Храни свои секреты

      Камило приоткрыл глаза, щурясь от серого утреннего света, и поежился — холодно. Одеяло сползло куда-то в ноги за ночь, когда еще было довольно тепло, а сейчас отчего-то зябко. Он подтягивает одеяло, лениво подпихивая ближе к себе ногами, кутает голые плечи и переворачивается на живот. Вот что его разбудило — дождь.       Мама не пытается сильно влиять на погоду, особенно после всего случившегося. Ее вообще утомляет ее дар. Камило помнит, как она, сидя с отцом на развалинах, стыдливо призналась в том, что рада, что этот кошмар наконец прекратился, и теперь можно чувствовать что угодно, и никто не посмеет упрекнуть. «Как же я ненавижу это», – сказала она так искренне и сочно, так облегченно, что казалось, она всю жизнь держала в себе эту ненависть, несла ее, хранила глубоко внутри, чтобы однажды выдохнуть с этой фразой, как затхлый воздух из своих легких. «Только не говори никому», – добавила она в конце. Отец ничего на это не ответил, лишь обнял ее за плечи и поцеловал в висок. Задумывался ли когда-нибудь Камило о чувствах своей матери? Такой дар да с ее темпераментом! Тем более, что полноценно управлять им и держать его под контролем она не очень-то умела, как в свое время и Бруно. Только тот смог научиться себя сдерживать, смог научиться давить только-только рождающиеся видения, но матери такое было не под силу — эмоции контролировать невозможно.       Мало кому есть дело до Пепы, пока дождит только у нее над головой, но когда влияние ее дара самопроизвольно распространяется на город, начинаются возмущения и тонкие и не очень намеки, что на отрицательные эмоции она права-то особо не имеет.       Если бы не тот случайно подслушанный разговор, едва ли Камило обратил бы внимание на то, что когда способности вернулись к каждому в семье, мама ходила как в воду опущенная. Дождило на весь дом.       Сейчас же обильно дождит за окном, и вылазить из постели отпадает всякое желание. Да и к счастью, в такие дни его никто не гонит заниматься делами. Дождь — время отдыха, и чувство уютной расслабленности окутывает Камило с ног до головы.       Будильник еще не прозвенел, до него чуть больше часа оставалось. Угораздило же подняться в такую рань. Камило снимает завод с часов и укладывается вновь, так же на живот, чтобы удобнее было смотреть в открытые ставни на серые нити дождя, на колышущиеся кроны деревьев и наслаждаться влажным и холодным запахом мокрой земли.       И пусть уши и глаза отдыхают от близких, от кого-либо вообще, мысли не дают покоя голове, они все равно крутятся вокруг семьи. Вокруг будто бы помудревшей Мирабель, которая превратилась едва ли не в Будду в своих попытках быть внимательнее, быть более понимающей. Вокруг только-только начинающей вновь мириться со своим вернувшимся даром мамы, вокруг бабушки, что старается не тыкать Пепу каждый раз в ее отрицательные эмоции как котенка в дерьмо. Но выходит не всегда. Вокруг сестры, с которой общение за последние недели две словно бы приобрело настоящую теплоту или что-то ее напоминающее, хотя до этого они больше были похожи на сообщников в преступлении, храня секрет об их общей любви и множество еще других, мелких, но значимых. Вокруг дяди Бруно. За ним любопытно наблюдать, узнавать, какой он. Оказалось, что ему нравится копаться в земле, пересаживать что-то, подвязывать, рыхлить землю мотыгой, разговаривая в процессе с каким-нибудь редисом или руколой. Камило помнит, как однажды стал свидетелем такого задушевного разговора с кустом салата. Сначала было смешно, а потом неловко и вообще как-то непонятно. Стыдно за смех, ведь дядя столько времени общался с кем угодно, но не с людьми, и эта привычка не исчезла сама собой. Но было и по-странному тепло от этой картины. Дядя показался таким, как бы странно ни звучало это в голове Камило, трогательным в этих холщовых перчатках, старой соломенной шляпе, со всеми этими эмоциями на лице, едва уловимыми на расстоянии интонациями и совершенно неуловимыми словами.       