heaven is a place on earth with you

затуманенный взгляд из-под полуприкрытых век пробирает до дрожи, или, быть может, стоит просто закрыть окно наконец. ночь закрадывается в мондштадт, таверна пустует, а свет на втором этаже уже был потушен, но у барной стойки все еще сидит уставший бард со стеклянными глазами, в волосах которого запутываются чужие пальцы. те руки казались столь грубыми: ни грамма нежности, присущей венти, только ожоги, шрамы и мозоли, но он все равно позволяет лохматить свою челку, портить убранные за уши косички и улыбается уголками губ. — послушай, дилюк… — переночуешь у меня? — перебил барда утомленный, слегка хрипящий голос. — я знаю, тебе некуда идти. наверное, венти помнит чуть больше, чем хотел бы. все до единой секунды: как он плакал в чужое плечо, как грубые руки, что обычно скрываются под тканью перчаток, приобнимали его хрупкое тело, как распускался хвост, в который были убраны волнистые красные волосы, промокшие под дождем, что принес восточный ветер. возможно, он даже помнит, как жался щекой к сухой горячей ладони, пока дилюк смотрел на это с какой-то жалостью, позволяя барбатосу делать все, что ему вздумается. и было в этом их соглашение, не требовавшее слов: слова вечно все портят, но связь мыслей — прочнее стали, хоть и ненадежна как арбалет в дрожащей руке пьяницы. хрупкие остатки тепла собрались в комочек переплетенных тонких пальцев мальчика, что видел слишком много, ощущал слишком много, знал слишком много для того, кто просто хотел быть счастлив, подарить это счастье людям, не задумываясь о цене, что он в полной мере отплатил собой и своими близкими. как страшно впускать в свою жизнь кого-то с пушащейся огненной макушкой, что отливает рубиновым блеском в лучах полной луны, как страшно брать на себя ответственность за чужие чувства, чужое сердце и подрагивание чужих грубых рук, на которых и живого места уже нет. потому что дилюк мог. мог взять на себя ответственность, идти до конца, нести высокую мораль, привитую ему отцом, гнуть свою линию несмотря ни на что: несмотря ни на один ожог, мозоль от твердой рукояти тяжелого клеймора или же открытые раны, что он небрежно перевязывал, — авось и так пройдет, заперевшись в своем кабинете на винокурне. а в мыслях только бард, маленький и перепуганный, уставший в поисках вдохновения, исписавший все найденные бумажки строчками о чьих-то пылающих кудрях, об угасающем огне заката, разливающегося в радужке глаз, о шершавых пальцах, с кончиков которых слезает кожа из-за постоянного воздействия высокой температуры. и венти совершенно точно соврал бы, если бы сказал, что эти редкие случайные прикосновения к его лицу и нежной шее ему неприятны. эти руки он узнал бы из тысячи, и совершенно точно никогда не сможет забыть, как бы он ни старался. и он сидит, укутавшись в чужую рубашку, рукава которой несоразмерно длинные для его миниатюрной комплекции, вдыхает ароматы фруктового чая, привезенного из ли юэ, что заварили специально для него, вложив в это всю свою нежность, и не слышит ничего, кроме ударов своего сердца. ритм лупит прямо по перепонкам, — это даже жутко, а маленький напуганный архонт ветров ждет своего принца рассвета, чтобы отдать ему последнюю каплю себя, довериться так, как никогда и никому не смог бы. слышит шаги позади себя, не знает, то действительно были шаги, или все же сердце так и не может найти свой покой, смешивая мысли в одно пульсирующее и зудящее «ту-дум, ту-дум». — приложи руку к моей груди, — шепчет он в пустоту. и горячая ладонь опускается чуть ниже его ключиц. — чувствуешь? это мы. дилюк удивленно разглядывает хрупкое тело напротив себя из-под по-усталому слегка опущенных ресниц. — мы? — апокалипсис. и шероховатые губы медленно опускаются на чужой лоб в попытке сберечь этот момент.