Зорко одно лишь сердце

Его полуоткрытые губы дрогнули в улыбке, и я сказал себе: трогательней всего в этом спящем Маленьком принце его верность цветку, образ розы, который лучится в нем, словно пламя светильника, даже когда он спит… И я понял, он еще более хрупок, чем кажется. Светильники надо беречь: порыв ветра может их погасить…

Олег наблюдал за Игорем. Гром был псом, похожим на дворнягу, но всё равно домашним. Казался нелюдимым: бросал на всех исподлобья мрачный взгляд, пугающий и отталкивающий, но на самом деле просящий. Говорил мало — за него это лучше делал язык тела: поджимал шею и плечи в ответ на вытянутую руку — боялся; смотрел прищурившись — осторожничал, думал: довериться или нет; поддавался навстречу тычась макушкой в раскрытую ладонь, прикрывал глаза, выдыхая — верил. Следить за таким человеком интереснее всего было в повседневной жизни. Когда Волков с Разумовским заезжали за Громом на работу, приучая к нормальному графику, чтобы не было соблазна задержаться в участке подольше, зарывшись с головой в бумаги, исписывая купленную всего неделю назад ручку, ждали в соседнем дворе, скрываясь от пристальных взглядов коллег, которым вечно нечем заняться на рабочем месте, кроме как собирать последние сплетни, шурша купюрами по углам. Игорь не был от всего этого в восторге: они взрослые люди, у каждого есть свои дела, которые явно важнее того, чтобы доставить его домой вовремя, но всё равно послушно запрыгивал на переднее пассажирское, любезно уступленное Серёжей, у которого не было длиннющих ног, вечно упирающихся в спинку кресла коленками. Олег сидел за рулём, Серёжа — на заднем и щебетал, расстроенно обругивая девчонку из кофейни — «кстати, сегодня взяли тебе капучино с соленой карамелью попробовать» — наступившую на его белоснежные кроссовки, которые он только-только забрал из чистки. Волков усмехнулся, переглядываясь с Разумовским через зеркало, вопросительно изгибая бровь. — Что-то ты не ругался, когда Игорь тебе все ноги отдавил. В твоих белоснежных кроссовках, — Олег манерно выделил предпоследнее слово, тянул его, проговаривая чуть ли не по слогам. Разумовский тут же задохнулся от возмущения, хлопая по подголовнику сидящего перед ним водителя. — Ты не понимаешь: это другое! И тут же набрал побольше воздуха, пускаясь в бесконечный монолог, в котором распинался насчет того, что Гром может его одежду хоть на катке переехать, извалять в земле, песке и чём только угодно — «только попробуй действительно это сделать, Игорь!» — и Серёжа всё равно будет доволен, потому что это всё с любовью. Игорь кашлянул, скрывая смущение за кепкой, пониже натянутой на лоб, и хлебнул кофе, с удивлением отмечая, что сладость карамели приглушалась солью, делая напиток не таким приторным, как все предыдущие, что ему пытался подсунуть Разумовский: модную матчу, горчащую и отдающую то ли рыбой, то ли травой, он без зазрения совести выплюнул обратно в чашку, даже не глотая, чем вызвал у Серёжи приступ истерического смеха, от которого предательски краснели мочки, с которых Олег тут же сцеловал стыд, наблюдая за тем, как смущение захватывает румянцем уши, сбегая на щёки: ему всё ещё было неловко с нежностей со стороны Волкова. Привязанность Игорь привык проявлять иначе. Всегда выходил вместе с Серёжей встречать из магазина Олега, любившего поизучать состав, пощупать, потрогать, повыбирать. Разумовский радостно лез в пакет, чуть ли не голову туда засовывая, рылся и с писком уносил на кухню, бросая продукты не разобранными на столе, и нетерпеливо трепал зубами упаковку с кислыми мармеладными червячками. Игорь притаскивал оставшиеся пакеты, ставя их на пол, и помогал открыть вредную упаковку, демонстративно разрезая ножницами. Серёжа закатывал глаза и сразу засовывал одного червячка в рот и счастливо щурился, а Грома кормил с рук: тот осторожно прихватывал губами мармелад, жевал задумчиво, едва заметно хмурясь — не понравилось, — но всё равно