Как выяснилось, это он тогда давно оставил на подоконнике Мирабель горшочек с белой геранью, чтобы утешить после провала с получением дара, а не Изабелла, как все думали.       Больше Камило не замечал у дяди того взгляда побитой собаки. Быть может, когда дом был построен, Бруно перестал чувствовать себя таким неуместным и не заслуживающим быть здесь, ведь он приложил руку к его постройке, и чувство или мысль, что он имеет хоть какое-то право здесь находиться, избавили его от унизительного ощущения быть обязанным, намазанного жирным слоем поверх никак не уходящей вины за все, что было до. Но это лишь догадки Камило, которые он мог бы подтвердить или опровергнуть, если бы просто спросил у самого Бруно, но для таких разговоров они слишком далеки друг от друга. И позволит ли дядя стать ближе к нему, неизвестно.       Пролежав так несколько минут в размышлениях и воспоминаниях, Камило прислушивается — в доме еще совсем тихо. Пока никто не встал, пока дом так молчалив и иллюзорно пуст, захотелось вдруг выйти из комнаты, пройтись по сонным коридорам, забраться на кухню и заварить себе чай, просто посидеть у окошка, насладиться такой редкой и особенно нежной сейчас тишиной.       Камило выбирается из постели, накидывает халат и едва ли не на цыпочках выходит из комнаты. Чем ближе он подходит к кухне, тем отчетливее слышен тихий шумок печи и греющегося чайника. Камило притихает, идет медленнее, почти крадется, чтобы, завернув на кухню, найти там того, о ком только недавно вспоминал.       Бруно так же стоит в халате и греет руки над чайником на плите, потирает их, переворачивает ладони то одной, то другой стороной. Зачем-то встает на одну ногу, прижимая стопу другой к голени то одной стороной, то другой. Камило задерживает взгляд на этих странных манипуляциях, разглядывает узкие стопы и длинные пальцы, слишком костлявые щиколотки и напряженные икроножные мышцы. Бруно вновь меняет положение, переминаясь на другую ногу. Камило прослеживает это незамысловатое движение, изгиб и чувствует, как отчего-то по рукам и спине пробегают мурашки.       Бруно, видимо, почувствовав чужой пристальный взгляд, оборачивается, наконец заметив Камило, и кротко улыбается.       – Замерз чутка. Хочешь кофе? Или ты чай пьешь?       Камило смотрит на него, пытается улыбнуться в ответ, но выходит кривовато и неловко, угукает и все равно продолжает смотреть.       – Эм, – мнется Бруно, – «угу» чай или кофе?       Камило болванчиком кивает, снова угукает, тут же выдав себе мысленный подзатыльник, и все-таки отвечает «кофе». Бруно смеется, с легким непониманием глядя на племянника, нервным движением убирает за ухо волосы и отворачивается к плите обратно.       Грудь Камило будто заливает каким-то непонятным чувством, и оно, такое концентрированное и такое огромное, что плещется у самого горла. От этого нелепого чувства становится тяжело дышать и почему-то плакать хочется. А еще хочется подойти к Бруно, сгрести в охапку и крепко-крепко обнять. Камило чувствует, как его начинает потряхивать то ли из-за этих ощущений, то ли из-за утренней прохлады, то ли дрожит он и вовсе испугавшись той решимости, которую сейчас ощущает в себе. И он подходит к Бруно, не успевшему полностью развернуться к нему, услышав приближающиеся шаги, обхватывает его сбоку поперек спины, от чего тот ощутимо вздрагивает и инстинктивно пытается отскочить, да руки племянника не дают.       – Так хорошо, что вы вернулись, – говорит Камило, предвосхищая все вопросы.       Сердце долбится в груди как сумасшедшее. Он только что разрушил привычное, сделал что-то из рядя вон, и от этого странно, страшно и радостно одновременно.       Ладони на спине дяди дрожат, если не прижимать их сильнее.       