Все взрослые сначала были детьми, только мало кто из них об этом помнит.
Последнее, что ожидает услышать Игорь, вернувшись домой со смены пораньше, — крики. Он слышит их ещё издалека. Удивляется, едва сдерживает усмешку, думая, что же они там такое не поделили — может, Серёжа снова отказывался от перерыва, или Олег докучал своей опекой и заботой слишком сильно. Впрочем, одно другого не исключает. Но чем ближе Игорь подходит к кабинету, тем больше понимает, что что-то не так: не те интонации, не то место, всё вообще какое-то не то. Голос Серёжи не вымотано-уставший — яростный, на грани какого-то змеиного шипения, а Волков не звучит обречённо-смирившимся — Игорь едва различает среди выбивавшегося из глотки Олега рычания слова. Страшно. Он… он давно такого уже не слышал. Слишком давно. Прокопенко не в счёт: тот всегда ругался больше для себя, чем для Игоря — попытки воззвать к благоразумию и дисциплине Фёдор Иванович оставил уже давно, срываясь в рёв лишь от беспокойства за него. Игорь это всегда знал — знает. Чувствует. Они орут. Орут. Орут. Орут. Собачатся, надрывая глотки — ещё чуть-чуть и точно кинутся друг на друга с кулаками. И не останавливаются, даже когда он подходит ближе. Весёлый. Улыбается, пытаясь сгладить ставшие внезапно острыми углы, а у самого уже все ладони мокрые, и в них противно скользят ручки пакета-маечки, который неожиданно становится каким-то до нелепого тяжёлым, практически неподъёмным — Игорь весь даже как-то перекашивается на одну сторону — хотя там лежит одна единственная бутылка вина — Серёжино любимое — и несколько хороших стейков — Олег сам учил его выбирать мясо. Жухлые хризантемки, купленные у старушки недалеко от метро, кажется, прямо сейчас окончательно вянут, и Игорь совсем не удивится, если, скосив взгляд, увидит осыпавшиеся лепестки. Внутренний карман куртки жгут сигареты для Олега. Смертельно хочется закурить, позволить пеплу обжечь кончики пальцев, может, даже потушить о собственную щиколотку, добавляя ещё один шрам в его маленькую коллекцию. Мама ушла. Отец умер. Предательство. Ещё одно. Или два? Игорь не помнит. Он ничего сейчас не помнит. Нужно что-то сказать. Отвлечь. А слов никаких не находится. Он пытается. Пытается что-то мямлить. С улыбкой. Полушутя. Говорит какой-то бред, даже не запоминая — не понимая — что и о чём, но всё равно осекается, когда режущее «отстань» хлёстко бьёт по лицу. Игорь теряется. Не пытается защититься, и, словно добивая, в него врезается одна дробящая кости фраза за другой. «Не до тебя сейчас!» «Не лезь! Это наше дело». Да. Кажется… кажется, он забылся. Это действительно не его дело. Кто он вообще такой, чтобы вмешиваться в их жизнь? Его не спрашивали. Его не просили лезть. Его не просили помочь. Кажется, Игорь слишком расслабился — потерял бдительность, перестал ворочаться с боку на бок каждую ночь, беспокоясь о том, что ещё день, и он вылетит из башни вместе со своими вещами. Псина забыла о том, где её место — у хозяйских ног. И то ровно до тех пор, пока хозяева позволяют оставаться рядом, поблизости — не гонят прочь. А сейчас гонят. Ему страшно. Он будто снова маленький мальчишка, а мир сузился до тоненькой щёлочки шкафа, в котором пахнет пылью, мехом и таблетками от моли. Перед глазами раскрасневшееся в гневе лицо матери и печально ссутуленная спина отца. Не хватает только разбитого хрустального сервиза на полу и женских визгов, перемежающихся едва слышным мужским голосом, а то и вовсе тишиной. Первым выдыхается Олег — жмурится, тяжело вздыхая, уходит прочь, и Игорь хочет пойти за ним, но в это же время замолкает и Серёжа, который хмурится, поджимает трясущиеся губы и раздосадованно топает, прежде чем вылететь прочь из кабинета в сторону второго лифта. Игорь хочет пойти и за ним, но он не может — не хочет — выбирать, поэтому остаётся на месте, наконец-то выпуская из рук пакет, чтобы схватиться за шею в попытке прогнать удушающий ком в горле. Ком никуда не уходит. И как по заказу в ушах появляется звон, резкие выкрики, хлопки и удары, будто вернувшиеся к нему эхом из прошлого. В голове