Храни свои секреты

      Мало кто помнит или даже знает, почему все праздники в городе было решено отмечать у дома семейства Мадригаль. На то, если поразмыслить, были причины: достаточно большая площадь перед домом, которую вот уже сколько лет подряд заставляют длинными столами с праздничными угощениями со всего города, где, конечно, в первую очередь присутствуют блюда, приготовленные Джульеттой; также в список причин входит и сам дом — волшебный, как и живущее в нем семейство, которое не скупится на украшения и развлечения для гостей, и это явно лучше унылой городской площади с церковью.       К вечеру весь двор светился огоньками развешенных гирлянд, воздух наполняется мешаниной ароматов пряностей, фруктов, овощей и сладостей — запах, характерный только для этого праздника. Двор и патио гудят от музыки и голосов горожан.       За столом сидят уже либо пожилые, либо желающие побеседовать компанией. Вот бабуля с мамой Мариано посмеивается над чем-то, напротив них старый ворчун Рауль со своим братом и женой — милейшая женщина! Как только она его выносит? А чуть в стороне, ближе к краю стола, развернувшись к веселящемуся народу сидит и все цедит вино Бруно. Все разглядывает окружающих украдкой: то удивится чему-то, то улыбнется. Мирабель на пару с Джульеттой сотворили чудо — вытащили-таки это горе луковое на праздник. Вот только в самом празднике Бруно особо-то и не участвует, только отсиживается тихо в стороне, притворившись ветошью.       – Мирабель, – проказливо щурится Камило, пихнув танцующую рядом с маленьким Антонио кузину.       – Ай! Чего тебе? – оборачивается та.       – Повеселела уже? А то тебе опять что-то досталось от бабули.       – Кажется, ей трудно меняться, – ответила Мирабель, но ни в голосе, ни в выражении лица не было понимания — смесь раздражения и усталости.       – Слушай, – решив не развивать тему, Камило сразу перешел к тому, ради чего он тут, – тебе не кажется, что наш дорогой дядюшка заскучал совсем?       – Я его звала с нами, но он сказал, что посидит там, – начала было она, но видя настрой кузена, встревожилась. – Камило, ты же не собираешься его до сердечного приступа довести какой-нибудь выходкой?       – Почему сразу до приступа? Просто подумал, что было бы здорово, если бы он тоже потанцевал.       – Будь с ним осторожнее только. Для него выйти-то сюда было тем еще испытанием, – предостерегает Мирабель и все же смотрит с недоверием.       – Пускай он позовет дядю, – вмешивается Антонио. – Ему же правда скучно одному вот так.       – Спасибо, братишка! Вот, – указывает Камило на брата, – настоящая поддержка. И не косится на меня как ты.       Антонио довольно улыбается брату.       – И как ты собираешься с ним танцевать?       – Просто смотри, – резко придвинувшись к Мирабель, говорит Камило ей на ухо и, оглянувшись по сторонам, меняет облик.       – Дядя Бруно, – зовет Камило, немного испугав засмотревшегося куда-то дядю.       Он все так же сидел на скамье спиной к столу и обнимал ладонями почти пустой стакан.       – А? – вздрагивает он. – Ох, Изабелла. Все хорошо?       – Да, но будет намного лучше, если дядюшка потанцует со мной.       – Эм, – мужчина неловко улыбается и аккуратно выставляет перед собой руки. – Не думаю, что это хорошая идея. Вокруг столько прекрасных молодых людей. Уверен, многие были бы счастливы потанцевать с тобой.       Камило одновременно забавляет и раздражает то, как меняется дядя, когда разговаривает со своими старшими племяницами. Старается быть галантным, внимательным, милым даже, наверное. Как сейчас. И Камило пытается как можно искреннее изобразить обиду — это должно подействовать.       – Откажете даже в одном танце? – лепечет он, умоляюще приподнимая брови домиком, и осторожно, чтобы не спугнуть, берет дядю за руки, предварительно освободив их от стакана.       – Я не очень умею танцевать, да и вообще я ужасно неловкий!       Бруно весь чуть ли не скукоживается, пытаясь аккуратно, почти незаметно вытащить свои вспотевшие ладони из чужой хватки. Он втягивает шею в плечи, отклоняется назад и едва ли не морщится, будто пытаясь показать то ли свое отношение к своей же неловкости и неумению танцевать, то ли к этой затее.       – Ты сама будешь не рада с таким человеком. Ты же так прекрасно танцуешь, Изабелла! Умеет Бруно на самом деле танцевать или нет, Камило мало волнует. Весь праздник в честь отстройки дома дядя отсиживался где-то по углам: прихлебывал вино, что-то потихоньку жевал и порой прятал кусочки еды в карманы штанов — понятно, для кого. Да и то это только поначалу — Камило и заметить не успел, когда он сбежал к себе. И если тогда толком и не было дела до дяди — слишком противоречивые чувства в нем вызывал этот человек, — то сейчас хочется, чтобы Бруно почувствовал дух праздника, смог действительно стать его участником, а не наблюдателем. Нельзя, чтобы и этот праздник прошел мимо него.       – Вот там один молодой мужчина смотрит на тебя…       – Они всегда смотрят на меня.       Камило надоедает слушать отпирания — он крепче сжимает руки дяди в своих и попросту тянет его за собой.       – Нет-нет, Изабелла! Нет…       Голос Бруно становится тише, но отчего-то выше, а сам он словно сжаться весь пытается, притягивая к себе руки, но вырвать их из хватки своей псевдоплемянницы не решается, что дает Камило преимущество и возможность дальше тянуть его в гущу танцующих, в частности, ближе к Мирабель.       Видеть дядю таким странно до чертиков. Он настолько неловкий и нелепый сейчас, что диву даешься — это тот же человек, с которым Камило вел беседы про семью или искусство? Его настолько смущает многолюдность? Или женское внимание? «Дядь, это всего лишь Изабелла», – мысленно фыркает Камило.       – Вот и песня закончилась, – осторожно сообщает Бруно, с надеждой глядя на него снизу вверх.       – А вот началась новая, – проказливо лыбится Камило и думает, зря Бруно сопротивлялся — новая песня не столько весела, сколько романтична, и для танца в паре подходит еще больше. – Просто слушайте музыку и двигайтесь так, как хочется.       – Может, лучше позвать Камило, а? – делает он новую попытку, бегая взглядом по сторонам.       – Зачем? – искренне удивляется Камило, начиная понемногу двигаться.       – Ну, он же так здорово танцует…       – Правда так считаете?       Бруно довольно активно кивает, видимо, надеясь, что теперь-то его отпустят — такую кандидатуру в партнеры предложил!       – Но я хочу потанцевать со своим дядюшкой, – сладко улыбается Камило и ловит взгляд Мирабель.       Та неловко улыбается, будто копируя своего дядю, но — спасибо за это — все же молчит. Музыка не так медленна, как для румбы, но и не слишком быстра и задорна. Бруно не по себе, это видно, он нервничает, и оттого более открытый, все эмоции такие незащищенные, даже вот эта радость, которая все же проступала в его жестах и выражении глаз. Он тихо посмеивается от смущения, прячет лицо за свободной от Камило рукой, пока тот сам улыбается и улыбается в ответ, в какой-то момент уже не думая о том, как это выглядит со стороны. Сейчас можно почувствовать, что смех Бруно пахнет тем самым вином, что его одежда жестковата на ощупь, и заметить, как у него морщинки радости вокруг глаз собираются.       Бруно происходящее все равно смущает, но все же он старается двигаться, делать какие никакие шаги, поднимать руку для поворота под ней. Его улыбка становится более расслабленной и просто довольной, движения чуть увереннее, и Камило решает дать себе расслабиться, дать больше воли.       Нет, так Изабела никогда не танцевала и вряд ли будет — слишком развязно для нее. Она точно не стала бы прижиматься к дяде спиной, обняв себя его руками и продолжая покачиваться в такт музыке. Да и такие активные движения бедрами для нее ни капли не типичны. Камило видит, как от этого лицо Бруно вновь приобретает растерянное выражение. Глаза бегают испуганные, щеки едва-едва алеют — оказывается, этот человек может краснеть, а ведь раньше и не замечалось за ним подобного, — ладони потеют еще больше. Неужели его так смущает женское внимание? Или дело в чем-то другом? А если бы Камило предложил потанцевать, будучи в своем облике, дядя был бы так же смущен? Или и вовсе отказался бы? Уже не проверить. Остается только наслаждаться этой близостью, и Камило игриво щурится, наклоняясь назад, вынуждая дядю придерживать за спину, смотрит томно, пока…       – Камило! – негодующий вопль Изабеллы настигает так неожиданно, как и запущенная прямиком в голову охапка роз, такую же красная, как ее лицо.       Вся магия оказывается сбита, и к Камило возвращается истинное обличье.       – Упс, – примирительно поднимает он руки и не может сдержать рвущийся наружу смех.       Если бы дядя мог покраснеть еще больше, он бы сейчас был того же цвета, что и Изабелла, но и без этого видно, что ему хочется сквозь землю провалиться.       – У вас прекрасно получалось. Правда! – хохочет Камило и делает реверанс. – И спасибо за комплимент моим умениям. Вы меня вдохновили!       – Ох, да ну вас! – тушуется Бруно и, похоже, собирается все-таки сбежать.       – Нет, только не уходите! Мне таких трудов стоило вас сюда привести! – просит Камило, вновь хватая Бруно за плечи. – Пожалуйста, останьтесь! Весело же было, ну?       – Дядя Бруно, останьтесь! – присоединяется к нему Мирабель — Антонио, наверное, убежал к родителям. – Этот оболтус не будет вас больше разыгрывать. Давайте веселиться вместе?       