говорил: «Вкусно» — и послушно съедал ещё одного. Игорь в принципе был послушным. Даже если ворчал — всё равно слушался Олега: и одевался теплее, обматывая вокруг голой шеи шарф, и брал на работу обед в контейнере, отмеченном стикером с забавной рожицей, из-за чего на него со смешком посматривал Димка. И Волков не мог не заметить, что с друзьями Гром был каким-то иным. Мягким, но не как с ним или Серёжей. Было что-то покровительственное в его жестах, положении тела, но не напирающее, не давящее, просто окутывающие защитой, заботой, семейной привязанностью. Точно. Стая. У Игоря еще до Серёжи была стая, которую он очень любил и любит до сих пор, за которую подерётся с кем угодно, если ей будет что-то угрожать. Но и стая всегда готова его защищать. Даже от тех, кого Гром искренне любит. Юля обменялась с карими глазами оценивающими взглядами. Смотрела недовольно, даже презрительно. Особенно на Разумовского, которого Олег прикрыл плечом, пряча. Всё в ней кричало: «Я знаю, что вы его обидели». Пчёлкина, отклонившись, убедилась в том, что Игорь крайне увлечён беседой с Дубиным, и зашипела на них не хуже разъярённой кошки. Она казалась такой маленькой по сравнению с ними, смотрела снизу вверх, но всё равно свысока, поэтому верилось, что Юля сделает для Грома что угодно, если тот только вздохнёт печально с их именами на устах. И это «что угодно» заставляло мышцы напрягаться: даже домашние кошки могут выдрать кому-нибудь глаз. С Димой разговор вышел мягче, в более приятной обстановке и вместе с Игорем под боком в качестве сдерживающего фактора. Дубин всё ещё ощущался маленьким мягким щеночком с любопытно вздёрнутым ухом и свешенным на бок языком в своих вязаных свитерах и жилетах и со скромной улыбкой уголками губ. Но в зелёных глазах на них яростно скалило пасть нечто, абсолютно точно пугающее и способное сожрать их, особо не задумываясь. Волков мало чего боялся, пережив за годы службы достаточное количество разного дерьма, но ни свистящие над ухом пули или нож, готовый ударить меж рёбер, не вызывали в нём нервной, но одновременно с этим удовлетворённой дрожи от того, что у Грома есть кто-то за спиной, хоть сам он мог об этом не особо догадываться, потому что на едкую пассивную агрессию Димы Игорь реагировал задумчивым лицом человека, пытающегося поймать за хвост мысль о том, что же тут не так, что за напряжение повисло здесь между ними. Олег на все вопросы отвечал осторожно, подбирая слова, благодарный подвешенному языку Серёжи, который был способен заговорить зубы кому угодно — но, видимо, не напарнику их любимой псины, который на каждое слово покачивал головой, как-то многозначительно моргая, в чём ясно читалось: «Я сделаю вид, что верю, но следить за вами не перестану». Волков потом задумывался над тем, что Дубин бы, наверное, легко мог бы устроить им допрос с пристрастием в стиле очень злого полицейского с приторно спокойным голосом и пистолетом у виска, но вместо этого они теперь часто ели любимое печенье Игоря, испечённое Димой. Гром всегда настороженно следил за каждым кусочком рассыпчатой сдобы: ждал реакции. Олег чувствовал, что для Игоря это не просто печенье, не просто угощение — он делился с ним и с Серёжей чем-то своим. Своей едой, самым вкусным, самым любимым. Если бы мог, он бы и пельменей Прокопенко им наварил, но они уже были сытые, только-только поужинавшие, а теперь пьющие чай: тоже от Дубина, с шиповником, который Грому не нравился ещё с детства — долгожданный обед после физ-ры и дерущая горло жажда, которую он надеялся утолить чаем, вместо которого отпивал из гранёного стакана сладкий, но при этом кислящий шиповник — но который он всё равно пил, потому что нужно, потому что для него, потому что от Димы, от стаи. Ему было важно делиться своим, показывать, что он считает их своими, и внимательно следить за тем, принимают ли они его так же, как и он их. И эта игра в принятие длилась достаточно долго. Они притирались