Зорко одно лишь сердце

— Да не тяни же, это невыносимо! Решил уйти — так уходи. Она не хотела, чтобы Маленький принц видел, как она плачет. Это был очень гордый цветок…

Для Серёжи Олег — это друг. Самый лучший, самый близкий, самый родной. Единственный. С дружбы всё и началось. Волков только-только появился в детском доме, печальный, пришибленный горем. И никто из воспитателей не мог даже подумать, что смурной чернобровый мальчишка в первую же неделю расцветёт под лучами рыжего солнца. Для Серёжи Олег — это дом, семья. Маленькая, но семья. Волков порой был для него и заботливой матерью, и строгим, требующим отцом, и сильным старшим братом, защитником. Для Серёжи Олег — это любовь. Чистая, тёплая, искренняя. Идеальная только для них двоих. Первая и единственная. И сначала это приходилось скрывать даже друг от друга, переглядываясь украдкой, краснея при привычном, казалось, ничего не значащем прикосновении. Любить Волкова было тяжело: он нравился девочкам, которые так и норовили подойти поближе, заговорить, кокетливо хлопая ресницами, невзначай дотронуться, провести пальчиками по руке, задержавшись на пуговке манжета. Разумовский сгорал и внутри, и снаружи, несмотря на то что Олег никогда не отвечал на все эти ужимки — только лишь окидывал безразличным взглядом карих глаз, говорил по делу, одёргивая локоть, который так и жаждали обхватить юркие ручонки. Для Серёжи Олег — это всё. Он будущее. Он настоящее. Он прошлое. Вспоминался выпускной из одиннадцатого класса, но не вручение аттестатов, не церемония награждения, где им давали грамоту и пожимали руку на камеру, и даже не дискотека после — они с неё просто сбежали. Оба были в брюках со стрелочками — Олег стащил утюг и наглаживал их всё утро — и белых рубашках. Нелепые галстуки в горошек были где-то утеряны (или специально выброшены в ближайшую помойку), Олег начистил новенькие туфли — Серёжа же и в этот раз не изменил своим излюбленным обшарпанным кедам, которые Волков подклеивал раз за разом, потому что «Ну, Олег, жалко же. Память». И ведь действительно память: он работал, разносил газеты, собирал бутылки по мусоркам, сдавал металлолом, найденный на свалке или выпрошенный у добродушных ремонтников; откладывал каждую копеечку, пересчитывал и, когда накопил, отвёл Разумовского в обувной, сразу подходя к тем самым белоснежным кедам, о которых Серёжка грезил, рассматривая измусоленный в пальцах каталог. Серёжа прямо-таки весь светился, хоть поначалу и раскраснелся: неудобно было как-то, что Олег весь свой труд собирался вложить в самую обычную обувку, которую Разумовский искоцает уже на следующей неделе. Серёжа улыбался от уха до уха, щурясь и морща нос, крутился перед напольным зеркалом, оглядываясь на Волкова, который не уставал повторять раз за разом: «Да красиво, красиво». А на кассе выяснилось, что для оплаты не хватает буквально пары сотен. Волков не понимал, как мог обсчитаться и что теперь делать тоже. Он отвёл поникшего Разумовского в сторону, усадил на пуфик, а сам опустился на корточки, заглядывая в скрытое волосами лицо: Серёжа, как мог, боролся со слезами, ведь обидно было по-детски, что вот сейчас, именно сейчас купить не получилось. — Ничего, Серый. Я ещё месяц поработаю, и мы с тобой за ними вернёмся. Обещаю тебе, — Олег утешающе поглаживал острую коленку. Разумовский кивал, шмыгая, тёр кулаком покрасневшие глаза и выдавил из себя подобие улыбки. Они уже собирались уходить, но им на самом деле тогда очень повезло: кассирша, видимо, сердобольная попалась. Она смотрела на них, неуверенная в своём решении: увидит кто — да-к начальство отругает, выговор. Но всё же подозвала к себе. — Давайте–давайте коробку, мальчики, — продавщица чуть ли не силой выхватила обувь из рук Волкова, оперативно укладывая её в нужное положение и пробивая, вытащила из-за пазухи карточку, проводя ей по ридеру — на черном окошечке кассового аппарата зелёным цветом высветилась сумма меньше изначальной рублей на триста. — Теперь хватает? Волков заторможенно кивнул, протягивая мятые купюры, где-то позади Разумовский до сих пор сопел, но уже спокойнее. На плошку упали монетки сдачи, которые он сгреб в ладонь, и, не глядя, засунул в карман косухи. Вручил посветлевшему Серёже коробку и повел из магазина, уже на выходе опомнившись и крикнув через весь зал: «Спасибо!» Они шли в сторону набережной, на их место. Ветер усиливался, неприятно проскальзывая сквозь тоненький хлопок рубашки — Разумовский ёжился, вжимая шею в плечи и обнимая себя, чтобы сохранить тепло. Волков же молча набросил на него пиджак, который хоть и не сильно, но всё же помогал не замёрзнуть окончательно. Деревяшки как обычно занесло песком — взмах руки, и крупинки слетели с их импровизированной скамейки. Они сидели, прижавшись друг к другу, сплетая руки в замок, укладывая голову на родное плечо, и наслаждались такой редкой, непривычной тишиной, разбавленной шумом течения, всплеска воды, редким пением ночных птиц и жуков, шуршанием листьев и качкой деревьев. И эта тишина была здесь только для них двоих, для их любви, для их веры и надежды на будущее. Олег молчал, впитывая в себя ощущение тяжести чужого тела так близко к своему, мягкость рыжих прядей, сладость губ, рассвет, бликующий в Неве и скачущий по веснушчатому носу. Он с наслаждением вслушивался в этот абсолютно очаровательный чих мышонка, спрятанный в его пиджак, и его переполнило желание рассмеяться, но он лишь дёрнул уголком губ. Олег молчал, гоня от себя мысли о том, что рано или поздно он должен будет сказать обо всём Серёже. Нет, ещё не время. Он мог позволить себе ещё одно мгновение здесь и сейчас, пока всё хорошо, пока они вместе. Но, когда реальность настигла их, ни Разумовский, ни Волков не были к этому готовы. Серёжа только открывал и закрывал рот, будто выброшенная на берег рыба, и, возможно, у него были все шансы задохнуться в своей растерянности так же, как и сельдь на суше. — Как в армию? Олег? — и взгляд синих глаз такой жалобный-жалобный, не понимающий. — Поступать не хочу, а в армии… там у меня будет целый год на размышления. Понимаешь? Нет, Серёжа не понимал. А как же планы? Как же МГУ? А как же они? Как же он? Неужели… неужели Волков совсем о нём не подумал?.. — Я… я не понимаю. А что делать мне? — в дрожащем голосе прорезалось отчаяние. — Что мне делать?! — Учиться. Жить. И Разумовский снова задохнулся, уже будто по-настоящему, хватаясь за шею, приподнимая брови и широко раскрывая веки. Олег пытался сохранять спокойствие. Он правда пытался, но смотреть на мучения самого близкого человека для него подобно пытке. А ведь он хотел как лучше, чтобы без истерик, без слёз, но разве с Серёжей бывало иначе? Нет. Поэтому он выдохнул и прижал родное тело к себе, стискивая в объятиях, чувствуя, как намокает ткань рубашки, поглаживал по спине, пытался успокоить, как мог. — Ну ты чего, Серый? — Волков осёкся на мгновение. — Серёж… Всё будет хорошо. Верь мне, ладно? Сам не заметишь, как год пролетит. Да тебе за учебой об этом и времени-то не будет думать. Он отстранил Разумовского от себя, встряхивая. — Успокоился немного? Серёжа лишь кивнул, хлюпая носом и смаргивая ещё несколько слезинок, старался