расстроенного пианино разламывая, до животного нутра обнажаясь и молясь каждый раз о том, чтобы он к нему подошел. И он подходил, заставляя внутренности Юнги покрываться мурашками, и оставлял подарки такой цены и красоты, что их не то что касаться, но на них даже дышать и смотреть было страшно. Эти подарки-то, которые все видели и жаждали, Юнги и подвели. Как когда-то золото убило его родных и приемных родителей. Юнги даже не удивился, когда за ним пришли. Он не унижался, не кричал, не умолял, не просил прощения. Просто закрылся в себе, стал настоящим лисом – зверем в человечьем обличье – и молча переносил голод, побои, все издевательства и пытки, жалея лишь об одном. Двадцать шестого раза и их разговора так и не случилось. Сходя с ума от боли, жажды и голода, Юнги думал лишь о мужчине воды, пахнущем морем, солью, кровью и жженым сахаром. И о том, что он так и не слышал звука его голоса. А ведь тот, должно быть, был прекраснее самой совершенной в этом мире музыки. И он был. Юнги слышал его отголоски в своих снах, защищался им от кошмаров и упивался им в предсмертном бреду. А потом оказалось, что всё это было наяву и что этот мужчина, грозный капитан-волк, чье имя на всех пяти континентах произносят лишь шепотом, спас его от верной погибели, из темницы на руках вынес, сам его выходил и сердце свое к лисьим лапам положил, даже не подозревая, что девятихвостый хитрец внутри Юнги уже давно признал его своим хозяином. А после и сам захлебывающийся в любви и нежности Юнги. Хосок принял его. Таким, какой он есть. От макушки до пяток. От черных кисточек на ушах и до ослепительно рыжих кончиков на всех девяти пушистых хвостах. Во всех обличьях. И в ипостаси человека. И в ипостаси девятихвостой лисы. Юнги приняла его шхуна и команда. Юнги приняло само море. Он был первым лисом, которого любила, берегла и нежила сама большая вода. Он был первым лисом, который обожал в до оскомины соленой воде во всех своих ипостасях плавать и купаться. И первым лисом, из которого вышел вполне себе неплохой морской волк. Достойная пара для своего капитана. Юнги учился разбираться в навигации, управлении шхуной, военной стратегии и тактике. Он вместе с юнгами драил палубы, убирал и расправлял паруса, вязал морские узлы, учился определять направление ветра, а еще защищать себя и драться. Вот только если Хосок предпочитал исключительно ближний бой и катаны, то Юнги нравилась верткая и легкая, как он сам, пара – кинжал и укороченная сабля, а еще он просто виртуозно стрелял из револьвера и метал кинжалы. А еще играл и сочинял музыку. Бесконечно много играл и сочинял. Ведь Хосок собрал для него на «Игле» все самые искусные творения музыкальных мастеров. Все самые лучшие в империи инструменты. Пианино, флейта, скрипка, гитара, клавесин – Юнги получал всё, чего он только мог пожелать. Но самое ценное, что у него было, – нежное и трепетное сердце его капитана, его душа и любовь, и Юнги никогда, ни на мгновение, даже во сне, в порыве творчества или в пылу очередной битвы не забывал об этом. Хосок был тем, кто составлял весь смысл его жизни. Сейчас в настоящем, в прошлом и в будущем. В этой, во всех предыдущих и в будущих жизнях. Навеки. Хосок стал его семьей и сделал Юнги таким, какой он есть. Живым. Настоящим. Влюбленным и любимым. Счастливым. Юнги окреп, загорел, черная краска давно вымылась из отросших почти по пояс и заплетенных в огромное количество тонких косичек, закрепленных на висках рубиновыми заколками, огненно-рыжих, не выгорающих даже на самом ярком солнце волос. Он перестал бояться своего лисьего обличья, перекидывался в любое время суток, даже на людях, и частенько выпускал наружу уши, один или сразу все девять хвостов, наслаждаясь своим частичным превращением и тем, как сходил от него с ума капитан-волк, для которого не было ничего более приятного и волнующего, чем прикусывать нежный кончик ушка или трепещущий пушистый хвост, заставляя своего лиса шипеть от раздражения и невыносимого удовольствия. Вот и сейчас, после долгого тяжелого дня и очередного захваченного работорговческого судна, во время штурма которого все они бились со своим капитаном плечом к плечу, смывший с себя вражескую кровь Хосок, пока его команда гуляла и отмечала вином и мясом очередную победу на верхней палубе, лениво развалился в своем любимом кресле в капитанской каюте, с наслаждением лаская пальцами кончик рыжего хвоста устроившегося на его руках и ворчащего от удовольствия обнаженного Юнги. Который, как всегда при частичном перевоплощении, когда они оставались наедине, пренебрегал одеждой, ничуть не стесняясь своей наготы и желая полностью, жадно, каждым сантиметром обнаженной кожи наслаждаться любимым взглядом и касаниями самых любимых рук. – Знаешь, о чем я тут подумал?.. – задумчиво протянул Хосок, легонько прикусывая черную кисточку на заостренном ушке, в котором даже в звериной ипостаси блестел кровавый рубин самых любимых сережек его лиса, заставляя Юнги заворчать еще громче и прижаться к Хосоку еще ближе, пряча лицо на сгибе его шеи и жадно вдыхая до боли, до встающего дыбом подшерстка любимый им запах – моря, соли, крови и жженого сахара. – Давай поженимся. – Что? – огорошенный его словами Юнги резко выпрямился, нервно передергивая хвостом и вставшими торчком от волнения ушами, как он делал всегда, когда волновался и переживал слишком сильно. Открытый эмоциональный лис с потрохами выдавал его. И Хосок просто обожал в нем это. – Давай поженимся, – с заговорщической улыбкой повторил Хосок и, взяв левую руку Юнги в свою руку, поднес ее к губам и поцеловал каждый пальчик. В том числе безымянный, на котором уже год красовалось изящное, маленькое, тонкое, как сталь его катан, обручальное кольцо. – Еще раз. Хочу жениться на тебе каждый год. – Ну ты и дурак, капитан-волк, – наконец-то поняв, что Хосок имеет в виду, облегченно рассмеялся Юнги, млея от тепла и этой нежности, в которой день за днем Хосок топил его. – Но если ты хочешь, давай поженимся. Я тоже хочу жениться на тебе каждый год, – рвано выдохнул он и, наклонившись вперед, впился жадным поцелуем в сухие, обветренные, но такие родные и любимые губы. Губы, которые Юнги был готов целовать целую бездонную вечность, что ждала их впереди. Полная сводящих с ума приключений. Битв во имя мира, добра и справедливости, которые обязательно когда-нибудь наступят в их прекрасном мире. Верных друзей и врагов. Хороших людей и нелюдей. Нежности, верности и взаимопонимания. Счастья. Любви. Огромной, неисчерпаемой, бесконечной и безбрежной. Любви, которую они разделят между собой. И со своими детьми. Потому что однажды Юнги подарит своему капитану-волку целый выводок маленьких шкодливых рыжих лис. По девять хвостов, два уха и четыре лапы на каждую лисицу для самого счастливого в мире отца. Ведь Мин Юнги – настоящий оборотень. Приносящий удачу и счастье своему капитану девятихвостый лис. Первый в истории кумихо, которого приняло в свои бушующие объятия море. Истинный возлюбленный человека воды. И он и не такое сумеет и сможет.

Но всё это ждет их далеко-далеко впереди...