паника. Паника. Паника. Паника. Они ведь… они правда почти как родители. «Потратила на тебя свои лучшие годы, Кость! Родила от тебя ублюдка! Не хотела, а родила. Леночка твоя меня за руку водила, говорила не брать грех на душу. И я не взяла. Не взяла, Кость. И где же твоя благодарность? Где благодарность за то, что я терпела и до сих пор терплю всё это?! Молчишь? Ну молчи. Молчи. Тебе же нечего мне сказать». Игорь встряхивает головой, провожая за поворотом, где не так давно скрылся Серёжа, размытый силуэт матери, слышит хлопок двери и идёт следом, до личных комнат. Заходит в первую попавшуюся — их спальня. Горло снова сдавливает до темноты перед глазами. Он не может дышать. Судорожно тянет воздух носом, затем онемевшим ртом. Ничего. Глаза в очередном приступе паники мечутся в поисках укрытия и натыкаются на приоткрытую гардеробную, и Игорь ломится туда так, будто за ним кто-то гонится. Он забивается в самый угол, прячется от всего и всех. Ждёт непонятно чего. Пахнет духами Серёжи, но ещё сильнее лёгкие забивает пыль, мех и таблетки от моли. Игорь будто обрастает со всех сторон деревянной коробкой, с другой стороны которой совсем скоро подсядет отец, тихонько постучится: позовёт пить чай с конфетами и позволит посидеть на руках весь путь от шкафа до табурета на кухне. Игорь тогда был совсем тихий, скрученный виной и болью. «Мама меня не любит?» Отец всегда говорил, что любит. Игорь только потом понял, что ему врали. Сложно было не понять. «Она не вернётся». Папа сказал, что вернётся. Но мама не вернулась. Олег с Серёжей не вернутся тоже.***
Они сталкиваются у лифта. Смотрят друг на друга всё ещё зло и недовольно: Серёжа, вообще, фыркнув, демонстративно поворачивается к Олегу спиной. Олег прикрывает глаза, выдыхая, и не поддаётся щекочущему язык раздражению. Хватит. Накричались уже. Как-то безмолвно, но всё же они приходят к единому мнению, что поговорить надо и желательно сейчас: ложиться в кровать к Игорю, не помирившись и укладывая его между собой, как баррикаду — что-то за гранью уважения к нему. Когда лифт наконец-то доставляет их до последнего этажа, Олег на мгновение замирает, останавливая тем самым и Серёжу, который уже двинулся в сторону кабинета. — Ты чего? — говорит неохотно, будто на пробу, а после слегка покашливает — возможно, кричать так громко было не самой лучшей идеей. — Слишком тихо, — в груди у Олега оседает тревога — какое-то нехорошее предчувствие ерошит волоски на загривке, посылая мурашки в панике бежать до самого копчика. Серёжа лишь пожимает плечами: тихо и тихо. Может, Игорь уже спит — в конце концов время уже позднее, а утром опять на смену. Главное, чтоб он поужинал — с него станется отрубиться голодным, плюхнувшись на не расправленную постель прямо поверх покрывала. Обстановка в кабинете оказывается неизменна: статуи, Венера, диван и журнальный столик — всё на своих местах, кроме брошенного посреди комнаты пакета, к которому Волков торопливо подходит ближе, заглядывая внутрь: вино и мясо — уже тёплые, комнатной температуры. Волнение охватывает Олега всё сильнее. «Где Игорь?» — думает он. — Где Игорь? — не может не спросить вслух. Серёжа, ещё мгновение назад лениво оглядывающий стены, чтобы не встречаться взглядами с карими глазами, тут же оборачивается, судорожно вдыхая и так и замирает с приоткрытым ртом — думает, думает, думает. — Спальня? — первое, что приходит ему в голову. Олег кивает и тут же движется в нужном направлении — старается идти неторопливо, чеканя шаг, несмотря на то что так и тянет сорваться на бег. К чему паника? В конце концов Игорь человек взрослый — няньки ему не нужны. Но под грудиной всё равно что-то скребёт и воет. Ищи. Ищи. Ищи. И Олег ищет. Если бы мог, то припал бы носом к полу, выискивая родной запах, но толку-то от этого. Он же не пёс. И тем более не волк. Спальня тоже встречает пустотой — покрывало даже не примято, а на кресле не валяется кожанка, которую Игорь постоянно ленился донести до вешалки — «всё равно ж завтра надену». Такой же растерянный, как и Олег, Серёжа нервно жуёт нижнюю губу и вдруг, вскинувшись, начинает