дышать глубже. Он снова приник к Олегу, будто через секунду тот уже исчезнет и вернётся только через триста шестьдесят пять дней, впился пальцами в ткань в районе лопаток, стискивая до треска. И его вера в Волкова, в слова, что он говорил, была безоговорочно крепка, потому что если Олег сказал, что всё будет хорошо, значит, действительно так оно и будет. Серёжа верил. Но ничего в итоге не хорошо. Единственное, в чём Олег не соврал, да-к это в том, что он действительно вернулся через год: возмужавший ещё больше, широкоплечий, высокий. Такой красивый. Его Олег. Волков мялся на пороге их квартиры, хмурый, как туча, и Серёжа весь терялся, не зная, что и думать, но настойчиво потянул на кухню, заварил чай покрепче, как Олег любит, достал свои запасы сладостей, не пожалел для Волкова ни одной любимой конфеты. Тот же вяло отпил из кружки и откусил от злакового батончика. Олег много вздыхал, и Разумовский беспокоился всё сильнее: что-то не так. Он чуял это «не так» собственным сердцем, в котором уже копошилась тревога, выгрызая себе удобное местечко и сворачиваясь клубком в груди. В комнате Олег провёл кончиками пальцев по фотографиям в рамках: вот им по десять, и они склонились над серёжиной тетрадкой для рисования; вот им по пятнадцать, и у Волкова дурацкая стрижка, которая абсолютно ему не идёт; вот они на выпускном, за час до своего побега, за час до самого прекрасного момента их жизни. — Олег, — Разумовский не сдержался, позвал, и Волков тут же обернулся. — Что не так? В ответ молчание, затянувшееся на минуту. Или две? Может, все десять? Серёжа не знал, потому что видел перед собой только взволнованного Олега, и это его пугало. — Мне… мне, — Волков вздохнул, снова утихая, но продолжил уже твёрже. — Я подписал контракт. — Контракт? Какой контракт? — Разумовский понимал, он всё понимал, но всё равно переспрашивал, как болванчик, надеясь на то, что это какая-то ошибка, шутка, розыгрыш, что угодно, но не правда. — С армией. На три года. Пока что. — Три… Три года? Олег… — он не осознавал, что говорил, слышал себя, будто сквозь вату, во рту пересохло, голова кругом, дышать так тяжело и больно, будто лёгкие разрывало на части — тревога выпустила свои шипы. — А… А как же то, что ты обещал? Олег? Волков колебался, отводил взгляд, касаясь уха — Серёжа готов был поставить хоть сколько на то, что мочка, скрытая ладонью, покраснела, — и выдавил из себя: «Прости». — Прости? — Разумовский закипал. — Я думал, что ты вернёшься через год домой и будешь здесь, рядом. Но ты заявляешь, что уходишь служить по контракту ещё на три — на три, мать его, Олег — года, и всё, что ты говоришь мне, это «прости»? Это… Это немыслимо! Ты вообще думал обо мне, когда поступал так?! Ты думал о нас?! О том, что будет с нами, Олег?! Волков молчал, лишь хмурился всё сильнее — в глаза по прежнему не смотрел. Серёжа прищурился и вспыхнул, взмахнул руками и закричал: — Решил уйти — так уходи! — Разумовский смотрел презрительно, подёргивая носом. — Уходи, Олег! Но Волков только сжал крепче кулаки и всё же решился взглянуть в родное вскипающее море. И не увидел в синих глазах ничего, кроме обиды и разочарования. — Убирайся!!! — Серёжа рявкнул, рыча, схватился за первую попавшуюся книгу с полки и замахнулся. Олег развернулся на пятках — прямо как в армии учили — и, чеканя шаг, вышел из комнаты. Спустя пару минут послышался щелчок двери. Книга упала на пол, и Разумовский в след за ней, утыкаясь лбом в колени, и кричал, кричал, кричал до тех пор, пока крик не перешёл в плач. Серёжа слишком гордый, чтобы просить остаться.