и они сидят на кухне под светом тусклой лампочки и под гундеж старого холодильника, ковыряя ложкой кремовые цветочки. се лянь и вправду расцвел в отношениях с этим своим хуа ченом. кожа приобрела почти незаметный загар, с щек не сходит румянец, губы всегда тронуты легкой улыбкой, а сам он едва ли не светится. и так тепло на душе видеть его больше не бледным, исхудавшим и совершенно не ценящим себя, а по-настоящему счастливым.

и они бегут, даже не глядя на салютующего им паннакотту, пару раз почти наворачиваются с лестницы и буквально запрыгивают на задние сидения машины их личного водителя, пока гвидо пускает припрятанные на особый случай холостые патроны в воздух, приводя всю охрану здания пассионе в замешательство. и смеются, смеются, да так звонко, словно дети, сбежавшие с уроков в школе, едва не попавшись учителю. если бы только был в этом мире способ сохранить этот момент навечно…

и джотаро с улыбкой смотрит на подрагивающие в такт музыке колени нориаки. его придурошного нориаки, который вечно спотыкается о шнурки своих кед, носит карандаш за ухом, а неделю назад самостоятельно сжег свои идеальные каштановые волосы, и теперь ветер покачивает ягодные завитки, которые до сих пор воняют дешевой краской. придурошного нориаки, который всю свою жизнь превратил в сплошное избегание.

и звук улыбки неисправимого такой особенный, — можно узнать из тысячи, да что уж там, из тысячи тысяч. едва уловимое звучание оголяющихся от счастья зубов будоражит каждое нервное окончание на теле леоне, пока в голове взрывается самый настоящий фейерверк из серотонина. и аббаккио думает о том, как же ему, черт возьми, повезло, что бог благословил его величайшим из своих даров — возможностью слышать эту улыбку каждый день.

а в мыслях только бард, маленький и перепуганный, уставший в поисках вдохновения, исписавший все найденные бумажки строчками о чьих-то пылающих кудрях, об угасающем огне заката, разливающегося в радужке глаз, да о шершавых пальцах, с кончиков которых слезает кожа из-за постоянного воздействия высокой температуры.