Холодная

— Анна – шиза! У шиз нет национальности. «Молодой негодяй». Эдуард Лимонов.

12 декабря, 1938 год. — Гибридный вид растений семейства Рутовые. Часто добавляют в чай. Десять букв. Ноэлль подлила в чашку дяди чая. Господин Боннет, ненадолго оторвавшись от газеты, благородно кивнул. — Бергамот, — она поймала на себе вопросительный взгляд. — Десять букв, — повторил дядя, намекаю на ошибку. Он изящным движением поднял чашку с блюдца и отпил немного. — B-e-r-g-a-m-o-t-t-e, — Ноэлль загибала палец с каждой произнесённой буквой. Господин Боннет против этого доказательства своей неправоты сделать ничего не мог, поэтому лишь молча вписал в столбик слово, заботливо подсказанное племянницей. За почти два месяца проживания у дяди она успела мысленно поругаться с образом матери у неё в голове из-за того, что они не доехали до Боннета раньше. Родственник, с первой встречи показавшийся ей чёрствым и неприветливым, оказался приятным собеседником. Он не отличался гостеприимством, но этого Ноэлль ждала только в самых смелых мечтах, в которые, сама не заметив, глупо поверила. Жизнь улыбнулась ей всего пару раз, и один из них был как раз в тот момент, когда она села в батистовое кресло рядом с господином Боннетом. Приятное впечатление было взаимным. Господин Боннет чувствовал в Ноэлль твёрдость её матери, обработанную суровой русской натурой её отца. Внешняя хрупкость и миловидность не смогли замаскировать то, что он увидел в зелёных глазах: хитрость, амбиции и силу. Боннет, как никто другой, знал, как сильно нужны эти качества для того, чтобы добиться хорошей жизни. На вопрос, готова ли его племянница работать, та ответила одним словом. И старый торговец, приехавший в Берлин совсем юным без связей и гроша за душой, знал – Ноэлль сможет. — Как тебе госпожа Гуннхильдр? — Это странно, что она лично отбирает горничных на работу, — чай в её чашке уже остывал. Ноэлль ждёт – не любит, когда слишком горячий напиток обжигает язык. Господин Боннет улыбается. Не по-доброму. Одними уголками губ. И выглядит это саркастично. — Она правая рука фюрера. Думаешь, ей бы хотелось поймать крысу у себя? Ноэлль смотрит сначала на него – недолго –, затем на кусок пирога, лежащий перед ней на тарелке, с задумчивым видом. Боннету этот размышляющий взгляд ничего хорошего не говорил – с таким же она прикидывала, сколько стоит ковёр у него в зале. С таким же он сам открывал лавку и слушал щелчки кассового аппарата, смотрел на покупателей и вслед поставщикам. Расчётливый взгляд. Оценивающий. — Не буду уходить в сантименты, — задумываться о том, что за чёрное варево бурлит в голове у племянницы не хотелось – своего в собственных мозгах полно. — Два напутствия: не падай до содержанки, — лицо Ноэлль вдруг отобразило недоумение, потом – пренебрежение. Немного не те эмоции, что при таком разговоре должна испытывать дочь куртизанки. — И не ведись с советскими коммунистами. Она знает – быть содержанкой приравнивалось к роли птички с подрезанными крыльями в золотой клетке. Как только тебя выпустят на волю – упадёшь и разобьёшься. Останешься ни с чем. Внизу труп птички растерзают кошки – все дороги ведут в бордель. Соблазнительная во многих аспектах, но ужасная судьба. С пунктом про русских было легче. Из русских она знала лишь отца, но тот уже давно был мёртв. Да и при жизнь с надеждой наблюдал за действиями Белой Армии. — Я знаю, — Ноэлль сказала это одними губами, к которым поднесла чашку с уже остывшим чаем. Боннет знал – она обязательно свяжется с чем-то из этого. И даже не знал, какая из двух судеб лучше: обречь себя на рабство в публичном доме или оказаться у стенки с мешком на голове. 10 декабря, 1938 год. Апартаменты генеральши Гуннхильдр поражали своей строгостью. Даже предметы роскоши не вызвали в Ноэлль искр восторга. Всё вокруг ужасно давило, напрягало. Тёмный сервант, лестница из чёрного дерева, статуя орла, чёрный глобус. Обои, белые и очевидно старые, на контрасте с мебелью выглядели до ужаса голыми. В комнате не было тёмного, зловещего шарма, которого, видимо, хотели добиться. Вся эта безвкусица лишь держала Ноэлль на иголках и вгоняла иглы под ногти. Внимание её привлёк только глобус: на нём горделиво восседал орёл. Она вдруг подумала, что раскрой он свои сложенные крылья, то тень от них покрыла бы всю планету. Конкретно эта мысль почему-то испугала её и расшатала итак шалящие в данной ситуации нервы. Она вернулась к своему изначальному месту и начала мяться, стоя у лестницы и ожидая господина Диккинса – местно управляющего (вот его она и должна сместить). Руки спускались то поправить юбку, то стряхнуть несуществующие пылинки с пиджака. Спонсором своего презентабельного вида стала она сама. Деньги, державшиеся на экстренный день, ушли на покупку твидового костюма, состоящего из черного пиджака и юбки в белую полоску с симпатичными перламутровыми пуговицами. Ноэлль понимала, что эта последняя её импульсивная покупка перед голодной смертью на улице, если её не возьмут. Когда Хоффман Диккинс всё-таки объявился он осмотрел девушку с ног до головы, а потом осторожно спросил: — А вы, как я понимаю… — Ноэлль Боннет, — она перебила, закончив за управляющего. «Луиза Эмма Голицина» и намекающий на аристократическое происхождение «Д’» остались в тени. Если мать до последнего держалась за это глупое наследство, берегла его и даже в борделе называлась Лепети, чтобы не позорить его, то Ноэлль не собиралась делать ничего из вышеперечисленного. Ничего, кроме презрения, жалость и сожалений, это доказательство фамильного позора не даст. Она сняла перчатку и вложила свою руку в его ладонь для маленького рукопожатия. — Да, прошу за мной, — Диккинс внимательно наблюдал, как эта красавица с грацией кошки проходит в небольшой кабинет. — Присаживайтесь, — он осторожно выдвинул для неё стул и получил в ответ благородный взгляд и крохотный кивок головы. — По национальности вы… — «русская» застряло у него в горле. Она видела, как он стушевался, смотря на документы перед собой. — Француженка, — опять перебила. Но Диккинс, похоже, совсем не возражал. — Вы получили гражданство на испытательный срок. — Я приехала в Берлин в октябре. Мой дядя живёт тут уже давно, — Хоффман посмотрел на девушку перед собой. — У меня есть рекомендательное письмо из бакалеи, где я работала. Придраться можно было разве что к гражданству, но у Ноэлль был козырь: она не только обладала идеальной репутацией и рекомендациями с прошлого места работы – известный в высших кругах делец и филантроп, правда, ушедший на покой, приходился ей дядей. — Хорошо. Мы обсудим вашу кандидатуру с госпожой Гуннхильдр и обязательно с вами свяжемся. Письмо, в котором было сказано, что Ноэлль может вступить в свои обязанности через пару дней, пришло одиннадцатого числа.