судорожно хлопать себя по карманам, и, ничего не найдя, поворачивается к нему и хрипит: «Телефон». Олег тут же засовывает руку в правый карман пиджака, выуживая смартфон, и тычет по дисплею, открывая контакты и набирая нужный. Сначала в трубке стоит тишина, и он думает, что всё, пиздец — они никуда не дозвонятся, но ровно в этот момент идут гудки. Когда проходит три или четыре, Серёжа дёргает его за рукав, кивая на гардеробную, откуда раздаётся знакомая трель старенькой Нокии. Олег даже успевает окончательно расстроиться, думая, что Игорь забыл мобильный в куртке, пока переодевался, поэтому раздражённо дёргает ручку, распахивая дверь, и не делает ни единого шага дальше, от чего в его спину с шипением вписывается Серёжа, потирая нос и ворча. — Ты чего завис? Что там? За плечо настойчиво трясут, но Олегу всё равно приходится пару раз моргнуть, чтобы прийти в себя и ступить внутрь, позволяя войти и Серёже, который запинается на ровном месте, едва не падая, когда видит забившегося в угол Игоря. Серёжа бросается вперёд, но его быстро останавливает Олег, хватая за руку. Серёжа оборачивается, смотрит в карие глаза с отчаянием и болью — Олег отвечает тем же: они не знают, что произошло, почему и как Игорь оказался здесь, но оба прекрасно понимают: просто так такое не случается — люди никогда не прячутся, когда ничего не происходит. Игорь недовольно сопит, когда его трогают: нежная рука стаскивает кепку, оглаживает волосы и стянутые высохшими слезами щёки. Он приоткрывает веки, щурясь от бьющего в глаза света, смотрит на встревоженного Олега и нервно заламывающего пальцы Серёжу. Это сон. Точно сон. И просыпаться совсем не хочется. В этот раз его настойчиво тянут вверх, и он мычит, начинает дышать чаще, глубже — он может дышать? — позволяет вытащить себя в полумрак спальни и даже снять верхнюю одежду. Окончательно очнувшись, Игорь осознаёт себя сидящим на кровати прямо напротив скрестившего руки на груди Олега и жмущегося к его боку Серёжи — помирились? Хочется чаю. И конфеты. И в тёплые папины руки. Игорь сглатывает. Папа умер. Давно. А он слишком большой, чтобы поместиться в чьих-то руках. Молчание затягивается. Игорю это совсем не нравится. Если уж и говорить что-то, то лучше сразу, чтобы было не так горько — не так больно. Раз и всё. Как там? С глаз долой — из сердца вон. Да, вот так было бы намного лучше. А эти вот молчат чего-то. Первым, как ни странно, не выдерживает Серёжа — подходит ближе, заправляет ему отросшие волоски за уши, приподнимает голову за подбородок и смотрит так пристально, будто пытается что-то найти в серой радужке. — Что случилось? Простой вопрос. Игорь знает на него ответ — выучил, вызубрил, позволяя жизни выбить шесть букв на лбу. Пытается сказать и даже открывает рот, но понимает, что не может — в горле снова комок, а глазам жарко так, будто в его слезах черти будут варить грешников. Мотает головой — рука с подбородка никуда не исчезает: держит крепко. Бесит. Отбивает её и пугается сам себя, когда Серёжа прижимает ладонь к груди с таким видом, будто Игорь ударил его по лицу. Он опускает взгляд в пол: не хочется видеть ещё больше разочарования в родных лицах. Слышит шаги. Один. Два. Серёжа садится рядом. Три. Четыре. Перед глазами появляются чужие ноги, а лицо вновь тянут к свету. Игорь сопротивляется, но Олег слишком упёртый — он сдаётся, задирает подбородок сам, пряча за такой неуместной сейчас гордостью обнажённое испугом сердце. — Что-то случилось, — Олег не спрашивает — утверждает; и даже кивает сам себе, когда Игорь медленно моргает, стыдливо отводя взгляд и тем самым подтверждая его слова. С подбородка ладонь движется к затылку и притягивает к мягкому хлопку чёрной водолазки, а сбоку тут же прижимается тело, стискивая плечо почти до боли. В носу щиплет, и он трётся им об чужой живот, чтобы прогнать слабость — прогнать слёзы — подальше, но ему не дают этого сделать: отстраняют и целуют в печально опущенные уголки губ, покрытые колючей щетиной щёки — Серёжа тычется то в висок, то в ухо. Это всё слишком. Слишком хорошо. Слишком нереально. Игорь