Храни свои секреты

      Многие, судя по всему, ожидали и разрушения дома, и чего-то, быть может, похлеще даже. Правда, не Камило. Он оказался из числа тех, кто такого поворота событий не ожидал никак. Его вера в непоколебимость устоявшейся здесь жизни рассыпалась как карточный домик. Прямо как их дом. Только с меньшим грохотом. После такого поворота сложно было верить в надежность чего бы то ни было и оставаться таким же беззаботным оболтусом, каким был всегда. Нет ничего незыблемого, все рано или поздно рушится, меняется. Видимо, таков закон вселенной. Она может дать что-то, а после может это отобрать, она может изменить жизнь, разрушить привычное. Но без разрушения не было бы потребности созидать, наверное? Камило наверняка не знает, но старается найти смысл в произошедших переменах, чтобы почувствовать хоть какую-то почву под ногами, ибо пока все слишком зыбко и непонятно.       Мало того, что он не ожидал, что они останутся без дома, что все переругаются, так еще и не ожидал, что тот наводящий ужас дядя, тот крысиный король и мрачный безумец, окажется вот таким обычным, зашуганным, маленького роста — во всяком случае, по сравнению с тем, как это Камило всегда представлял и рассказывал Мирабель — и вообще ни разу не пугающим злодеем, который насылает проклятия. Он помнит его, когда был маленьким, но эти воспоминания не находят связи с тем, что он видит перед собой сейчас. Он слышал его голос, помнит, как дядя предлагал поиграть, звал его, но каждый раз, когда Камило выходил на зов, видел только исчезающую в сумраке башни спину Бруно и маму, тут же подхватывающую на руки. Последнее воспоминание было самым жутким. Лишь со временем Камило смог уместить этот образ в своем сознании, придать ему свои какие-то новые характеристики и превратить почти что в персонажа какой-нибудь страшной легенды. То лето было особенно жаркое и засушливое, и даже ночь не всегда спасала от духоты. Обычно мама с папой следили за тем, чтобы у Камило стояли на прикроватной тумбочке кувшинчик с водой и стакан, но в тот вечер кувшин был пуст, и проснувшемуся среди ночи Камило пришлось идти за водой на кухню. Услышав за дверью шорохи и шаги, он ни капли не испугался, ведь кто может его обидеть в родном доме? Но стоило открыть дверь, как перед ним возник Бруно. Сгорбленный и будто в приступе безумия вцепившийся в свои волосы, с горящими как у дикого кота зелеными глазами. На его спине сидели две крысы, беспокойно двигая мордочками и пища. Сам же Бруно дышал загнанно, часто и хрипло. Заметив маленького Камило, он издал звук, похожий на задушенный вой, еще сильнее сгорбившись и вцепившись пальцами в волосы. Что случилось дальше, Камило не особо помнит. Он закрыл лицо ладошками и кричал, пока не прибежал отец. Не одну ночь после этого происшествия ему снились кошмары. Пришлось даже перебраться в родительскую спальню на какое-то время.       Таким он Бруно и запомнил: жутким, безумным крысиным королем. И высоким. Ну а кто не будет высок для маленького ребенка, который под стол пешком еще гуляет? Сейчас же без жалости на этого человека не взглянешь.       Со временем, пока всей семьей Мадригаль отстраивают дом, Камило замечает понемногу, что его дядя человек очень тревожный. Скажет бывало что-нибудь, сам же сказанного после испугается, постучит по ближайшей деревяшке; порой мнется, и вовсе не решаясь лишний раз что-то говорить, покусывает нервно губы, теребит край руаны. А бывает такое, от чего Камило откровенно передергивает, от чего он испытывает одновременно жалость и раздражение — вот такой взгляд дяди, как сейчас. Он дорезает ставень, сдувает с него стружку и смотрит на бабушку и тетю Джульетту как провинившийся пес, пытающийся заслужить прощение и похвалу. Его вид так и говорит «вот, смотрите, я могу быть хорошим и полезным, я делаю что-то хорошее». Как зашуганный пес, которого часто били, но он все равно несет хозяевам палочку и смотрит снизу вверх, ссутулившись, с одновременным страхом еще одного удара и горячей жаждой похвалы. Никто его не хвалит — улыбаются в ответ да и только. Оно и ожидаемо. Камило хочется психануть, сказать ему, чтобы не вел себя так, что это унизительно и убого. Он чувствует, как челюсти сжимаются от этой картины и кулаки. Но при этом немного все же хочется его пожалеть, подойти и похлопать по плечу, сказать, что все в порядке, что он молодец, подбодрить.       