Холодная

17 октября. 1938 год. Крупные капли дождя летели вниз, как гильзы, и разбивались об берлинский асфальт, по которому звонко цоколи невысокие каблучки её старых французских полусапожек, доставшихся Ноэлль Луизе Эмме Голициной-Д’Боннет, от покойной матери. Небо было налито свинцом, а облака на небе выглядели такими черными и тяжелыми, что могли сломать плечи Атланта и застелить тонкой вуалью ему глаза, сделав бремя ношение на шее небосвода ещё сильнее. Строгие дома давили. Ей казалась, что если она остановиться, то строения сожмут её в тиски и размажут по своим стенам, сделав лишь кровавым пятном, которое осталось бы где-то рядом с табличкой «Евреем вход запрещен». Она ненавидела дождь. В день, когда в бордель госпожи Жозефины пришло письмо о том, что князь Голицин мертв, Париж горько расплакался, подобно госпоже Д’Боннет (в борделе она предпочитала носить фамилию Лепети: порочить имя однажды славного рода ей было тошно), омывая свои улицы ливнем. Рука Ноэлль в черной перчатке сильнее сжалась вокруг рукоятки зонта в попытке отогнать плохое воспоминание, выдавая беспокойство, но ноги продолжали свой уверенный ход, не сбавляя скорость. Мать просила не носить по ней траур в случае её смерти, но в гардеробе не было вещей не черного цвета. Траур получился как-то сам. Впрочем, если посудить, то вся ее жизнь – сплошной траур. Мадмуазель Голицина-Д’Боннет не помнила на себя ярких платьицев. В памяти всплывал лишь серый заношенный ситец. Хотя тогда Ноэлль часто мечтала о великолепных туалетах. Дом Господина Боннета находился в более приятном районе, чем улочки, по которым она шла, покинув станцию, и не выглядел так убийственно. Дядюшка-холостяк был уведомлен о приезде племяннице. Правда, прождал её четыре года – именно четыре года назад мадмуазель Лепети отправила своему кузену письмо с новостью о своём визите. Стоило ей подняться вверх по лестнице на нужный этаж, она встретилась с тучной краснощекой дамой с огненно-рыжими волосами. Она звонким голосом, на чистом немецком позвала господина Боннета. Немка была то ли кухаркой, то ли служанкой. Всё время она косилась на юную племянницу Боннета. Наверно, из-за акцента. Язык Ноэлль привыкший к французскому, который она слышала таким изящным из уст родителей и одновременно таким вульгарным на улочках Пигаля, не мог осилить немецкое произношение. Хотя на русском (заслуга отца) говорила почти без акцента. Квартира оказалось просторной и хорошо меблированной. В интерьере нельзя было заметить склонности хозяина к вычурности и экстравагантности, но отрицать хороший вкус было глупо. На полу лежал китайский ковёр, на вид старый и потёртый. Глаз Ноэлль, привыкший к бордельной роскоши, ловко распознал искусную работу, а то, как её туфельки в нём чуть ли не утопали, говорило лишь одно – он шёлковый. У неё перехватило дыхание. В голове начала прикидывать, сколько он стоил, новенький и красивый, но вместо цифр появилось лишь слово: «баснословно». — Луиза? — позвал мужской голос. — Моё первое имя Ноэлль, — сказала на французском. — Присаживайся, — господин Боннет отвечал по-немецки. Без капли заботы. Не потому, что его племянница только с поезда после утомительных часов в дороге, а оттого, что стоящая в центре гостиной и явно оценивающая цену ковра под своими ногами девушка действовала ему на нервы. Хотя, зная себя, он тоже бы обратил внимание на ковёр, который, несмотря на старость, был предметом гордости хозяина. Атмосфера была напряженной. В воздухе повисло не неловкое молчание. Тяжёлое. Ноэлль чувствовала, что задыхается от волнения. Теперь она понимала – что бы она не надумала в пути, дядин дом никогда не станет для неё тихой гаванью. — Я писал твоей матери с предложением переехать ко мне после смерти твоего отца. А это было, если не ошибаюсь, более десяти лет назад. Вы отказались. Четыре года назад твоя мать сообщила мне, что вы едете сюда, в Берлин, что ты толковая девочка и сможешь помогать с лавкой. Я вас не дождался, — у господина Боннета были тонкие черты, напоминавшие ей о матери. Цветы лица был серовато-желтый, болезненный. Впалые скулы и морщинки делали его похожим на умирающего человека. Ноэлль не могла найти складного объяснения подобной задержке и не хотела оправдываться. — Матушка написала вам только после того, как дела пошли совсем плохо. Она заболела. Мы осели в маленьком городке близь Эльзаса. Я зарабатывала матери на лекарства, подрабатывая в бакалее, — «А ещё спала ночью с солдатами за гроши» осталось у неё на языке, так с него и не слетев. Боннет и так чувствовал отвращение к кузине из-за её работы в публичном доме Парижа и рождённую от постоянного клиента девочку. Усугублять своё положение не хотелось. — Ваша сестра скончалась месяц назад. Они просидели в абсолютной тишине какое-то время. Ноэлль теребила черные кожаные перчатки и ленты заношенной шляпки по очереди, господин Боннет пялился в выцветший ковёр у себя под ногами, потом вдруг чему-то усмехнулся и поднял свои зелёные глаза на племянницу. — Я могу приютить тебя только на время. В январе я продаю квартиру и уезжаю в Южную Америку, — девушка хотела что-то сказать, но он не дал ей, повысив голос и призывая к молчанию. — Я уже нашёл покупателя, билеты у меня куплены. Достать ещё один и ради соблюдения приличий снимать везде, где я собираюсь побывать ещё одну комнату, у меня не получится. Лавка закрылась давно. Конкуренты давили, а я стал слишком слаб здоровьем, чтобы, как в молодости, биться за свой бизнес. С деньгами у меня не так хорошо, как было четыре года назад – сама знаешь, ты припозднилась. Надо найти тебе место до января. Не скажу, что оно будет самым лучшим. Связей у меня в Берлине осталось не так много. Постараться придётся. Место в пансионе не выхлопочу, не мечтай. Работать придётся. А после недолго молчания спросил: — Гувернантка. Тебе нравится? Пойдёт? Ноэлль хотела было обвинить этого человека в черствости и эгоизме, но подумала, что будь она на его месте, сидела бы она на этом батистовом кресле и смотрела бы на худенькую девчонку восемнадцати лет, заявившуюся на несколько лет позже, чем надо, и портящую ей планы, она бы сделала ровно так же. Поэтому молча помахала головой. — Я знаю русский, французский и немецкий, довольно начитана и хороша в прикладной математике, но знаний у меня явно не хватает. Боннет недовольно хмыкнул. — Роль экономки. Ноэлль посмотрела на мужчину, успевшего закурить самокрутку за этот короткий диалог. — Тебе должна подойти. Но я могу лишь устроить тебя горничной через одного знакомого в дом генеральши Гуннхильдр, — его умные глаза блеснули, на даже этот живой блеск не делал его менее похожим на мертвеца. — Взбираться по карьерной лестнице тебе придётся самой. — Смогу, — изрекла Ноэлль, заглянув своими зелёными глазами в точно такие зелёные глаза единственного оставшегося у неё родственника.