Человеку нужен человек

Пять стежков вдох, пять стежков — выдох. Шить по живому не сложнее, чем это живое рвать, а здесь это делают ежедневно. Мои пациенты разные: одни плачут, как дети, им нужно не лечение, им нужна любовь, чтобы их обняли и сказали, что всё будет хорошо. Другие молчат всё время, пока я их латаю, смотрят в одну точку. Я знаю, о чём они думают, что держит их на плаву: семья, которую они оставили где-то в далёком, теплом, светлом, именуемым домом, но слово «дом» узенькое, как канат, повешенный над куполом цирка, оно затертое, неспособно вместить тот свет, что запечатлела, сфотографировала память. Пять стежков вдох, пять стежков — выдох. Он внимательно следит за моими пальцами, держащими иглу. Это наша игра — одна из многих, придуманная внутренними детьми. Врач в Афганистане невольно становится психологом. И чаще всего — детским. Мы играем, когда остальные уже спят, когда на завтрак только начинают подниматься, когда я провожаю его, когда он встречает меня после окончания рабочего дня, когда я штопаю его. Мы оба — донельзя взрослые, но эти игры держат на плаву. — Всё. Теперь как новенький. — Опять. Я не знаю, сколько нам предстоит играть ещё — всё обычно заканчивается, когда игрок выбывает. Глупо надеяться, что мы дойдём до финала без потерь. Это та часть правил, о которых я стараюсь не думать. Я просто вздрагиваю от выстрелов и латаю тех, кому это нужно. Когда ты живёшь в горниле, где каждый день кто-то умирает, цена жизни меняется. Не своей — внутри уже давно всё засыпано пеплом. Чужой — той, из-за которой я вообще здесь оказалась. Иногда мне кажется, что наша игра не закончится. Но я знаю — однажды он решит уйти. Я просто надеюсь, что это будет не завтра.