Камило смотрит на него, радующегося этим одобрительным улыбкам как щенок — только что хвостом не виляет за неимением оного — и, раздраженно фыркнув, отворачивается, подхватывает в руки стопку плиток для пола и уходит в дом.       – Чего такой злюка? – догоняет его Долорес, заметившая недовольные взгляды в сторону дяди.       – Где это я злюка? – искренне удивляется Камило, не сразу поняв, о чем это сестра.       – Чего на дядю смотришь волком?       Тут же ушки навострила Мирабель, укладывающая на кухне плитку, куда Камило и волок свою ношу.       – Он на дядю Бруно злится? – тут же вмешалась она. – Почему? Что случилось?       – Вообще-то я здесь, – говорит он кузине, недовольно скривив губы. – И ничего я не злюсь. Чего прицепились вообще?       – А чего фырчишь как кот на таз с водой? – оглядывается Долорес на брата через плечо и останавливается с банками краски у лестницы на второй этаж.       – Да не фырчу… Ох, боже! – протяжно восклицает Камило, закатывая глаза, и опускает свой груз рядом с Мирабель. – Да просто он смотрит на всех как побитый пес.       И тут же пытается изобразить лицо дяди в тот момент, но, конечно, утрированно, с издевкой.       – Я бы показал нормально, но не могу уже.       – Камило, послушай, – начинает Мирабель, когда Долорес, покачав недовольно головой, продолжила свой путь наверх, оставив брата на попечение кузины. – Поставь себя на его место: вот тебя годами во всем винят из-за твоего дара, хотя от тебя вообще не зависит то, что ты предсказываешь, потому что оно все равно бы случилось, предсказал ты это или нет, постоянно ругают за него, злятся, в итоге тебя вообще избегают, ты становишься изгоем в собственной семье, пытаешься уйти, чтоб не вредить никому, но не можешь, живешь десяток лет вот так в стенах, нормально света не видя даже, питаясь абы как, потому что, ясное дело, тебя никто не кормит, потому что все думают…       – Кроме Долорес! – вклинивается в ее речь Камило.       – Да, кроме Долорес, которая догадывалась. Но все думают, что тебя попросту тут нет, ты общаешься только с крысами. Десять лет, Камило! Он снова обрел семью, но то, что он пережил, так просто не проходит. Его годами мучило чувство вины и постоянный страх за свои действия…       – Кажется, я понял, какой у тебя дар — ты прирожденный врачеватель душ. Тебе бы открыть бюро поддерживающих услуг и помощи в сложных моральных ситуациях.       Мирабель смотрит хмуро исподлобья.       – Ладно-ладно, я понял тебя. Я и до этого догадывался, если что, я ж не совсем дерево. Просто это как-то… Ох, ладно. Проехали.       – Ему просто нужно время.       Им всем нужно время, думает Камило. С пришествием Бруно этот дом почти целиком окунулся в вину. Во всяком случае, его нижние ярусы, то, на чем он строился — старшее поколение. Бабушка, мама с отцом, тетя Джульетта с дядей Агустином — все они изрядно хлебнули горького вина вины, когда увидели Бруно. Они увидели, каким он теперь стал, и испытали стыд и сожаление за те годы, что они отталкивали его, избегая даже упоминаний, за годы, что они прожили в довольстве, пока их близкий человек переживал отчужденность, одиночество, нужду и многое другое, что несет изоляция и о чем можно лишь догадываться. И если бабушка и мама с отцом чувствуют вину за явное отвержение, то тетя Джульетта с мужем — за свое молчание и принятие сложившихся условий. Никто не вступился за Бруно.       Их переживания были слишком явны, особенно бросалось в глаза то, как они, с одной стороны, обрушивают на вновь возвратившегося родича всю возможную заботу, где-то даже перебарщивая, а с другой стороны, стыдливо его же избегая. А может, еще и просто по привычке, думает Камило, ощутив новую волну раздражения и, что удивительно, все же и стыда. Да, старшие вынудили Бруно уйти, они отгораживались от него, они его бранили и в итоге предпочли вовсе сделать вид, что его не существует. Но а сам-то Камило что? Уже не дитя неразумное, но все так же, подражая взрослым, не вспоминал о нем, а если и вспоминал, то придумывал разные небылицы про обезумевшего злодея, насылающего проклятия, и рассказывал их как страшилки ребятне. Тошно и от себя, и от родни. Теперь он понимает, почему люди любят снимать с себя вину, не обдумывать лишний раз последствия своих действий, почему они могут избегать этого и искать всему оправдания, такие как «это было для блага семьи», например. Потому что нести на себе этот груз ответственности и вины тяжело. Тяжело и неприятно чувствовать себя в ответе за чьи-то беды, не хочется быть сволочью в собственных глазах.       