друг к другу. Учились жить вместе, существовать вместе, любить вместе. Игорь часто обнимал кого-то из них со спины. К Серёже подкрадывался, когда тот задумчиво сверлил взглядом экран, раздраженно клацая по клавишам, и облокачивался, придавливая всем весом, но ненадолго, быстро отступая и сбегая к своим делам — Разумовский веселел, хитро смотря вслед, подскакивал и бежал за ним, как рыжая лисица, преследующая жертву, петляя и размахивая хвостом из стороны в сторону. К Волкову Гром прижимался, когда тот готовил: пропускал руки под фартуком, поглаживая напрягшийся живот, а сам скручивал шею, пытаясь посматривать в глаза, проверяя: ударят или нет. Олег протяжно выдыхал и продолжал помешивать содержимое кастрюли. Игорь тогда склонялся над ней, принюхиваясь и требовательно открывая рот, чтобы Волков дал ему снять пробу: Гром вцеплялся в протянутую ложку зубами, не давая забрать, смотрел насмешливо, игриво, клацал по нагревшемуся во рту металлу. Казалось, что ещё чуть-чуть, и он бы зарычал, приглашая посоревноваться в перетягивании игрушки, но Олег смеялся, поглаживая Игоря по руке, и тот расслаблял челюсть, отпуская. — Хороший мальчик. Смутившийся Гром отстранялся и уходил к Серёже, чтобы поласкаться уже с ним. Но стоило только Волкову прижаться грудью к его лопаткам, как Игорь становился каким-то деревянным, выжидал несколько секунд для приличия и отстранялся, разворачиваясь и обнимая лицом к лицу. Зарывался носом в одежду Олега, от которой несло куревом, на что Разумовский часто пусть и в большей степени наигранно, но всё же брезгливо морщился, фукая, а Гром был рад — делал вдох, заполняя лёгкие терпким, горчащим запахом, будто сам затянулся, и сейчас с выдохом выпустит облако едкого дыма. Было хорошо. Даже замечательно. Потому что помимо сигарет Игорь чувствовал тяжёлый парфюм, оседающий на языке, смешивающийся со слюной. И что-то похожее уже с ним было, только со сладкими духами Серёжи — принадлежность, метка и внутри, и снаружи. Гром чувствовал запах тела, к которому успел привыкнуть, без которого теперь тоже не смог бы спать. Игорь привык к рукам, оплетающим с двух сторон, привык к ласкам, нежным и робким, грубыми и требовательным. Привык быть рядом. Олег заметил, как Гром сам начал искать встречи, старался находиться с кем-нибудь из них рядом, курсируя с места на место по всему дому. Сидел на диване в кабинете Разумовского, перебирая отдельные листы и папки, одновременно с Серёжей вгрызаясь в кончик ручки, вздыхая, потирая переносицу. Приходил на кухню, плюхаясь за стол, и от скуки пялился на то, как Волков шинковал овощи, перекладывал с места на место лопаточки, ложечки, кастрюли со сковородками, бегал от холодильника обратно к плите, задумчиво пробовал в процессе и хмурился, когда чего-то не хватало. Игорь делал всё, чтобы коснуться боком или рукой, через одежду или голой кожей. Приходил на диван, прижимаясь и не отлипая, как кусочек скотча от пальцев. Иногда мог задремать, откинувшись на спинку, демонстрируя беззащитную шею: Олег, если бы сжал как следует, точно смог бы свернуть её — хрупкую, доверчивую. И сам Гром был таким по-особенному хрупким, когда спал после смены: пришёл уставший, заёбанный бумажной волокитой и теперь пускал слюни из приоткрытого рта на мятые простыни. Олег натянул на кисть рукав водолазки, вытирая мокрую щёку — Гром во сне дёрнул носом, причмокивая, и Волкова затопила такая бескрайняя нежность к этому человеку: Игорь был более хрупким и ранимым, чем пытался казаться. И это доверие, эта верность трогала до щемящего в груди сердца. Игорь всегда заботился о своей стае: о Прокопенках, о Диме с Юлей, об Олеге с Серёжей. Для него семья, как бы Гром ни вертелся в отрицании, важнее всего. И Олег как никогда сейчас был уверен, что об Игоре нужно заботиться ещё больше, чтобы тот себя не загнал, чтобы тот знал и чувствовал, что здесь, в этом доме, в этой кровати, в этих руках его любят и ждут. Всегда.