Камило чувствует, как Бруно расслабляется в его руках, облегченно вздыхает и осторожно обнимает за плечи в ответ. От него пахнет теплым, мягким и чуть горьковатым, как смолы удового дерева. Совсем не так, как раньше, когда он только появился — крысиной сыростью, известкой и кисло-горьким неприятным душком недостатка гигиены.       – Не думал, что ты можешь быть мне так рад, – заговаривает Бруно. – Неожиданно.       – Простите.       – За что? – в голосе то ли удивление, то ли интерес.       – За те байки про вас, – выдает Камило, стараясь не слишком шумно вдыхать и выдыхать между фразами. – За ту дурацкую песню, за то как изображал вас, за то, что был такой тупой…       – Ох, Камило… Забудь, – спокойно и немного небрежно даже отвечает дядя и отстраняется.       – Мне жаль.       – Тут всем чего-нибудь жаль. Иногда я себя снова чувствую источником всех бед: не успел вернуться, как вверг всех в вину и отчаяние, – устало пожал плечами Бруно и отпустил Камило. – Что было, то было. Я просто хочу сейчас спокойствия. Так что давай попьем вместе кофе, если у тебя нет каких-то дел в эту рань, м?       – Откроем окно? Там пахнет здорово. Я принесу вам что-нибудь теплое.       – Да нет, не стоит, – немного подумав, отвечает Бруно, скручивая фильтр для кофе. – Кофе согреюсь.       Камило решает это не комментировать, тянется к окну и раздвигает ставни, впуская на кухню звуки дождя и аромат мокрого сада.       Дрожь почти прошла, почти утихло беснующееся сердце. Камило тащит на кухню из столовой еще один стул для дяди — самого кухонный табурет устраивает — и думает, что знатно перенервничал, и никакой свежий воздух пока не поможет.       Все это время казалось, что заговорить с Бруно проще простого — его бывало только спроси о чем-нибудь, может и не сразу остановиться. Хоть и нечасто, такое бывало. Но то ли Камило не те вопросы задает, то ли что, а диалог затухает так же быстро, как и разгорается.       – Хорошо, что пророчество Долорес не сбылось, – вдруг говорит Бруно, чем отвлек Камило от попыток найти толковую тему для разговора. – Теперь всем намного лучше. И ей, и Изабелле. Кажется, дядя тоже нервничает. Даже просто лежа на кухонном столе, его руки продолжают двигаться, жестикулировать, невольно привлекая к себе внимание. На пару мгновений они замерли и метнулись постучать по столу, подоконнику и тумбе рядом, после, со вздохом Бруно, сплели пальцами крестики и только потом легли вновь на стол, в конечном итоге вцепившись в чашку.       – Знаешь, – после небольшой паузы продолжает Бруно, – я понял после… ну, этих событий с домом, Мирабель… В общем, что пророчество может не сбыться, если резко поменять что-то. То есть, оно сбывается, если все будет дальше идти так же, как идет. Но если неожиданно свернуть с пути, оно может не сбыться.       – А как узнать, что свернуть с пути — это не то, что было как раз предначертано? – спрашивает Камило, зачем-то повторив дядино движение пальцем по столу, изображавшее это самое сворачивание с пути.       – А вот этого я не знаю, – жмет он плечами и отхлебывает кофе. – Могу только предположить, что если на момент прорицания ни о каких изменениях не думаешь, то в пророчестве отразится то, что предначертано в тех условиях, которые имеются.       – Раньше такого никогда не происходило?       – Нет. Все, что я предсказывал, всегда сбывалось. Всегда. Поэтому я и представить не мог, что обходные пути, в принципе, существуют. От этого немного легче.       – Значит, вы снова начнете предсказывать будущее? – осторожно спрашивает Камило.       – Ой, нет-нет, – тут же замахал руками дядя Бруно. – Без крайней необходимости точно нет. Меня это настолько утомило за детство, юность и последующие годы, что нет. Не хочу. Больше никаких предсказаний. Я отлично подавляю инсайты, так что жить стало немного проще. Больше мне не хочется к этому возвращаться. Это принесло всем достаточно проблем. В том числе и мне. Хотя я сам виноват: зачем приходить к людям с тем, чего они знать не хотели вообще? Глупо было считать, что делаю это во благо, чтобы предупредить, дать возможность подготовиться к чему-то, чего не избежать. Это все туфта. Не стоит говорить людям о том, о чем они не спрашивали, даже если хочешь уберечь от чего-то. Потому что сначала на тебя будут просто злиться, а потом и вовсе сделают виноватым во всем. И кому от этого знания лучше? Да никому.       – Но вы ведь старались на благо семьи, – пытается Камило сместить фокусировку с неприятных последствий на похвальные стремления дяди.       – Стараться нужно тогда, когда твои старания нужны, когда их ценят. В противном случае можно сделать только хуже. Не хочу больше недопонимания.       – Но если это могло бы правда спасти кому-нибудь жизнь? – продолжает гнуть свою линию Камило, надеясь, что не спугнет и этот диалог.       – Хорошо, что предвидение — не твой дар. Иначе бы ты повторил все мои ошибки, – с кислой миной отзывается Бруно и качает головой.       – Но ведь…       – Что сделала бы Пепа, если бы я сказал, что вскоре ты упадешь и размолотишь голову? – резко спрашивает Бруно, и тут же, не отводя от Камило пристального взгляда, стучит по всем доступным рукам деревяшкам.       – Эм… – теряется тот, но взгляд от дяди не отводит. – Наверное, привязала бы меня к стулу и не выпустила из дома ближайшие месяцы.       Похоже, Бруно ожидал другого ответа, даже отдаленно непохожего на то, что сказал Камило, и это неожиданное высказывание вызывает в нем смех.       – Вы обижаетесь на нее? – решает проверить свою только что появившуюся догадку Камило.       Бруно затихает и вопросительно поднимает брови.       – На мою маму.       Тот с минуту молчит, с прищуром глядя на племянника.       – Ты хочешь услышать что-то конкретное? – наконец говорит он.       – Правду?       Дядя делает пару глотков кофе, покусывает губы и, вздохнув, отвечает:       – Наверное, где-то очень глубоко в душе. И на бабушку тоже. И не только на них. Ох, пожалуй, в чем-то даже на Джульетту. Но это все уже совершенно не важно, – начинает вдруг испуганно тараторить он, похоже, пожалев о том, что посвятил кого-то в свои чувства. – Это все чушь, и не имеет никакого смысла. Ведь…       – Я не собираюсь никому об этом говорить, – останавливает его Камило. – Просто хотел узнать, что чувствуете вы.       Какое-то время воцаряется тишина, разбавленная частой дробью дождя.       – Кто бы знал, что я кому-то скажу такое, – следует после шумного вздоха Бруно. – Как-то неловко вышло.       Камило не находит, что на это ответить. Он складывает указательные пальцы крестиком и подносит к губам, чем вызывает у Бруно печальную улыбку.       – Просто мне стыдно позволять себе быть обиженным по некоторым причинам. Даже немного.       – По каким?       – Может быть, как-нибудь в другой раз, – отнекивается Бруно, то ли правда намереваясь перенести продолжение разговора на потом, то ли просто не желая говорить об этом — и так ведь слишком о многом проговорился, о чем не собирался.       – Вкусный кофе, – вдруг невпопад выдает Камило, пытаясь перевести тему и избежать образовавшейся вновь неловкой тишины, чем вызывает у дяди такое выражение лица, будто он лимон съел.       – Такой себе комплимент. Это же просто кофе, – говорит он и делает движение, имитирующее то, как недавно заливал кипяток в фильтр с кофе, намекая тем самым, что никакой его заслуги тут нет. – Тебе такой даже крыса сделать сможет. Ну, если ее научить.       – Да, пожалуй, так, но таким вкусным его делает приятная беседа, – пытается выкрутиться Камило, но понимает, что несет новую чушь и просто больше не пытается исправиться.       Если уж позориться, так до конца.       – Что с тобой такое? – с подозрением смотрит Бруно, опасливо отклоняясь назад, но несмотря на это на губах подрагивает улыбка.       – Просто здорово, что мы можем сидеть вот так и говорить. Как-то раньше не решался, – признается Камило, думая, что ответить на откровенность откровенностью будет правильно.       – Ну, я же не похож на того сумасшедшего из твоих баек, чтоб не решаться заговорить со мной?       – Совсем нет, – смущенно смеется он на дядин вопрос.       Так их и застает Джульетта.       – Ой, доброго утра, мальчики. А вы чего так рано?       – Доброго утра, – нестройным хором отвечают оба.       Бруно наводит указательные пальцы на стеклянный кувшинчик.       – Кофе? – предлагает он.       – С радостью, Брунито, – соглашается Джульетта.       Камило встает с табурета, уступая его тете. С ее появлением атмосфера меняется, становится разряженнее, да и беседы уходят совсем в другое русло: про погоду и предстоящий завтрак, кончающиеся продукты и, внезапно, сон Джульетты о ее отце. Когда тетя начала рассказывать про этот сон, Камило почувствовал себя немного лишним здесь, видя, как оба его родственника с теплом и печалью говорят о том, кого им не хватало все детство. Тетя в какой-то момент не выдержала и позволила себе слезы, но лишь самую малость, дав им выступить на глазах, но не сорваться с ресниц. Сон был действительно трогательным и, учитывая обстоятельства, печальным. Лишь там Джульетта, будучи маленькой девочкой, могла споткнуться и поранить коленку, а после быть утешенной отцом, который пощекотал бы за бока, чтобы отвлечь от боли, усадил бы ее себе на плечи и носил так, называя своей сказочной принцессой.       Позднее, с приходом Луизы, которая сегодня должна была составлять компанию Джульетте, и Камило, и Бруно решают покинуть кухню. По пути в комнаты никто не проронил ни слова, и лишь когда оба поравнялись с дверями в комнату Камило, Бруно обернулся, чтобы на секунду взглянуть на него и скрыться за поворотом.       За завтраком Камило раз за разом ловит взгляд дяди. Будто только сейчас его наконец начали замечать, хотя каждый завтрак, обед и ужин ежедневно Камило сидел прямо напротив. И пусть сейчас они не перекинулись ни словом друг с другом, это внимание вызывало в нем тихий восторг — лед тронулся. Хотя к концу трапезы он понял, что дело было в сборнике. Том самом сборнике сонетов, который Бруно обещал ему дать, когда дочитает, и все сидел и ждал удобного момента. Он вытянул его из-под руаны, вопросительно глядя, мол, тебе все еще хочется почитать это. Камило почти и забыл о нем за прошедшие дни, но, увидев, активно закивал и заулыбался. И тут же получил щепоткой мелких цветочных лепестков в нос под насмешливый шепот Изабеллы.       – Ой, прямо светиться сейчас начнешь.       И раньше была не подарок, а сейчас так вообще колючая стала.       Камило на несколько мгновений принимает ее облик, кривляется, создавая живую карикатуру на кузину, и как ни в чем не бывало возвращается к еде.       Тем же вечером, забравшись в постель и притянув к себе ближе подсвечник, Камило решил заглянуть в эту книгу. Маленькая, с ладонь размером всего, немного потрепанная, на уголках некоторых страниц следы заломов — то ли в качестве закладки, то ли как отметки чего-то важного. Нижний уголок второй страницы и вовсе истрепан, что были аж заметны мелкие бумажные волокна, и немного скручен.       Камило смотрит на этот листок с одной стороны, с другой. Быть может, на какой-то из сторон листа было что-то, взволновавшее Бруно? И в итоге останавливается на странице со вторым сонетом, в сторону которой и было скручено.

«Когда, друг, над тобой зим сорок пролетят, Изрыв твою красу, как ниву плуг нещадный, И юности твоей убор, такой нарядный, В одежду ветхую бедняги превратят, Тогда на тот вопрос, с которым обратятся: «Скажи, где красота, где молодость твоя?» — Ужель ответишь ты, вину свою тая, Что в мраке впалых глаз твоих они таятся? А как бы ты расцвел, когда б им не шутя Ответить вправе был спокойно и с сознаньем: «Вот это мной рожденное дитя Сведет мой счет и мне послужит оправданьем». Узнал бы ты тогда на старости любовь, Способную согреть остынувшую кровь!»