Камило понимает старших. Но дядю Бруно не понимает.       Когда дом оказывается достроенным и у всех появляются снова свои комнаты и, конечно, свободное при отсутствии строительных работ время, Камило начинает замечать, что дядя не так уж часто сидит в своей комнате, предпочитая ей гостиную. Здесь он может изредка играть с крысами — как же тяжело с ними мирилась бабушка! — или дрессировать их, здесь же может сидеть в углу с какой-нибудь книжкой.       Вот с книгами его видел в свободное время довольно часто. С разными. Камило украдкой наклонял голову, пытаясь понять, что там такое дядя читает, щурился, проходил мимо него раз, другой, чтобы все же разглядеть. Однажды даже получилось узнать, что за чтиво — Лопе де Вега «Овечий источник». Драматургия, значит, хмыкнул про себя Камило и вспомнил, что вроде как слышал об этой пьесе от женщины из местного театра, с чьим ребенком однажды сидел.       За годы одиночества и жизни в не совсем человеческих условиях Бруно приобрел определенные странности и оставался несмотря ни на что немного отчужденным, что особо никуда и не девалось, сколько бы времени ни проходило. Он старался влиться в эту обновленную жизнь, моментами это было так очевидно, так бросалось в глаза, но, кажется, старание его сильно выматывало. Ему проще было молча с книгой в одиночестве, но почему-то не у себя в комнате, а всегда в гостиной. Это оставалось для Камило загадкой. Но сколько бы Бруно ни сидел здесь, Камило практически никогда, за редким исключением, не видел, чтобы дядя с кем-то начинал беседу. Никто и с ним не заговаривал без надобности. Разве что Мирабель. Ждал ли он, что с ним заговорят, когда сам на то не решался? Хотел ли он просто видеть свою семью, от которой был оторван эти годы? Или ему просто не нравилось находиться в комнате? У Камило нет на это ответов.       Сейчас дядя тоже что-то увлеченно читал и, к удаче Камило, не замечал, что тот уже не первый раз будто бы невзначай проходит мимо него с тарелкой маленьких сдобных булочек, стараясь высмотреть, а что же он читает на этот раз. И юноша едва не подпрыгивает от голоса Изабеллы, единственной, кроме него и дяди, кто остался дома.       – Дядя Бруно, – обратилась она к мужчине, и откинулась немного назад на стуле, чтобы лучше видеть его из арки столовой. – Камило тут уже третий раз проходит мимо и чуть ли шею не сворачивает себе, чтобы разглядеть, что вы читаете — языка же нет спросить.       На последних словах она обращается уже к Камило и улыбается так сладко, но насмешливо и колюче.       – А?       Бруно растерянно смотрит сначала на племянницу, а после и на застывшего перед ним Камило.       – Это сонеты Шекспира, – говорит он и демонстрирует обложку небольшой книжицы. – Если тебе интересно, я могу дать почитать потом.       Голос у Бруно тихий, шелестящий немного, словно сыплющийся песок, и мягкий, как вязаная шаль.       – А, да не, просто любопытно было. Я не разбираюсь в стихах, – торопливо отнекивается Камило и уже направляется к себе, как все же, услышав слова дяди, притормаживает у выхода из гостиной и делает несколько шагов назад.       – Ну, прямо ж разбираться не обязательно. Это же поэзия. Ее чувствовать нужно, а не… – прерывается он, видимо, решив, что племянник уже сбежал, и тише добавляет: – Да не важно.       Но Камило стоит у выхода, смотрит искоса на арку столовой, на дядину макушку, на книгу в его руках и, собственно, на руки: как пальцы осторожно поддевают страницу, переворачивают и поглаживают новый разворот. Наклонившись в сторону кухонной арки видит все тот же насмешливый взгляд Изабеллы и уходит, так ничего и не сказав.       Уже вечером, столкнувшись с дядей в дверях ванной, он все же просит дать потом почитать этого самого Шекспира.