***

Он приходит ко мне по средам. В 15:00 (красивая симметрия третьего дня недели и трёх часов пополудни) дверь кабинета открывается, и одетый с иголочки, сияющий жаждой жизни, он садится напротив. Не могу сказать, что терапия его меняет — он пришёл ко мне уже цельной, хоть и собранной по кускам личностью и вовсе не за изменениями, — но она работает. Многие клиенты по началу долго молчат, и это рабочий инструмент. Десяти минут молчания стоит весь остальной сеанс. Он не молчит никогда. Он выбрал говорить, и мои реплики чаще всего ограничиваются дежурными фразами приветствия и прощания и наводящими вопросами, когда он решает подержать интригу. Я не знаю, сколько он молчал, что сейчас вот так рассказывает мне все эти истории, но я молчу и о том, что ему нужен не психотерапевт, а психиатр. Он и сам это знает. В его глазах всегда кипит работа ума. Там что-то взрывается, клокочет, горит и сгорает, улетает на луну. А ещё он замечательно разбирается в искусстве, и один из сеансов, когда мне позволено было говорить чуть больше обычного, мы с ним обсуждали художников итальянского Возрождения и Чайковского, и оба пришли к выводу, что есть нечто возбуждающее в Па-де-де из «Щелкунчика». Он делится со мной такими секретами, что когда я об этом думаю, волосы встают дыбом. Но это после, на рефлексии. Когда я с ним, нет места ужасу — слишком простая эмоция для него, она скучная. — Вы мне нравитесь, Алиса, — часто говорит он. — Красиво молчите на сеансах и ещё изящнее вне работы. Приятно, когда чужие тайны вам так безразличны, что вы ни с кем их не делите. У меня был опыт плохих терапевтов — знаете, такие пугливые людишки. Но они плохо кончили. А вы молчите. Хотя и вас я тоже мог бы убить, но пока нет повода и желания. Знаете, для красивой смерти нужно желание, иначе всё скатывается в бытовуху… У него умное лицо, но пластичное, пластилиновое. Он лепит себе маски, почти что венецианские, скрывает лицо — мне до сих пор неясно, где он настоящий. Я только знаю, что он мне не врёт, когда рассказывает о своих делах или когда вскользь обещает меня убить. Любая маска для него — честная игра. А ещё он обожает жвачку. Перед его приходом я всегда ставлю на стол, рядом с графином воды, тарелочку с жевательными резинками. Это очень явный ход, топорный, но ему нравится. У него и с собой есть жвачка, и мы часто обмениваемся. Я знаю, что мне не стоит брать из его рук что угодно, не потому что он может что-то туда подсыпать, а потому что есть четкая граница между терапевтом и клиентом, но когда клиент между делом может описать, как бы убил тебя (красиво, с чувством, ярко — «тебе понравится, Алиса»), волей не волей берёшь из его рук всё. Это тоже игра. Только я не знаю ни правил, ни кона, ни исхода — должен ли игрок выбыть, существует ли победитель? Закончится ли она? Другой приходит ко мне по понедельникам. Хочет научиться возвращаться с войны. Он мне нравится: простые и ясные люди вызывают симпатию. Кроме того, я его понимаю. С этого и началась наша терапия: с понимания. Когда он сказал, что был военврачом, разговор наладился. Общих точек прошлого мы насобирали прилично. Он учится не беситься, что для его профессии звучит странно. Но я читала блог, я знаю, что это — специфический во всех смыслах случай. Рассказов о его друге так много, что со временем мне начинает казаться, будто я лично с ним знакома. Мой клиент напоминает мне моё прошлое, проторенное автоматными очередями и ровными стежками, стягивающими плоть. Оно всё ещё рикошетит мне во снах, но я научилась спать под тяжелым одеялом и не замечать того, что не вымыть из памяти. Он — тоже этому учится. Своей преданностью другу он напоминает мне того, другого. Глядя в его глаза, я всегда думаю о том, что игра наша закончилась слишком рано. Она приходит ко мне по субботам. Это самый простой, немного скучный случай, но поэтому она мне близка. Всего лишь — зависимые отношения с человеком, который ей пользуется. Всё снова сводится к одному и тому же человеку, список недостатков которого я продолжаю пополнять. Исследуя моих клиентов, я невольно исследую и его. Мне хочется верить, что однажды она поймёт: любовь не приходит туда, где её мало. Она не любит себя, не умеет, её не научили, и те крупицы нездорового обожания, которые она отрывает от сердца для него — не могут никому помочь. А её и вовсе грозят уничтожить. Мне хочется верить, что за дверью моего кабинета она продолжает нашу с ней игру в любовь к себе. Что она покупает себе цветы сама, ходит на массаж не из-за защемившего плеча, а просто так, и что со временем огонь в её глазах начнёт зажигаться не рядом с кем-то, а просто рядом с собой. Есть особо безнадежные игры, на которые хочется закрыть глаза. По воскресеньям я принимаю ворох семейных и рабочих проблем. Мы с ним начали из-за жены, но всё оказалось глубже. Часто мы тоже сводим всё к тому же человеку. Потому что для него он — гений. Гениев сложно любить, их почти невозможно принять, потому что это больно и неприятно. Я учу его видеть под личиной гения простого человека с его переживаниями, и даже несмотря на то, что и сама при слове «чувства» невольно улыбаюсь, мы пытаемся сделать из его друга обычного человека. Просто слишком умного. С женой он то решает разводиться, то снова сходится, и эта их игра в перетягивание каната, измены, качели, признания на гранях любви и ненависти меня утомляет. Он рассказывает мне всё, что происходит, когда он покидает кабинет, но это не останавливает игру. Я объясняю ему правила, но он играет по своим. Мне нечем его укорить — он любит жену, и пока гвоздь, на котором он лежит, истекая кровью, не станет причинять нестерпимую боль, он не изменится. По вторникам, прихватив из дома печенья, она приходит ко мне жаловаться. Это тоже своего рода терапия, только мы мало над чем работаем. Я жду: однажды жалобы закончатся. Я уже ловлю её на редких моментах запинок, когда в глазах мелькает осознание. Ей нужно время, чтобы это принять. Она жалуется на всё: боль в бедре, квартирантов, прострелянные стены, булочника с соседней улицы, который перестал говорить ей комплименты, на брата одного из квартирантов и его скрытую братскую любовь. Для неё все — дети. Даже я. Это её правила игры, и я их принимаю, чтобы хотя бы оказаться на игровом поле, а не снаружи — так виднее. Я снова пополняю список качеств одного человека, теперь — очень субъективными, неточными, зыбкими понятиями, рядом с которыми ставлю знак вопроса. Не могу отрицать только одного — она любит его, как и все остальные. Четверги — не приёмный день, но я всё равно прихожу в свой кабинет. Теперь моя очередь играть. Я занимаю место клиента, закрываю глаза, а когда снова открываю их — он сидит напротив. Не доктор, не терапевт, не спасатель. Слушатель. Это теперь его единственная роль. Мне нравится эта игра. Она помогает держаться на плаву, и неважно, что мир мой цел, его никто не обстреливает, и что единственные раны, которые я вижу — душевные. Я рассказываю о работе, о том, как дома закончился кофе, какой букет я купила на этой неделе в кабинет, какой — домой, а какой — ему. Он не перебивает. Плакать во время этой игры я перестала давно. Я как никто знаю, что время не лечит, но оно высушивает слезы, как солнце Афганистана — кровь на земле. Иногда я пересказываю ему особо понравившиеся моменты фильмов или книг. Иногда — напеваю какую-нибудь арию из «Моцарта». Иногда — жалуюсь на клиентов, как на детей. Иногда молчу. Никогда не обвиняю. Просто говорю, что он мог бы увидеть, не закончи мы тогда игру. Куст белой сирени, распустившийся под окнами моего дома; новый фильм Уэса Андерсона; новая модель телефонов; выставка русского платья в Национальном музее; то, как я однажды проснулась, глядя на утренние тени на потолке, и почувствовала запах весны, или как наступил сентябрь. Или как влетевшая в гостиную ворона погрызла мне провода люстры, и я месяц не могла починить проводку, сидя в приглушенном свете настольной лампы — ему бы понравилось. О том, как мы когда-то зажигали камин, стягивали на пол колючий плед и целовались на нём, я не говорю. Он сам вспомнит. Это болезненная игра, но она уже вошла в привычку. Я не азартна, но я зависима. — Знаешь, без тебя тут стало чаще дождить. Меня хватает только на одно-единственное «без тебя», потому что больше — больно. Дальше — черта. Я не знаю, что за ней, я никогда её не переходила. Я даже его имя с трудом произношу. В кабинете нет его фотографий, чтобы не отвлекаться во время работы. Но когда в очередной четверг я открываю рот, чтобы всё-таки назвать его по имени — не знаю, что должно последовать дальше, смогу ли я его отпустить, или пойдёт снег посреди сентября, или он оживёт и назовёт меня дурочкой, или игра наконец закончится — не знаю. Но когда я собираюсь произнести его, мне мешают. Дверь без стука распахивается, и я впервые вживую вижу того, о ком знаю слишком много для первой встречи. Он с порога заявляет: — Я знаю, что к вам ходит Мориарти. И вы должны мне помочь. У меня на пороге — Шерлок Холмс.