Мирабель берет Бруно за руки, мягко втягивая в танец, но уже совершенно иной. Кажется, ей все равно, кто перед ней — малыш Антонио или дядя. Она просто держит его за руки, так по-детски раскачиваясь и пританцовывая. Она что-то говорит Бруно, но Камило этого уже не слышит.       Поначалу казалось, что стоит закончиться песне, как Бруно сбежит даже из чутких рук Мирабель, но песня кончается, Мирабель не хватается за дядю, а он и не старается уйти. Ему, похоже, понравились танцы и веселье, что Камило смог для него организовать даже изначально против воли. Бруно отплясывает в свое удовольствие, робко все равно, по привычке, возможно, зажато, но с наслаждением; наконец радуется празднику и аж светится, во всяком случае, если посмотреть в его неожиданно такие по-детски счастливые глаза, иначе и не скажешь. Не очень-то вяжется с тем угрюмым предсказателем-отшельником. Вообще никак.       Камило наблюдает за дядей еще какое-то время, радуясь своей находчивости и ловя время от времени его взгляды, кружа в танце новую партнершу. Но увлекшись, в какой-то момент упускает Бруно из виду. Пропадает и Мирабель.       Оживления стало меньше, все успели и наесться, и натанцеваться, и наиграться, и напиться — кто-то особенно преуспел в последнем, что аж друзья под руку уводят домой. Камило обнимает подругу, из-за которой как раз и потерял дядю из виду — слишком увлекся беседой с ней.       – Я пойду уже, – говорит он ей и потирает ладонью по спине, все еще сжимаемый крепкими девичьими руками. – В следующий раз обязательно дождемся Долорес, иначе она нам не простит.       – Она мне уже говорила. И что она работает больше твоего, а ты лентяй — тоже, – смеется девушка, отпустив наконец Камило под его возмущенное «да в смысле». – Ладно, бывай.       Камило проскакивает мимо нее, мимо какой-то почти пожилой компании, родителей с немного сонным Антонио, на ходу оглядывая, не упустил ли чего, не обошел ли случайно взглядом искомого человека. Но Бруно нигде нет, в отличие от Мирабель, которая что-то с крайне серьезным выражением лица говорила какому-то мальчику про кофе. Кажется, за последний месяц раз уже в десятый. Куда его родители вообще смотрят?       Дом в отличие от двора был тих погружен во мрак. Возможно, Бруно давно уже ушел в свою комнату — это вполне в его духе. Плитка под ногами глухо отзывается в этом безмолвии на каждый шаг. Гостиная темна, и пуст диван. «Да и с чего бы?» – сам у себя спрашивает Камило, ведь знает, что дядя в такое время не сидит здесь. В столовой ни души: все стулья, статные и сиротливые, вытянулись по струнке вокруг стола, едва заметно матово блестящего старой лакировкой.       Бруно нашелся на кухне с чашкой воды. Смотрит в окошко, облокотившись о подоконник и чему-то или кому-то улыбается. В синеватой темноте, с рыжими бликами уличных огней на лице и одежде Бруно казался одновременно достижимее в своей этой простоте и очаровывающей, но, возможно, лишь мнимой мягкости, он казался ближе, но и недосягаемей, словно его оторвало от реальности Камило, отгородило невидимой стеной, закупорив как в бутылке этот одинокий образ, освещенный огоньками то ли далекого, то ли такого близкого веселья, к которому не прикоснуться, освещенный нежной и тонкой, как звук скрипки, тоской — она чувствуется в его улыбке, в этом мягком изгибе губ. «Наверное, они все еще пахнут вином», – отстраненно думает Камило, ощущая, как в груди с теплотой смешивается тоска. Кто-то сказал однажды, что счастье и тоска лишь в шаге друг от друга. Или это кто-то написал? Эта мысль, которая запомнилась своей необычностью, но не казавшаяся для Камило хоть сколько-нибудь приближенной к жизни, откликнулась неожиданным пониманием, пугающим и нежеланным. Все настоящее вдруг ощутилось зыбким, как пески, неудержимо ускользающим. Не успеешь опомниться, как сочную зрелость Бруно сменит старость, исказив черты, избороздив лицо морщинами и одрябив кожу. А после неминуемо придет и смерть. Такого не чувствуешь, когда тот, в кого влюблен, так же юн, да и не думаешь о таком. Видя юность, а уж тем более если сам юн, не особо-то думаешь о том, как твой любимый постареет и однажды уйдет в землю. Молодость кажется вечной, а жизнь бесконечной. Старость и смерть лишь неприятные понятия в сознании, но не что-то реальное и относящееся к себе самому. Но видел Камило юным Бруно лишь на старых фотографиях. А здесь и сейчас это взрослый мужчина, немолодой, уже проживший большую и лучшую часть своей жизни. Однажды все неумолимо изменится. Они сами изменятся. И Бруно начал казаться все более и более далеким, недостижимым и непостижимым, словно и не человек, живущий под одной крышей, а холодный образ, потонувший в безвременье. Образ, который Камило сам запечатал как кораблик в бутылке, боясь потерять настоящее и самого Бруно в этом настоящем. Но образ внезапно разворачивается к нему, вздрагивает, едва не проливает воду в чашке и окончательно становится вновь живым.       – Боже, Камило… – на выдохе бормочет Бруно, чрезмерно аккуратно опуская чашку на подоконник, и вздыхает.       – Простите, я не хотел пугать, – собственный голос показался Камило чужим. – Просто задумался.       – И о чем?       – Представил, будто вы закупорены в бутылке, – само собой вырывается у Камило первая мало-мальски оформившаяся мысль.       Вопреки ожиданиям, Бруно не скривился, не засмеялся, не попытался пошутить, хотя Камило уже успел стушеваться, смутиться того, что высказался абы как, по-дурацки, что вообще сказал вслух о чем-то сокровенном, ведь такие вещи просто так никому не озвучивают, это же очень глубокое что-то, личное, и Камило, если и не понимал, то чувствовал это; успел смутиться, пожалуй, и того, что вообще представил это, и сейчас может быть осмеянным, но Бруно задумчиво отводит взгляд к окну, скользит им по полу и поднимает на племянника. И в этом взгляде Камило видит ответную откровенность.       – Наверное, так, – голос Бруно звучит тихо и словно раздето. Без прикрывания шутливостью, без строгих одежд серьезности, без скользящих шелков спокойной веселости и довольства, а голышом, как есть, и без стыда. Только немного устало. Только едва ли он, отвечая так, думал о том же, о чем и Камило.       – И как же вы там оказались?       Бруно жмет плечами.       – Сам не лез, кажется.       Тишина застывает в воздухе между ними. Странно так долго смотреть ему в глаза и при этом так долго молчать, но Камило не отводит взгляд, не отворачивается. Отворачивается в какой-то момент Бруно. Облизывает губы, прикусив нижнюю, и забирает с подоконника оставленную там чашку.       Наверное, стоит сделать вид, что всего этого сейчас не было.       – Праздник утомил? – получается все равно не как всегда — не беззаботно, не легко; недавняя атмосфера будто застряла в горле.       – Не то что бы… Непривычно просто. Все еще непривычно, – сделав пару глотков, отвечает Бруно и вдруг улыбается — скромно, с какой-то невиданной ранее нежностью и каплей грусти. – Хотя в детстве я любил праздники.       – Правда? – только и может выдать Камило.       – Ну да, – ведет плечом Бруно, и улыбка подтаивает и кривится одним уголком. – Наверное, сейчас по мне и не скажешь, что я мог веселиться, играть, танцевать со всеми…       – Когда так последний раз было? – озвучивает первую мысль Камило, запоздало думая, что дядя ведь такой же человек, как и все, так почему должно удивлять то, что он может любить веселье? Мог бы опровергнуть слова дяди, поддержать, но нет же, ляпнул про когда. Но Бруно как будто это не волнует.       – Не помню точно, – говорит он. – Я был немного младше тебя, думаю.       – И все изменилось только из-за дара?       – А что?       Дядя приваливается задом к подоконнику и смотрит искоса, и то ли неверие в его взгляде, то ли грусть вперемешку с усталостью, то ли и вовсе раздражение — не понять. И контраст между Бруно, которого Камило тащил в чужой личине танцевать, и Бруно, который говорит с ним здесь, на темной кухне, ощущается так ярко, что кожа на руках делается гусиной.       Камило сглатывает давящее в горле чувство и отвечает.       – Вам же сегодня было весело, вы танцевали с нами. Интересно узнать, почему все переменилось.       – Любопытство, значит? – усмехается дядя.       – Вы мне интересны, – прямо заявляет Камило и усаживается рядом. – А еще если бы дело было только в даре, сразу бы сказали «да» и все. Значит, не в даре. Или не только.       И снова взгляд искоса, только дольше, внимательнее, словно хочет что-то увидеть в глазах Камило. Что-то, что даст повод рассказать.       – Думаю, это будет звучать странно, – наконец говорит он, поморщившись.       – И пусть.       – Ну, просто сколько помню свое детство, меня все время преследовало ощущение, будто что-то — высшие силы, злой рок — не знаю — постоянно отбирало у меня веселье, дружбу — то, чего мне хотелось. После я уже понял, что в этом была и моя вина, но…       Камило глядит внимательно, ждет продолжения. Бруно ловит этот взгляд, отворачивается и смотрит куда-то на темный кухонный пол.       – Мне нравились компании, нравилось играть с другими ребятами, а не только с сестрами, мне этого мало было, ну и с Пепой мы часто ссорились. Да, было такое. С ней всегда из крайности в крайность было: то ругаемся, то что-нибудь вместе вытворяем, носимся где-нибудь, играем, то снова чуть ли не деремся. В детстве она была как задиристый мальчишка. Это потом, когда начала становиться старше, стала вся такая изящная, – почти беззвучно смеется Бруно, но смех быстро затухает. – В общем, когда компания находилась, что-то шло не так: то не получалось выйти поиграть, когда они звали, то кто-нибудь по какой-то странной причине настраивал остальных против меня, то еще какая-нибудь нелепица. На праздниках в итоге я был в основном или с сестрами, или один, когда они разбегались к другим детям. Хотя Джульетта временами оставалась все равно со мной. Мы с ней вместе танцевали тогда…       Речь Бруно обрывается, стоило только вновь взглянуть на племянника. Наверное, что-то в лице Камило смутило его, отчего он нахмурился, поджав губы.       – Ну, как бы это объяснить… Будто ты все время тянешься к веселью, а оно обходит тебя каждый раз, пытается ускользнуть. Тянешься к людям, а они каким-то образом оказываются вне пределов досягаемости. Понимаешь? И я сейчас не пытаюсь пожаловаться, мол, вот, какие они там все плохие, не хотели со мной дружить — было достаточно людей, которые были во мне заинтересованны. Но, как я и говорил, моя вина в том, как все сложилось, тоже была. Порой, когда меня звали, я отказывался. Потому что дела, потому что шумно слишком, потому что устал. И людям ведь надоедает слушать раз за разом отказ. Зачем звать того, кто опять откажется? И звать перестают.       Бруно вздыхает, замолкая на время и слепо смотрит куда-то перед собой, словно перед его взором сейчас проносятся образы далекого детства и юности. И думается Камило, так оно и есть.       – Ну, – вновь заговаривает Бруно, с некоторой обрывистостью, – это не все, конечно. Было бы, наверное, странно, если бы только это было причиной. Тут намешано все — и мое, и их. Кто-то считал меня слишком серьезным, кому-то я казался страшным — да, были дети, которые меня побаивались, представляешь? — кто-то считал, что я слишком закрытый — говорю о чем угодно, но не о себе, не открываюсь… И, понятное дело, зачем человеку тратить время и силы на то, чтобы меня расшевелить, ждать пока я что-то расскажу? Это никому не нужно. И нет, я не считаю никого плохим и не виню ни в чем. Как было, так было. Я к тому, что каждый раз обстоятельства по тем или иным причинам складывались именно так. А когда началась вся эта катавасия с пророчествами… Ну, сам понимаешь: Бруно-злодей опять накликал беду. И, в общем, я просто жаловался на это, жалел себя, что у меня нет того круга друзей, о котором я всегда мечтал, что нет совместных приключений, веселья, что никто мной не интересуется. Но как будто я сам при каждом удобном случае рвался к людям, будто сам был всегда таким внимательным и заинтересованным. И по итогу будто бы винил их в том, что они вот так поступают. Но какой в этом смысл? Просто нужно было признать, что это не то, в чем я нуждался и нуждаюсь на самом деле. Я хотел в этом нуждаться, но не нуждался. Мне комфортна совсем маленькая компания из одного-двух человек, мои силы не рассчитаны на частые и шумные веселья, на какие-то приключения, на активное поддержание общения со множеством людей. Просто нужно было это все признать сразу и соотнести со своей реальностью как-то.       – И вы это только сейчас поняли?       – Нет, пораньше, лет, наверное, в тридцать где-то.       – Так поздно? – изумляется Камило.       – Ну а ты что думаешь, – усмехается Бруно, – вот вырастешь и сразу станешь самодостаточной личностью, все про себя осознающей? Да, ты вырастешь, несомненно, но, поверь, так и останешься тем же собой, тем же вот таким подростком, который ничего особо еще не понимает, все еще учится всему. И в итоге вырастешь, но будешь продолжать учиться, узнавать что-то, делать всякие глупости и совершать ошибки, испытывать стыд за свои некоторые поступки или слова, когда будешь оглядываться назад. И так будет всегда. И в двадцать, и в тридцать, и в пятьдесят.       – Разрушилась надежда на то, что когда вырасту, стану самодостаточной личностью, – подражая дяде, отзывается Камило, слегка улыбаясь уголком губ от промелькнувшего, как искра, чувства понимания всего сказанного.       Попытавшись как на кальке перевести эти события с жизни Бруно на собственную, Камило в некоторой мере прочувствовал чужое одиночество и разочарованность. Детство и юность в разрыве между истинными потребностями и желаниями, зрелость в отвержении и десять лет изоляции — если лишь по поверхности мазнуть. А если нырнуть глубже? Как бы он сам справился с такими поворотами судьбы? И справился бы вообще? Камило все еще помнит два тонких шрама, спрятанные под рукавом рубашки.       – Но это не значит, что у меня все детство было каким-то мрачным и безрадостным. А то еще подумаешь так. Развлечения все равно были, конечно, – поторопился обнадежить Бруно, как-то немного натянуто посмеявшись, но смех слишком быстро перетек в мечтательно-печальную улыбку. – Было время, когда мы с Пепой вместе включали какую-нибудь оперную пластинку на граммофоне и перед зеркалом дурачились — делали вид, что мы актеры и исполняем свои арии. Даже временами наряжались. Ну, так же интереснее! Развлекали своими играми Джульетту. Она так хохотала с этого…       – Вы с ней поссорились, потому что, – на пару мгновений замялся Камило, – вы испортили ей свадьбу?       – Ну, можно и так сказать. Так что «не упоминай Бруно» была ее затея. Не говоря, конечно, о всем городе, который присутствовал на свадьбе. Ее затея и мамы.       – Сильно обижаетесь на свою маму?       – Я, по сути-то, вообще не имею права обижаться на нее. Я ей всем обязан. Вроде как и есть обида, но я не должен. То, с чем ей приходилось справляться одной... Смерть папы, жизнь в новом месте с нуля, управление общиной, воспитание троих детей. Я… Знаешь, я не смог бы так. Как бы то ни было, она все равно для меня героиня.       – Обижаться же можно и на героиню, – осторожно подмечает Камило, чуть наклоняясь, чтобы заглянуть в лицо Бруно, который сейчас, кажется, одновременно здесь, с ним, но и где-то далеко в прошлом, в своих воспоминаниях.       – Может быть.       – Она ведь все равно остается таким же человеком, как и любой из нас. А любой человек может обидеть. И уж тем более близкий человек, потому что он ближе всего к нам, – говорит Камило и внимательно следит за реакцией дяди, лицо которого успевает сменить выражения удивления, возмущения, недоверия, надежды. – От близких ведь любое слово больнее. На то они и близкие. Я не хочу сказать, что бабушку нужно ненавидеть или как-то относиться к ней плохо. Я про то, что вы можете чувствовать обиду на нее. И это не делает вас ужасным человеком или неблагодарным сыном.       – Не знаю, Камило. Я ведь действительно сам во многом виноват. Если бы я тогда не ляпнул Пепе про свадьбу, ничего этого бы не было. Наверное…       – Что будет ураган?       – Ну да, она это так называет, – морщится Бруно.       – То есть, все не совсем так?       – Она ничего не рассказывала?       Камило мотает головой.       – Мама не любит вообще об этом говорить.       – Ну, понимаешь ли, все не так просто. Да, я действительно предсказал ураган на свадьбе, но… – Бруно вздыхает и ненадолго замолкает, покусывая губу. – Мне за день до ее свадьбы было видение: ураган перед церковью. Людей сносило, Пепа стояла вся мокрая и расстроенная. Хотя больше, наверное, все-таки злая. И все. И непонятно даже, почему это случится. Свадьба вот — на следующий день. Уже все: гости приглашены, угощения все готовы, насчет венчания договорились. Но да, я был уверен, что нужно прибежать к ней и сказать «Пепа, твоя свадьба провалится, все будет ужасно». Не знаю, что там можно было исправить в таких условиях, если сказать, но я был уверен, что сказать нужно, что придумается что-нибудь. Ну, она же моя сестра. Мне не хотелось, чтобы ее свадьба стала такой. Ну, я ей рассказал, и… Она никогда такого не говорила, даже если очень сильно ссорились.       – А что она сказала?       – Что я постоянно всем все порчу. Слышать это от других — еще куда ни шло. Да, обидно, но… не так. И я ей сказал, что раз все порчу, ноги моей не будет на ее свадьбе, пусть делает что хочет, знать ее не желаю больше. Я тогда правда не собирался приходить. Меня Джульетта уговорила, что вот, это же Пепа, она погремит и успокоится, и она не считает, что я все порчу. Мы же семья. В общем, с горем пополам я согласился, пришел. И знаешь, – лицо Бруно тронула нежная ностальгическая улыбка, – она так засияла тогда. Я не ожидал, если честно. Наверное, она и правда не считала так. Хотя кто знает — она ж в гневе может сказать и что думает, и что не думает. Я уж было понадеялся, а вдруг все будет хорошо? Пепа счастливая, на небе ни облачка. Она, когда шла к алтарю, даже повернулась ко мне. Ну, правда, чтоб сказать «только без пророчеств». Но все равно она улыбалась. Я уже и не чувствовал обиды. Прошла месса, все выходили из церкви… и на меня нашло.       Бруно скривился и раздосадованно щелкнул пальцами по столу.       – Вот нужно было, чтоб я увидел, как кот Фелиции скинет какую-то вазу со стола, – голос стал непривычно и откровенно злым, чуть надрывным от сожаления, скребущего горло. – Какого хрена вообще мне тогда нужно было видеть эту чертову вазу и кота?! И все. Вокруг поднялась пыль, песок, все закрутилось. Понятное дело, все это в гостей полетело, в Пепу с Феликсом. Вот тогда ураган и начался… Потом уже Феликс сказал, чтоб я не показывался ей на глаза. Я хотел подождать немного, извиниться перед ней, объяснить все. Не представляю на самом деле, как это могло тогда выглядеть. Я ведь правда испортил ей такой день. Это же свадьба. Джульетта пыталась с ней поговорить. Но я даже у себя в башне слышал, как она кричала «чтоб имя его при мне не произносили»… Чертов дар.       