Скрой слёзы под весенним дождём, нет смысла бояться из-за боли

Мир для Тасянь - цзюня — непроглядная тьма, что тянет к нему свои холодные скользкие руки, вьётся муреной вокруг шеи, пеленой застилает глаза. Ему страшно до безумия — но он прячет свой страх за колкостями, ядовитыми едкими словами и непроницаемой стеной недоверия к окружающим людям и миру в целом. Ему было так страшно, что Ши Мэй покинет его. Станет тем туманом из снов, призрачной пеленой и дымкой хвойных лесов. — Ши Мэй, ты мой, и только мой. Только я знаю нектар твоих сладких губ, вкушая тот единственный раз в этом странном призрачном царстве, слыша, как нежно и рвано ты дышишь. Как содрогалось твоё тело, и испуганно, ты убежал вдаль от меня. Ши Мэй, сыграешь ли ты на гуцине для меня? — мужчина обвивает тонкую талию, дыханием словно сжигая мягкую кожу сидящего Чу Ваньнина. Приятно пахнущая жасмином, на самом деле, она была очень тонкой: надави чуть сильнее и тут же проступит синяк, а он сам весь словно соткан из тонкого марева — слишком длительное заключение дало о себе знать. — А-Жань, мне будет не совсем удобно, когда ты спереди. Может, в следующий раз? — мужчина незаметно толкает капсулу в свой рот, но не проглатывает. — да, сыграй, мой нежный, цветущий цветок азалии. Я никогда не знал, что ты владеешь гуцинем, как и...не важно. Начинай. Чу Ваньнин, с разбитым на звёздную пыль сердцем и дрожащими ладонями, приподнял лицо Мо Вэйюя к себе, касаясь так невинно и мягко до его губ. Отвлекая внимание, он легко прикусил их, разминая и захватывая, чтобы протолкнуть половину капсулы с лёгким, хайтановым послевкусием. — Ши Мэй, что это было? — с лёгким смешком лиловые очи с вожделением и ощущением удовлетворения от проявленной инициативы с другой стороны. — конфета. — отозвался шатен, уложив узловатые, тонкие пальцы на струны инструмента. Старейшина осторожно нажимал на струны пальцем до упора в корпуса, вслед рукой скользя вверх - вниз, меняя высоту звучания. Внутри него всё сильнее трескались кости, а кровь густела как желе. Голова гудела, а шум в ушах, как крик воронов, оставался чем-то в конец разламывающим. — Ши Мэй, моё сердце — это роза, расцветшая благодаря твоей любви, моя жизнь — пустыня, овеянная ласковым ветерком твоего дыхания и орошенная прохладными родниками твоих глаз; следы твоих ног стали для меня тенистыми оазисами, запах твоих волос подобен аромату мирры, и, куда бы ты ни шёл, от тебя исходит благоухание коричного дерева. Я чувствую неясную, фантомную боль внутри себя. Но звучание струн не дают мне сойти с ума. Дай мне побыть с тобой ещё немного. — шепчет хрипло, сонно и ослабше. Молит. Просит. Тасянь - цзюнь всецело падает на колени Юйхэна и начинает задыхаться. В груди адски жжёт, руки трясутся, воздух уходит. Глаза непроизвольно закрываются, угрожая унести его в вечную тьму. Чу Ваньнин отчаянно жмёт его к себе, показывает, что ещё рядом, и испуганно смотрит золотым взглядом феникса завесы из-под завесы ресниц. — я здесь. Тебе обязательно станет легче. — шатен утешающе целует лоб, путается пальцами в локонах, судорожно стискивает тёмные рукава. Клюёт в ещё тёплые уголки губ своими, роняя вниз горькие дорожки слёз. Он не мог его больше заставить страдать. Выкоренить паразита больше не было возможным. Но Мо Жань всё же понял, что его правда любили. Даже если это не был Ши Минцзин. Последний вздох старейшины остаётся сиплостью в персиковом саду. Холода кончаются, когда по утру скворцы начинают петь, закаты становятся сочнее и ярче, а два остывших тела остаются подобно застывшим статуям. И никто никогда не узнал бы, что умирали они, оставив всю мирскую боль позади.