всхлипывает и тут же прикусывает язык, быстро стирая кончиками пальцев капли, собравшиеся в уголках глаз. — Хочешь поговорить? — Олег смотрит открыто, с участием. Игорь качает головой. Нет, не хочет. Не сейчас. И его оставляют в покое. Награждают поцелуем: Олег — в лоб, Серёжа — в плечо, — и расходятся. Первый идёт в душ, второй — в кабинет, а Игорь остаётся сидеть на кровати, сдерживая в себе порыв кинуться за ними следом, позвать, заскулить — сделать что угодно, чтобы они не уходили — не оставляли его одного. Но это ничего, ведь в конце концов они втроём вновь встречаются в спальне, как обычно забираясь под накиданные друг на друга одеяла, одно из которых рыжее чудовище посреди ночи обязательно утащит к себе, устраиваясь в своеобразном гнёздышке, пока две псины скрутятся между собой в тесный клубок. На Серёжу с Олегом Игорь старается не смотреть, лежит напряжённый, будто струна — только тронь, и лопнет, обжигая пальцы — и расслабляется, только когда Олег укладывает его голову к себе на грудь, прямо к размеренно бьющемуся сердцу, а Серёжа подлезает под руку, тычется в голую подмышку, щекотит дыханием рёбра. Марго выключает свет. И проходит минут тридцать или сорок, прежде чем комната погружается в тишину, создавая иллюзию того, что все они спят. Игорь говорит спокойно. Голос не дрожит, не прерывается — он будто совсем ничего не чувствует, когда рассказывает про родителей. Не вдаётся в подробности, но и сути не скрывает. Под конец у Серёжи на душе становится так до ужаса гадко и противно, что он втискивается в Игоря ещё сильнее, судорожно выдыхает, тянется и клюёт губами в ключицы, шею, шепчет дрожащее «прости», и Игорь не понимает, зачем тот вообще извиняется, — хочется выпутаться, постараться рассмотреть в темноте родную синеву, но Серёжа не даётся — крепче стискивает в объятиях, и у Игоря неожиданно перехватывает дыхание. Молчащий всё это время Олег тоже едва-едва шевелится, приподнимаясь, заглядывает в потемневшие в ночи блестящие глаза испуганной собаки на растерянном лице Игоря и жалеет, что они узнали обо всём вот так нелепо, так глупо, буквально спровоцировав, выпытав чужую тайну, которую Игорь на самом-то деле мог бы хранить ещё долго — возможно, даже слишком долго. Может быть, так было правильно? Олег ищет оправдания и утешает себя или же действительно так думает? Неважно. Сейчас это действительно кажется таким неважным: они так долго убеждали Игоря, что он здесь свой, родной, нужный, чтобы, испугав дурацкой ссорой, сделать пару десятков шагов назад, преодолеть которые снова будет сложнее, чем прежде: утерянное доверие всегда возвращается с опаской, трусливо оглядываясь назад и сбегая, как заяц, заслышавший в далеке хруст ветки. Олег опадает обратно на подушки, зарываясь ладонью в чуть закручивающиеся на концах волосы, притягивая Игоря к себе, утыкается своим лбом в его и тоже извиняется, от чего тот совсем теряется. Собаки не понимают слов «прости», «мне жаль», «я не хотел». Когда их бьют, они думают, что так и надо, что заслужили, скулят, пытаясь узнать, в чём провинились, и, радостно размахивая хвостом, склоняют голову на бок, чтобы лучше слышать, когда в хозяйском голосе мелькает ласка. Они целуют Игоря везде, где только могут дотянуться, касаются кожа к коже, шепчут слова любви и не так уж важно какие, потому что главное — тон, от которого Игорь подрагивает на каждое «люблю» и «прости» всем телом, будто в лихорадке; извивается ужом так, что и не поймёшь: пытается сбежать или, наоборот, поддаться горячим рукам навстречу. Это кажется чем-то бесконечным, беспрерывным — моргнёшь и уже рассвет, но надо спать, нужно успокоиться, утихнуть, наконец-то остановиться. Но как это возможно, когда сердце бьётся так, словно сейчас же выпрыгнет, проломит грудную клетку, оставаясь беззащитным? Ни у кого из них нет ответа на этот вопрос. Он и не нужен: они могут провести так вечность, если это то, что нужно, чтобы спрятать Игоря от страха, дать забыться и помочь забыть. Если это то, что нужно, чтобы напомнить Игорю о том, что он любим, — они проведут так вечность.