Казалось, что то самое стекло, за которым находился Бруно, пошло трещинами. Он вдруг пробил свою привычную отстраненность и разразился этой долгой, горькой повестью. К таким откровениям жизнь Камило пока не подготовила. Ну да, не зря же дядя говорил, что всю жизнь будешь чему-то учиться, что-то понимать про себя и других. И сейчас, похоже, стоит как-то поднапрячь голову, придумать, что сказать, ведь не каждый день можно услышать такие откровения. И даже не столько в самих словах дело, сколько в эмоциональной открытости, которую Бруно смог позволить себе. Словно раньше Камило мог лишь подглядывать в замочную скважину, а сейчас дядя вдруг распахнул перед его носом дверь в свою душу настежь. И на этот раз едва ли можно представить, чтобы этими мыслями и воспоминаниями Бруно даже с Мирабель делился. Может, лишь какой-то частью разве что и не в такой форме. А сейчас его прорвало — иначе Камило и назвать это не мог. Но время утекало, а ничего путного в голову не приходило, да и волнение оказалось слишком шумным, на чем он себя поймал, лишь когда Бруно повернулся к нему — в тишине кухни собственное дыхание звучало так, словно полдеревни пробежал. Эмоции на чужом лице менялись молниеносно, но были отчего-то блеклыми, будто разбавленными все той же усталостью, которую Камило видел на этом лице чаще, чем что-либо. От растерянности к сожалению с тенью тревоги и глубже — в разочарование.       – Вот же… Не надо было столько пить. И это все вываливать на тебя не надо было, – потухше глухо проговорил Бруно, отвернувшись и неуклюже потерев лицо ладонями.       – А по-вашему, нужно было и дальше в себе носить? – торопливо и оттого как-то резковато спросил Камило. – Не знаю, легче вам от этого или нет, но мне важно было услышать все это. Про ваше детство и про свадьбу мамы узнать правду — вообще все. Я же говорил, вы мне интересны. Я хочу с вами говорить, хочу вас узнать.       Бруно отнимает ладони от лица и косится на Камило — замучено, недоверчиво и как будто со скепсисом. Но смотрит внимательно и снова словно чего-то ждет, на что-то надеется, быть может. И это что-то — надежду ли, ожидание ли — отчаянно хочется оправдать. И Камило смелеет.       – И не надо, пожалуйста, на меня свысока начинать смотреть, мол, чего вообще этот пацан может понимать, он мелкий, а я тут со своими взрослыми вещами, ладно?       Бруно приподнимает брови на эту реплику, но говорить ничего не говорит, и Камило продолжает с минимальными паузами — лишь бы не сбежал и не сказал «может, как-нибудь в другой раз», которого, конечно, как уже понятно стало, не будет, и все тайны чужой души так и останутся тайнами, а расстояние между ними — непреодолимым. А сейчас, в этом удивлении, бликующем на болотной радужке рыжими огнями, расстояние было так минимально — не та неодолимая пропасть черной пустоты, за которой где-то в своей стеклянной тюрьме заперт Бруно, как казалось еще недавно. И Камило готов был цепляться за него как угодно, лишь бы продолжать чувствовать, что этот человек тут, осязаем и достижим. Хотя бы как-то.       – Что плохого в том, чтобы вот так разговаривать, а не о природе да погоде?       – Ну не знаю, – отозвался наконец Бруно и вдруг сморщился весь, будто лайма пожевал, и всплеснул руками. – Не люблю такие моменты. Иногда нарассказываешь столько про себя, а потом думаешь «лучше бы ты, приятель, забыл это, и желательно прямо сейчас».       – Почему? Что такого в том, чтобы говорить о себе?       – Чувствую себя потом глупо. И неуютно.       Камило чуть успевает проглотить очередное «почему», чтоб уже самому не почувствовать себя глупо.       – Для этого нет повода. Все ведь в порядке.       Бруно на это промолчал, закрыл глаза и легонько постучал по спинке стула — быстро до неловкости, будто желая, чтобы этот жест остался незамеченным.       – Правда, – попытался заверить Камило и успел перехватить руку, протянутую к столу уже, видимо, с той же целью.       При до шершавости сухой тыльной стороне, ладонь Бруно была вновь влажной. Дядя на мгновение замирает, с каким-то непонятным выражением глядя на Камило, и осторожно вытягивает свою руку из хватки, медленно, будто нехотя, скользнув пальцами по ладони.       – И вот у нас получился вечер откровенностей, – с деланной беззаботностью улыбается Камило.       – Откровенности пока были только с моей стороны, – поправляет его Бруно.       – Если вам что-то интересно, можете спросить. Я готов делиться чем угодно.       