      Мысль непроизвольно зацепилась за сорок зим и строки после. Быть может, дядя сожалеет об уходящей молодости? Камило перелистывает страницу, читает предыдущий сонет и замечает определенное сходство — увянувшие со временем молодость и красота и продолжение себя в детях. Может быть, он сожалеет о том, что не создал свою семью и не обзавелся детьми, как его сестры? Или же все вместе: семьи нет, детей нет, и он не молод, чтобы это все могло появиться в его жизни? Камило строит предположение за предположением, уходя все дальше в дебри, где Бруно мог завидовать сестрам, у которых есть дети, и печалиться, глядя на племянников, где он боится одинокой старости…       «И юности твоей убор» — перечитывает вновь Камило. А каким его дядя был раньше? Он видел на стене дома фотографию маленького Бруно, еще только получившего свой дар, но каким он был лет в двадцать с небольшим или даже в шестнадцать, как сам Камило сейчас, понятия не имеет. Может быть у бабушки есть его фотографии? В конце концов, кроме свадебных фотографий матери с отцом, он ничего из семейного альбома и не видел.       Камило опускает веки, вызывает перед глазами образ дяди — черные с проседью кудри, усталые глаза, чуть впалые щеки, щетина, бледноватые губы — и начинает мысленно избавлять его сначала от темных кругов под глазами, от морщинок на лбу и вокруг губ, а после и от щетины. И вот уже седина исчезает с волос, завершая портрет юного Бруно. Образ выходит нечетким, размытым, на нем сложно фокусироваться, но этот человек, как кажется Камило, весьма хорош собой. Интересно, а многие ли считали Бруно красивым? Оказывали ли ему девушки знаки внимания, как сейчас оказывают их Камило? Он представляет дядю таким же, как он сам, щуплым подростком, который мог бы держать какую-нибудь девушку за руку, рвать для нее в саду цветы, танцевать с ней на праздниках. И вроде бы все выглядит хорошо, но что-то не дает покоя в этой картине, что-то кажется в ней таким неестественным. Его легко представить влюбленным, но вот счастливым — отчего-то нет.       А была ли вообще в жизни Бруно любовь?       Дождь не прекращается уже второй день, создавая ощущение, будто время замедлилось и вся природа погрузилась в легкую хандру — светлую, смешанную с леностью и какой-то очень явной жаждой передышки. Будто раскрученный ранее чьей-то рукой волчок замедлился, теряя вращательную силу, начал крениться и наконец упал и замер.       Все продолжали сидеть дома, погруженные кто в бытовые заботы, кто в личные, за исключением Агустина и Бруно, которые вызвались дойти до рынка за продуктами. Слоняясь по первому этажу, Камило заслышал редкие, нестройные звуки гитары откуда-то со двора.       На веранде под навесом он находит отца, привалившегося к стене дома в обнимку со старой гитарой. Тот сосредоточенно крутит колки, натягивая струны и понемногу настраивая инструмент.       – Она не сломалась, когда дом рухнул? – удивляется Камило, садясь на дощатый пол рядом с родителем.       – О, Камило! Чудом выжила. Нашел аккурат под шкафом, когда завалы разбирали. Ее им как ящиком накрыло, – смеется отец. – Какая удача, да?       – Ага. Решил стариной тряхнуть, что ли?       – Есть такое, – довольно тянет Феликс. – Было бы чудесно вспомнить нашу с Пепой юность. Она последние дни такая грустная ходит. Хочу вот порадовать.       Камило скрестил ноги, усевшись поудобнее, подпер руками подбородок и продолжил наблюдать за отцом.       Когда он был маленьким, отец очень любил играть, особенно маме. Та могла танцевать перед ним, размахивая юбкой и притопывая каблучками, вся светясь в легкой радужной дымке, которая образовывалась над ней и осыпалась мельчайшими, сверкающими на солнце капельками воды. Камило вспоминает, что сказала мама, рассказывая о том, как завязались их с Феликсом отношения, — «он, конечно, обаятельный и милый, и мне в нем многое нравилось, но в первую очередь он меня покорил своей музыкой» — и с нежностью думает, что да, от осины не родятся апельсины. С такими родителями музыка у него в крови.       – Камило, а ты еще что-то помнишь, чему я тебя учил? – словно читая мысли сына, спрашивает Феликс.       – Ну, – неуверенно тянет Камило, – наверное, что-то.       – Так, сейчас посмотрим, сейчас… – бормочет отец, подкручивая последнюю колку и проверяя звучание струны.       Он еще раз пробежался пальцами по всем семи, наклоняясь ухом ближе к гитаре.       – Вот, держи. Давай посмотрим, что ты помнишь.       Камило взял в руки гитару и провел ладошкой по чуть поцарапанному корпусу — знакомая и незнакомая одновременно. Когда-то именно на ней отец учил его переставлять пальцы, показывал, как перебором, как боем, учил с ним лирические песни, романсы какие-то старые, которые немного смущали, но больше смешили своим пафосом. Даже разучивал с ним песню, которую сам написал для Пепы. Камило тогда чуть ли не фыркал от смеха с этих сравнений его матери с нежным цветком орхидеи или бутоном розы, но с удовольствием учил — музыка уж очень нравилась.       Сейчас пальцы слушались не так, как в детстве — сколько ему тогда было? лет семь? восемь? — тогда все получалось медленно и с паузами, но все же что-то Камило играл. Сейчас же его пальцы могли резво бегать по ладам и перебирать струны не хуже, чем когда-то мог отец.       Камило действительно что-то помнил, наигрывая старый, немного печальный романс, так подходящий настроению природы.       – Да ты молодец! Я уж думал, совсем все забыл, – искренне удивляется и радуется отец. – Когда это ты успел так?       – Да с ребятами играем иногда, – не вдаваясь в подробности, отвечает Камило и останавливается.       – Хорошие у тебя ребята, значит. Так, дай-ка мне, посмотрим, помнят ли мои руки. Хотя помнить должны…       Так они с отцом и сидят на веранде, передавая друг другу гитару, вспоминая старые песни, немного дурачась и предаваясь воспоминаниям — каждый своим. Пока Камило не слышит шаги на крыльце.       – Дядя? – смотрит он на Бруно и лишь после переводит взгляд на держащего зонтик Агустина. – Вы не сильно там вымокли?       – Да нет, кажись, – отвечает он.       Бруно же молча пожимает плечами — все левое сырое.       – Вот продукты вымокли точно.       Агустин оглядывает плетеные сумки, принесенные ими с рынка, и стряхивает зонт.       – Давайте, помогу, – Камило тянет руку к ноше Бруно, желая освободить хоть одну его руку, а после, чуть поколебавшись, забирает сумку и у Агустина.       Вчера вечером, читая переданные ему Бруно стихи, Камило, помимо прочего, задумался вот еще о чем: его дядя читает эти сонеты — чем они ему нравятся? Что он в них находит для себя? Ведь то, что могло зацепить в них Камило, может оказаться не так уж и значимо для Бруно. О чем он думает, что он представляет, когда их читает? Что ему еще нравится? Ответом на этот вопрос вспомнились шутки дяди про то, что его истинный дар — актерство. Может, не так уж шутил? Быть может, ему правда нравится театр? Не зря же он создавал в изгнании мыльные оперы с участием крыс. Хотя, с другой стороны, чем ему еще было развлекать себя, чтобы не сойти с ума от одиночества и скуки?       Камило замедляется, равняясь с Бруно и идя чуть ли не шаг в шаг, украдкой оглядываясь назад — слишком многое хотелось спросить, но при других дядя может и не быть таким же откровенным, каким он, как показалось Камило, бывает наедине. С улицы доносилось ленивый гитарный перебор и приглушенные голоса дяди Агустина и отца.       – Дядя Бруно, – зовет Камило, – я вчера начал вашу книгу…       – И как тебе?       – Этот Шекспир о серьезных вещах пишет. Я сначала думал, что там будет что-то романтичное, красивое и пустое, но…       – Красивое все же, но не пустое отнюдь, – усмехнувшись, уточняет Бруно.       – Да, верно. Мне интересно стало, что вам нравится в его стихах? Почему именно его стихи?       – Нравится… – призадумался Бруно, не спеша выкладывая на стол продукты и чем-то шелестя при каждом движении.       Он замирает с двумя красными яблоками в руке.       – Как раз эта серьезность нравится, – отвечает он. – Его искренность. И само то, о чем он пишет: это было важно в его век, но сколько бы времени ни проходило, оно остается таким же важным и актуальным. А что ты об этом думаешь сам?       – Мне он кажется необычным из-за своей серьезности. Но вы правы — то, о чем он говорит, будет актуально всегда. Даже когда нас с вами уже не будет.       – Настоящее искусство и должно быть таким — бессмертным. И много ты вчера прочел?       – Если честно, нет, всего шесть, – немного сконфуженно отвечает Камило, искоса следя за реакцией дяди и продолжая не спеша рассовывать купленное по полкам и корзинам. Пока они одни на кухне, хочется растянуть эту возможность говорить как можно дольше.       – Это не так уж и мало, – без тени упрека или ожидаемого Камило разочарования отвечает Бруно. – Это ведь поэзия, ее нужно прочувствовать, обдумать. Ведь в четырнадцати строках заключено достаточно пищи для ума, чтоб никуда не торопиться.       – Подождете? Я сейчас, – говорит вдруг Камило, сгрузив недоразобранную сумку на стол перед Бруно, и пулей вылетает с кухни.       Если забрать последнюю сумку сейчас, никому не нужно будет идти на кухню.       – Я сейчас… – начал было дядя Агустин, увидев на всех парах бегущего к нему племянника.       – Да нет, поговорите спокойно, я разберу. Все равно заняться пока нечем.       – А, хорошо, держи тогда.       На обратном пути на повороте занесло — бегать по плиточному полу все же скользко. Косяк на кухне встречает всей своей остротой и жесткостью.       – Осторожнее! Только не убейся… – всполошился Бруно, роняя то, что только что в руках держал.       – Все нормально, живой, – отзывается Камило и морщится.       Хорошо приложился, думает он, шевеля ушибленным плечом, но это ничего, всего лишь синяк будет. Только вот дядя испугался так, будто Камило, по меньшей мере, руку оторвало.       – Вот, ешь, быстро, – говорит он и пихает в рот Камило печенье Джульетты, проталкивая пальцем, пока оно полностью не оказалось внутри. – Жуй.       – Да боже, – возмущаться с набитым ртом получается не очень хорошо. – Там всего-то синяк был бы.       – Просто ешь, – с нажимом, разделяя слова паузами, повторяет Бруно, шумно выдыхает и с чувством выполненного долга возвращается к разбиранию сумок. И опять Камило слышит этот странный тихий шелест, исходящий от дяди. От его руаны будто, если прислушаться.       – Дядя Бруно, – зовет Камило и косится на Бруно с хитрым прищуром. – Вы шелестите.       – М, да? – флегматично отзывается тот, продолжая делать невозмутимый вид.       – Ага, – тянет заискивающе и улыбается Камило. – И вот сейчас тоже.       – Ох, хорошо, – как-то на удивление быстро сдается дядя. – Бумага.       Он достает из-за пазухи небольшой сверток бумаги, поднимает его на уровень глаз Камило, с пару секунд стоит так недвижимо и после быстрым движением прячет его обратно.       – Твое любопытство удовлетворено?       – А для чего она вам?       – Для чего-то, о чем я пока не хочу говорить.       – Вы пишете стихи?       – Нет, я не пишу стихи.       – Значит, Шекспир вас не вдохновил на написание стихов? – досадливо поджимает губы Камило.       – Увы, нет.       Бруно застывает и вновь делает такое лицо, будто готов сдаться, и даже вздыхает так же. Он приоткрывает рот, и Камило едва не тянется к нему, приготовившись услышать очередную, вероятно, тайну Бруно, но мужчина резко нахмуривается и рушит все ожидания.       – Нет, не сейчас. Потом, может быть. Но не сейчас.       – Ладно уж, храните свои секреты, – с долей обиды соглашается Камило.       Хотя любопытство все больше точит его изнутри и с каждым днем сильнее хочется заваливать Бруно расспросами, быть с ним напористей Камило попросту боится.