В глазах дяди мелькнуло что-то похожее на вызов. Он сощурился, сначала чуть игриво даже, а после лицо снова приобрело привычное выражение, взгляд опустился к полу.       – Что ты чувствовал, когда потерял дар? Что думал об этом?       Вопрос озадачивает, и Камило растерянно шарит взглядом по пространству перед собой, будто где-то среди кухонных тумб можно найти зацепку для ответа.       – Я наблюдал понемногу за всеми в семье, – продолжает Бруно, – и каждый чувствовал себя по разному. Не про всех, конечно, было понятно, но вот… Кое-кто, например, очень тяжело это переживал. Ну, знаешь, вроде как без него чувствует себя бесполезным и все в этом духе.       – Хотите узнать, чувствовал ли я себя бесполезным?       Бруно флегматично жмет плечом глянув на племянника.       – Я раньше особо об этом не задумывался, – начинает было Камило, но его поспешно перебивают.       – Тогда лучше не надо.       – Уже задумался, – он глядит на Бруно, мол, и че ты теперь будешь делать, шкодливо, но быстро, как и сам дядя, вновь становится серьезным. – Иногда меня коробит от этого дара. Не часто, а так, – говорит он, неоднозначно махнув рукой. – Будто я ценен только этим даром. Тем, что могу быть кем-то другим. Будто сам я вообще тут не к месту. Типа так: «Нам нужен еще один Хосе или Сильвия. Но не Камило». Как материал для создания кого-то полезного. Но в целом я не думаю так. Он забавный. Можно подшутить над кем-нибудь, – говорит он и улыбается дяде.       – Я должен был понять, что это ты. Это же было так очевидно, – качает тот головой.       – Раз не догадались, значит, не очевидно.       – Значит закусывать надо было лучше, – со смешком отвечает Бруно.       – Но было же весело, – Камило легонько пихает его локтем и возвращается к теме. – А насчет дара, то я ведь не живу только тем, что он мне дает. Вот Луиза… Вы ведь о ней говорили тогда?       Бруно молча кивает.       – У нее же все крутилось только вокруг ее дара. Она и сама по себе сильная вообще-то — ну бож, это Луиза, о чем речь вообще?! — но у нее все было завязано только на нем. Поэтому ей было так тяжело.       – А вокруг чего у тебя все крутится? – выражаясь языком племянника, спрашивает Бруно.       – Музыка, танцы, песни. В смысле, не просто так, – затараторил Камило, видя тень непонимания на лице дяди, – а люблю это делать. Я люблю играть на гитаре, люблю петь, танцевать.       – Про танцы я заметил, – мягко засмеялся Бруно.       – Мне не хотелось, чтобы вы сидели в стороне от всего и чувствовали себя, не знаю, лишним, что ли.       – Да мне и так неплохо было. Не стоило беспокоиться.       – Не неплохо. Вы просто от всего отвыкли за столько лет, – говорит Камило и вопросительно глядит на собеседника, ожидая подтверждения своих слов.       Бруно полубезразлично жмет плечами на это.       – Сами сказали, что любили праздники.       – Ну да, – неуверенно тянет Бруно. – Может, отвык просто. Или стал к ним равнодушен.       – Не похоже.       – Так что там с песнями и музыкой? – возвращает их беседу в прежнее русло Бруно. – А то ты не договорил.       – Так все и есть, – не нашелся, что сказать Камило.       – За все эти годы я почти не слышал, чтобы ты играл или пел уж тем более. За редким исключением. Когда маленький был — да, ты одно время от гитары не отлипал…       – Я с друзьями играю, – тут же пояснил Камило, на что ему понимающе замычали. – Я еще и сочиняю иногда. И музыку, и песни, – вдруг выпалил он на внезапно вспыхнувшей жажде красоваться, чувствовать восхищение, нравится и самодовольно заулыбался.       – Да ты кладезь талантов! – хохотнул Бруно.       – Ага, – в той же манере отозвался Камило, но щеки — он почувствовал — запылали от смущения. Когда это он пытался чем-то хвастаться так открыто?       – И хорошо, что знаешь об этом. Так лучше, чем не осознавать свои вкусы, умения и, ну, себя вообще. Мирабель в этом повезло. Над ней не висел дар, как дамоклов меч. Она знает себя. И это меня очень радует. А теперь мне и за тебя спокойно и радостно.       – Угу. Вот поэтому я не сильно переживал и переживаю за дар. Разве что, – голос непроизвольно стал тише, и в районе солнечного сплетения отозвалось смазано какое-то неприятное чувство, – когда думаю про семью, про наш статус в Энканто и все такое…       – Ну, это я могу понять, – вздохнул Бруно и по-свойски похлопал его по плечу. – А почему ты дома не играешь?       – Могу как-нибудь взять гитару у отца и спеть для вас, – чуть помедлив, проговорил Камило, все еще чувствуя смущение.       – Я бы послушал то, что ты сам сочинил.       Камило глядит на Бруно, и все тело отзывается на то тепло, что он видит в темных улыбающихся глазах.       – Обязательно послушаете. Обещаю.